Татьяна Рыжова, Алексей Вейтков. Наш «всенародный дед»
На встречах со зрителями Иван Рыжов шутил: «Мое амплуа — старик. Молодым вы меня никогда не видели. Но я, товарищи, был молодым — точно помню, даю вам слово!»
Татьяна: До пятидесяти лет папу снимали редко — как говорил он сам, из-за «невнятной наружности». А на шестом десятке, когда голова стала седой, а лицо прорезали морщины, предложения от режиссеров посыпались одно за другим. И теперь он играл уже не эпизодических персонажей без слов, это были полноценные, блистательно исполненные роли в прекрасных фильмах — «Тени исчезают в полдень», «Сказ о том, как царь Петр арапа женил», «Цыган», «Возвращение Будулая», «Позови меня в даль светлую», «Печки-лавочки», «Калина красная»...
Артистом папа стал благодаря чуду, иначе не скажешь. Он из деревни Зеленая Слобода (сегодня это Раменский район Подмосковья). Был последним, тринадцатым ребенком в большой крестьянской семье. Отец Петр Гаврилович умер в 1915-м, когда Ванечке едва исполнилось два года, и с той поры всем управляла мать — женщина суровая и властная. Благодаря Татьяне Ивановне хозяйство не только не развалилось, но даже окрепло. А в середине двадцатых годов у Рыжовых все отобрали: дом, скотину, одежду, посуду... Они никогда не держали батраков, сами трудились до седьмого пота, однако семью причислили к кулакам — за крытый железом (неслыханная роскошь!) дом-пятистенок, в котором после конфискации устроили клуб. Спустя год или два избу вернули — один из старших братьев папы вступил в Красную армию, а семьи бойцов раскулачиванию не подлежали. Отдали назад одну корову и лошадь Дамку — другая скотина осталась на колхозном дворе, про вещи и посуду велели забыть. Папа рассказывал: «Стою у забора и вижу — по улице идет жена председателя колхоза в юбке моей сестры».
То, что крестьянский сын Иван Рыжов «попал в артисты», пожалуй, можно считать чудом номер два, а чудо номер один — что он вообще выжил. Мальчишкой папа заболел дифтеритом, несколько дней пролежал без сознания, дышал еле-еле, с жутким присвистом. В какой-то момент пришел в себя и увидел мать и сестру, которые, стоя на коленях перед образами, просили: «Господи, забери его! Избавь от страданий отрока Иоанна!»
«Я как это услышал, стал про себя молиться: «Господи, не забирай меня! Пожалуйста, миленький... Я жить хочу», — рассказывал папа. — Дошла до Бога моя молитва — начал потихоньку выздоравливать. Сердца на мать и сестру за то, что просили Господа меня прибрать, не держал — они же как рассуждали: «Если мальчонка обречен, так пусть не мучается...»
И все же одну жестокую обиду Татьяна Ивановна сыну нанесла. Как-то зимой женщины собрались в избе Рыжовых — каждая со своим рукоделием. За работой вели обычные бабьи разговоры:
— Я своего Митьку так тяжело рожала, чуть не померла!
— А я свою Ольку никак выродить не могла — сутки криком кричала!
И тут сидевший на печке Ваня слышит голос матери:
— А я своего Ванюшку родила — как пос...ть сходила!
Непонятно, что его тогда больше задело — интонация, с которой Татьяна Ивановна произнесла реплику, или смех товарок, но этот эпизод отец всегда вспоминал с горечью и обидой.
Подростком его чуть не растерзала стая голодных волков. Поехали с соседом — к слову сказать, взрослым мужиком — в большое село, чтобы купить в чайной сухари. Отправились на двух санях. Погрузили в них по два мешка сухарей и поспешили обратно: мужик впереди, папа — следом. Вдруг из леса появляется серая стая. Папа кричит соседу: «Волки! Доставай ружье!» А тот как дал кнута своему молодому жеребцу — и уже через минуту скрылся из виду. Испугался, бросил мальчишку, прекрасно зная, что ружье у них одно на двоих.
«Бедная Дамка старается, бежит из последних сил, но волки все ближе и ближе, — вспоминал папа. — Тогда я взял один мешок и кинул им. Серые тут же его разодрали и накинулись на сухари. Этой заминки хватило, чтобы оторваться. Когда добрались до деревни, я выскочил из саней и — к лошади. Обнимаю ее за шею, глажу по морде и плачу. Смотрю, у Дамки из глаз тоже слезы текут. Так мы с ней, уткнувшись друг в друга, стояли и плакали...»
Этой историей папа поделился с Шукшиным, а Василий Макарович, взяв ее за основу, написал рассказ «Волки». Впрочем, их знакомство состоялось, когда Иван Рыжов уже снялся в тридцати фильмах, а мы еще не рассказали, как он поступал в театральное училище.
Алексей: Я столько раз слышал от деда эту историю, что помню ее наизусть. Жаль, на бумаге нельзя передать уникальные рыжовские интонации и мимику...
«Мне шел восемнадцатый год, и я уже несколько лет работал в колхозе трактористом, — так обычно начинал дед. — В Москву выбирался редко — поди-ка выпроси у председателя выходной. Да и денег в семье не было — горбатились с утра до ночи за трудодни. Но время от времени мне все-таки удавалось скопить мелочи на дорогу туда и обратно — и я отправлялся в столицу. Однажды, гуляя по московским улицам, забрел в парк, где на летней эстраде выступала певица — в длинном, до полу, красном платье, на талии черная роза пришпилена, а голос бархатный, проникающий в самую душу. Мне, до той поры не бывавшему ни на одном концерте и ни на одном спектакле, женщина в красном показалась воплощением неземной красоты и такого же божественного таланта. Вышел из парка под огромным впечатлением, и ноги сами привели к Малому театру, где в тот вечер давали постановку «Огненный мост». Оставшихся денег впритык хватило на самый дешевый билет. Происходившее на сцене действо так потрясло и заворожило, что неожиданно для самого себя решил стать артистом. Весь во власти этой мечты снова отправился бродить по ночному городу и на здании Театра Революции, нынешней «Маяковки», увидел объявление: «Театральное училище набирает юношей и девушек на актерский факультет». Будто само Провидение меня в тот день за ручку водило...
На экзамен отправился при всем параде: надел праздничную косоворотку, новый серый костюмчик, модный картуз с лаковым козырьком, начистил ваксой кирзовые сапоги. Полюбовался на себя в зеркало: «Эх, как же шикарно выгляжу!» От деревни до железнодорожной станции пятнадцать верст — не так уж и много, если идти при хорошей погоде, но на середине пути начался проливной дождь. Приехал в училище мокрый с головы до ног, в грязнющих сапогах, в скукожившемся от воды выходном пиджачишке. Увидев толпу чистеньких, отутюженных и, как мне показалось, невозможно красивых парней и девчат, совсем пал духом: «Разве могу с такими соревноваться?» От насмешливых взглядов спрятался за колонну и уже собрался, глотая слезы, уходить, как услышал свою фамилию: «Следующий — Рыжов!»
В просторном помещении за длинным столом сидела приемная комиссия — человек двадцать. Я порядком струхнул, но не ретироваться же... Скрестил руки на груди и принялся в упор разглядывать экзаменаторов. А они тоже молча — меня. Вдруг кто-то из комиссии выдает протяжное: «М-да-а-а...» И так это «м-да» меня задело, что изнутри упрямство и злость поднялись.
Задают вопрос:
— Что читать будете?
— Да что хотите! — отвечаю с вызовом.
— В таком случае начнем со стихотворения.
К экзамену я выучил стих про партбилет революционного поэта Безыменского, который начинался так:
Весь мир грабастают рабочие ручищи,
Всю землю щупают, — в руках чего-то нет...
— Скажи мне, Партия, скажи мне, что ты ищешь? —
И голос скорбный мне ответил:
— Партбилет...
Поскольку я никогда не видел, как читают стихи, принялся «грабастать» руками воздух вокруг себя, потом, опустившись на колени, стал «щупать землю». Члены комиссии хохочут в голос, а я, прервав декламацию, с четверенек окидываю их суровым взглядом и спрашиваю:
— Чего ржете?!
Тут они вообще покатились...
Ну, думаю, сейчас выгонят. Ан нет, снова вопросы задают:
— Поете? Какой у вас голос?
— Конечно пою, — отвечаю. — А голос — тенорок.
— Ну, спойте что-нибудь.
А у меня как назло все песни из головы будто ветром выдуло. Мучился, вспоминал, наверное, минуту, а потом неожиданно для себя затянул старинный романс:
Пускай могила меня накажет
За то, что я его люблю,
А я могилы не страшуся:
Кого люблю я, с тем умру.
Двое экзаменаторов лежат грудью на столе и дергаются, будто у них припадок, другие гогочут, запрокинув головы. И только у сидящей в торце стола женщины по щеке катится слеза. «Ну, думаю, хоть одну до нутра пронял!» — и со второго куплета обращаюсь только к ней. А члены комиссии над коллегой подтрунивают: «Этот крик души вам, Ольга Ивановна, посвящается». Потом еще плясал и показывал этюд — изображал пловца, у которого не осталось сил, чтобы добраться до берега. Упал плашмя в грязь, насыпавшуюся с сапог, стал грести руками, а ртом жадно глотать воздух. В этот момент кто-то из экзаменаторов, совсем обессилевших от смеха, простонал:
— Достаточно, идите».
Домой он возвращался в полной уверенности, что провалился, и все-таки через пару дней снова поехал в Москву — посмотреть списки принятых. В вывешенной на доске бумажке значилось двадцать фамилий, свою дед нашел под номером восемнадцать. Не поверил глазам и попросил стоявшую рядом девушку:
— Прочитай восемнадцатого.
Та прочла:
— И.П. Рыжов.
Дед гордо вскинул голову:
— Это я!
Юная красавица смерила собеседника изумленным взглядом и обиженно произнесла:
— Такого ведьмедя приняли, а меня нет...
Деду очень повезло с педагогами — актерское мастерство на курсе вели Борис Владимирович Бибиков и Ольга Ивановна Пыжова — та самая, кому абитуриент Рыжов «посвятил» романс. Спустя время Ольга Ивановна призналась, что плакала на экзамене вовсе не от умиления: «Я едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться, но унять лившиеся из глаз слезы не могла».
Еще дед часто вспоминал преподавателя русской словесности. Совершенно замечательный был дядька, вот только его имя и фамилию ни мама, ни я, к сожалению, не запомнили.
Татьяна: Зато помним добро, которое он нашему отцу и дедушке сделал. Я обязательно расскажу об этом человеке, но чуть позже, потому что в Москву из Зеленой Слободы папа перебирался тоже с приключениями. Паспортов в тридцатые годы у крестьян не было — государство делало все, чтобы привязать людей к земле и застраховаться от их массового исхода в города. Для тех, кто изредка наведывался в столицу, председатель сельсовета заполнял временное удостоверение личности — небольшую, в половину паспорта, красную книжечку. Без нее колхозник мог гулять по Москве до первого милиционера. Удостоверение выдавалось перед самым отъездом и изымалось сразу после возвращения, чтобы занять свое место в председательском сейфе.
В деревне к поступлению Ивана Рыжова в театральное училище отнеслись с презрением: «Все делом занимаются — хлеб сеют-убирают, а ты в клоуны наладился?» Старшие братья, давно перебравшиеся в столицу и работавшие на заводах, тоже запротестовали: «Мы рассчитывали, что в деревне останешься, будешь матери и сестрам помогать, а ты их одних бросаешь, без мужской подмоги!» Прикинув, что легальным образом ему удостоверения не получить, папа добыл где-то бутыль самогона и явился с ней под вечер в сельсовет. Напоил председателя до бесчувствия, открыл сейф, забрал документ и — бегом на станцию. Несколько лет потом на родину носа не показывал — боялся, что арестуют.
В Москве папе выделили место в студенческом общежитии (это давало право на оформление паспорта) и назначили крошечную стипендию, которой хватало на то, чтобы раз в день поесть в столовой. Обычно он брал тарелку супа (просил у раздатчицы погорячее) и съедал с ним десять кусков лежавшего на столах бесплатного хлеба. От голодухи и холода (зимой ходил полураздетый-полуразутый) начались проблемы с почками. Из-за этого в 1941-м не взяли на фронт: отец в первый же день явился записываться добровольцем, но в военкомате его развернули, вручив «белый билет». Тогда пошел во фронтовую агитбригаду: ездил к бойцам на передовую, к раненым в медсанбаты и госпитали. Мне кажется, папа до конца жизни мучился тем, что не воевал, стыдился этого, что ли... В восьмидесятые годы сам вызывался выступать перед искалеченными «афганцами», в девяностые — перед ребятами, пострадавшими во время первой чеченской кампании. Но он никогда не рассказывал про посещение госпиталей, да мы и не расспрашивали: отец всякий раз возвращался оттуда с перевернутым лицом. Вид безногих, безруких молодых парней жег сердце каленым железом, а надо было их смешить, поднимать настроение...
Алексей: Боюсь, мама так и забудет рассказать про любимого педагога дедушки. Их дружба началась с казуса. На первой лекции по русской словесности преподаватель начал писать что-то на доске, и вдруг академическую тишину аудитории прорезал мощный дедов тенорок:
— Жопу-то подвинь! Не видать за ней ничего!
Словесник обернулся и обвел аудиторию потрясенным взглядом:
— Кто это сказал?
— Я, — не моргнув глазом, признался дед.
— Буду очень признателен, если до конца лекции вы не произнесете ни слова, а на перемене мы с вами побеседуем.
После звонка педагог отвел студента в сторону:
— Не считаете, что можно было выразиться более литературно, например вместо «жопа» употребить слово «зад»?
— Зад — у лошади, а у человека — жопа, — упрямо парировал дед.
— Скажите, пожалуйста, Иван, а вы много знаете слов — таких же, как «жопа», и еще хуже?
— Матерных, что ли? Да у нас в деревне только ими и разговаривают!
Словесник протянул довольно толстую тетрадь:
— Не сочтете за труд, если попрошу написать все слова и обороты, которыми разговаривают ваши односельчане?
Дед трудился до утра, старательно припоминая идиоматические обороты, а наутро принес преподавателю исписанную от корки до корки тетрадь. Пролистав ее, педагог сказал:
— А теперь, уважаемый Иван, дайте обещание, что не станете употреблять ни одного из написанных слов.
Дед пообещал и тут же спохватился:
— Так это ж я навсегда замолчу!
— Приходите вечером ко мне домой — дам вам книги. Читать любите?
— Да раньше, когда в колхозе работал, некогда было книгами заниматься, — застеснявшись своего невежества, пробормотал дед.
— Если начнете читать классиков — научитесь говорить правильно и красиво.
С тех пор дед часто бывал в гостях у словесника. Они обсуждали прочитанное, декламировали друг другу стихи, а потом жена педагога звала их ужинать. Зная, что Ваня голодает, и не желая задеть его самолюбие, хозяйка украдкой подкладывала в тарелку гостя добавку — пару картофелин, кусок пирога.
В 1935 году преподавателя, вероятно по чьему-то доносу, забрали в НКВД. В гостях у него перебывали многие студенты: одалживали книги из библиотеки, угощались пирогами, теперь же обходили дом за три версты, а от милейшей жены шарахались как черт от ладана. И только дед пошел в органы и стал доказывать, что его наставник — честный, преданный Родине человек, а его арест — чудовищная ошибка. Ходатая выслушали и посоветовали никогда не хлопотать за «врагов народа». Догадывался ли деревенский парень Ваня Рыжов, какой опасности себя подвергает, защищая арестованного учителя? Наверное, да. Он ведь знал, что представляет собой большевистская власть на опыте собственной семьи, раскулаченной и обобранной, слышал о людях, которые сгинули в застенках НКВД...
Больше дед преподавателя не видел, но до конца жизни был благодарен ему за дружбу и за то, что привил вкус к чтению, научил грамотно говорить и писать. К слову, пообщавшись с учителем, дедушка стал ко всем обращаться на «вы» — даже к матери и сестрам, чем немало их обескураживал.
Татьяна: Несколькими курсами старше папы в студии при Театре Революции училась замечательная актриса Нина Тер-Осипян (волшебница в картине Георгия Данелии «Настя» и мать Йоси в фильме Эльдара Рязанова «Старые клячи»), которая сразу прониклась к нему симпатией: помогала в постановке этюдов, часами репетировала отрывки. Отец ее боготворил: умница, талант, к тому же настоящая княгиня — и надо же, возится с деревенским парнем, над которым остальные студенты смеются, зло его подкалывают. В одном из спектаклей на сцене Театра Революции (по окончании училища обоих приняли в труппу) они играли близких друзей, и папа никак не мог обратиться к Нине на «ты». Доходят до места, где должен произнести первую, обращенную к Тер-Осипян реплику, — и все, ступор. Партнерша отвела его в сторону: «Ваня, если тебе так удобнее, в жизни можешь говорить мне «вы», но роль есть роль. А если в следующей постановке придется ругать меня на чем свет стоит, тоже величать будешь?» И папа, переборов себя, стал «тыкать» благодетельнице. Но только на сцене!
Надо отметить, что приобретенная интеллигентность не мешала отцу устраивать совершенно хулиганские розыгрыши. В спектаклях Театра Революции он играл много мелких ролей — случалось, по три-четыре в одной постановке. И тут очень важным становилось умение быстро переменить костюм. Однажды вбегает за кулисы, сбрасывает одежду, облачается в прикид очередного героя, сует ноги в башмаки — и не может сделать ни шагу: обувь кто-то приколотил гвоздями к полу. Отодрал ботинки с кусками подошв — и бегом на сцену. После занавеса, проведя расследование, выяснил, кто над ним подшутил. Папа называл имя коллеги, им оказался кто-то из известных актеров, но я не запомнила. Отмщение Иван Петрович измыслил иезуитское: выпросил у гримеров огромную бороду и пришил ее к ширинке обидчика. Тот вылетает за кулисы, переодевается и обнаруживает, что на причинном месте торчит огненно-рыжая мочалка. Пытается засунуть ее в штаны — никак. Уже давно пора на сцену, партнеры произносят диалог по второму кругу, а затолкать бороду все не получается — пришита снаружи. Кое-как, прикрываясь руками и полами камзола, коллега сцену отыграл. И разборок папе не устраивал, поскольку все было по-честному: счет «один — один».
Алексей: Дед и к бабуле долгое время на «вы» обращался, только через год после знакомства на «ты» перешел. А встретились они на «смотринах», которые устроила недавно созданная киностудия «Союздетфильм». Пробоваться в актерскую труппу одновременно с дедом пришли две молоденькие артисточки — черненькая и беленькая. Сначала дедуля приударил за блондинкой, но быстро переметнулся к брюнетке, на которой потом и женился. Впрочем, красавица далеко не сразу ответила согласием.
«Я хитрую тактику выбрал, — лукаво улыбаясь, рассказывал Иван Петрович. — На каждом свидании твердил: «Ниночка, если стану звать вас замуж,— не выходите. Я плохой: бабник, пьяница, матерщинник». И однажды услышал в ответ: «Да врете все! Вы — хороший...» Помогла коварная тактика! Вскоре мы стали жить вместе, не расписываясь. А когда в начале июля 1941-го киностудию решили эвакуировать (сначала предполагалось, что в Уфу, но потом был выбран Сталинабад), я сказал, что еду с женой. Шестого июля зарегистрировались в ЗАГСе и уже семьей отправились в Таджикистан».
Думаю, существовало еще одно обстоятельство, которое заставило бабушку «сдать рубежи». Как-то Ваня Рыжов пригласил свою возлюбленную в гости и стал потчевать колбасой, которую, предварительно порезав толстыми кусками, сварил в кастрюльке. Попробовав нехитрое угощение, гостья восхитилась: «Так вы и готовить умеете?! Никогда не ела такой вкусной колбасы!»
По словам бабушки, в Сталинабаде жилось очень голодно. От недоедания у нее постоянно болел живот, порой так сильно, что шагу не могла ступить. Тогда дед брал ее на руки и нес домой. Вообще у них были удивительные отношения: никогда не слышал, чтобы ругались. Если и подкалывали друг друга, то по-доброму, с юмором... В их квартире белье сушили на протянутой под кухонным потолком леске. Дед по обыкновению занимался несколькими делами сразу: стирал, жарил обвалянную в муке печенку, проверял, высохла ли футболка. Слышу бабушкин голос:
— Ваня, ну как так можно? Постиранную майку лапаешь грязными руками!
Дед в ответ не ворчливо, а весело:
— Ну, давай из-за этого через пятьдесят лет совместной жизни разведемся!
А как смешно бабуля рассказывала о ЧП в доме отдыха «Руза», когда дед стал самым активным тушителем пожара: «По вечерам подавляющая часть отдыхающих собиралась в холле — смотреть кино. Однажды телевизор с громким чпоком погас и задымился, загорелась проводка. Ваня вскакивает, хватает стоящую у входа в холл высокую, в половину человеческого роста фарфоровую пепельницу и несется с ней в номер, — вспоминала бабушка. — Ставит под душ, чтобы набрать воды — тот не работает. Пытается всунуть пепельницу в раковину — не влезает. Выбегает с фарфоровой «дурой» на улицу — и к кранам для полива. Те слишком близко от земли. Несколько раз обежал корпус снаружи, пока не нашел подходящий. Налил воды и, обнимая двухпудовую посудину, посеменил в холл. Пожар к тому времени давно потушили: народ метнулся по номерам, притащил воду в чайниках, бутылках — и залил огонь. Появление Рыжова встретили смехом и аплодисментами».
Историю про то, как маму принесли из роддома, я слышал много раз — и от дедушки, и от бабули. Они прожили вместе восемь лет, а детей все не было. Когда Нина наконец забеременела, дед чувствовал себя на седьмом небе от счастья. А потом все девять месяцев переживал, доносит ли жена дитя без проблем, как пройдут роды, окажется ли в достатке молока. Слава богу, все прошло хорошо. Дедуля забрал своих девчонок из роддома, привез домой — в семиметровую комнату в коммуналке на улице Чехова. Там новоявленные родители положили дочку в корзинку, сели с обеих сторон на табуретки и стали смотреть не отрываясь. В головах у обоих — вопрос: «Если заплачет — что делать?!» Тут младенец просыпается и чихает. Нина с Иваном в ужасе подхватываются с табуреток: «Таня чихнула, наверное простудилась! А если какой-то вирус поймала? Это опасно! Что делать?!» Хорошо, в соседних комнатах жили более опытные матери. Пришли, успокоили, показали, как чистить нос и ушки, как пеленать и купать.
Татьяна: В пятидесятые годы фильмов почти не снималось, и актеры, в том числе папа, много работали на дубляже иностранных картин. В ожидании своего выхода к микрофону народ сидел в маленькой комнатке, которую незатейливо прозвали «брехаловкой». Женщины вязали и делились рецептами, мужчины травили байки и анекдоты. А папа рассказывал только про дочку: как спала, как потянулась, как покакала. В конце концов кто-то из коллег насмешливо поинтересовался: «Вань, а у тебя молоко-то появилось?»
В детстве я часто и подолгу болела, и всякий раз папа сходил с ума. Даже температура тридцать семь и один и насморк воспринимались им как признак смертельного недуга. Слава богу, у мамы со временем появилось здравомыслие и она приводила его в чувство: «Так, вот только паники не надо! Возьми себя в руки! Вань, ну нет ребенка, который бы не болел!»
А уж если кому-то из близких грозила реальная опасность — тут Ивана Петровича было не удержать. Однажды по дороге из школы ко мне привязались какие-то парни. Я пустилась бежать и влетела в квартиру абсолютно взмыленная, чем насмерть перепугала папу: «Что с тобой?! Тебя обидели?!» Рассказала, что случилось. Вместе вышли на лестничную площадку, из окна которой открывался вид на подъезд. «Они? — спросил отец, указывая на троих парней, тусовавшихся рядом с входной дверью. Я кивнула. — Иди домой, скоро буду». Вернулся в испачканной рубашке и порванных брюках: «Все, Танюшка, можешь больше не бояться. Я им хорошенько накостылял, станут обходить тебя за три версты».
Алексей: У наших соседей — кинорежиссера Владимира Саруханова и актрисы Дануты Столярской — жила овчарка. Однажды мы с дедом возвращались из магазина и он остановился возле коллег, которые выгуливали собаку, обсудить киношные новости. Я смекнул, что есть время и возможность исследовать старую, ржавую, без колес машину, которая сто лет стояла на приколе и давно меня манила. Побежал к автомобилю — овчарка следом. Нагнала, повалила на землю и прокусила руку. Думал, дед соседа убьет. Как же он кричал, как ругался! Впервые увидев дедушку в гневе, я испытал такое потрясение, что забыл и про машину, и про собаку, и про рану на руке.
Татьяна: Темперамент у папы был буйный — это факт. Но он умел владеть собой, срывался только изредка. Я училась в выпускном классе, когда мама затеяла переезд с шестого этажа на четвертый. Квартира, которую освободила семья Леонида Гайдая (они переехали в большую в соседнем подъезде) была точно такой же, как наша, если не считать наличия балкона. Мне и папе этот висящий в воздухе «пятачок» был без надобности, но мама им просто грезила. Вот только заниматься собственно переездом не собиралась: поставив всех на уши, быстренько отбыла в киноэкспедицию в Сибирь. Из-за моей болезненности она долго не работала, чем очень тяготилась, и как только я подросла и окрепла, тут же нашла себе дело. Начав карьеру в кино «хлопушкой», Нина Никольская быстро доросла до высококлассного ассистента по актерам и считала свою работу самой важной. Папины съемки и моя учеба отошли на задний план.
Заниматься переездом мы с папой могли только по вечерам, когда он возвращался с работы. Таскали по лестничным пролетам баулы с вещами, коробки с книгами, полки. В час, в два ночи раздавался телефонный звонок — разница во времени маму не слишком занимала. В трубке бодрый голос:
— Вы уже встали?
— Да мы еще, собственно, и не ложились, — ворчливо отвечала я. — Снуем тут вверх-вниз, как два муравья.
Разговор заканчивался оптимистичным напутствием:
— Верю, что справитесь! — и строгим предупреждением: — Только с кухонной мебелью, пожалуйста, поаккуратнее!
Все кухни в нашем доме были оборудованы одинаковыми финскими гарнитурами. Самые большие, неразборные шкафы доставлялись через окна, с помощью подъемного крана. Зачем переезжавшей в соседний подъезд Нине Гребешковой понадобился второй, точно такой же гарнитур и каким образом его транспортировали, осталось тайной, но факт есть факт: кухонную мебель она забрала с собой. Нам ничего не оставалось, как проделать то же самое со своей. Три ночи таскали ящики и навесные шкафы, наконец пришел черед самой большой «дуры», в которую вставлялись две раковины из нержавейки. И так пытались протолкнуть ее в дверь, и эдак, и на попа, и под углом — не проходит, хоть тресни! Мучились до середины ночи, пока папа не сказал: «Завтра у меня съемки нет, придумаю что-нибудь с утра на свежую голову». На другой день возвращаюсь из школы и слышу страшный грохот. Вбегаю на кухню, там папа с крайней степенью отчаяния и ярости на лице тяжеленным чугунным утюгом разносит шкаф в щепки. В новую квартиру перетаскивали шкаф охапками — как дрова. О том, чтобы восстановить его из груды мусора самостоятельно, речи не было: особой мастеровитостью папа похвастаться не мог. Пришлось звать на помощь друзей-дубляжников Николая Граббе и Константина Тыртова. На то, чтобы собрать шкаф — по щепочке, где-то подклеивая, где-то используя маленькие гвоздики, — у них ушло две ночи. Не поверите: гарнитур до сих пор стоит в квартире родителей, где теперь живет Алеша.
Про «рукастость» папы у меня есть еще две истории. В составе киногруппы ему предстояло ехать в зарубежную экспедицию — кажется, в Венгрию. Знающие люди предупредили, что номера в тамошних гостиницах оборудованы евророзетками с тремя плоскими отверстиями. Ну и как прикажете пользоваться кипятильником, без которого ни один советский человек за границу не выезжал? Чем заваривать чай и супы в пакетиках? Как готовить на завтрак гречневую кашу? Рецепт, кстати, прост до гениальности: залил крупу в термосе кипяточком, посолил немного и оставил на ночь...
Папа решил встретить зарубежные трудности во всеоружии: отыскал в моем наборе «Сделай сам» оловянные проволочки для пайки, накрутил их на два штырька от отечественной вилки, а над ними приладил третий. Очень гордился своей находчивостью — правда, недолго. Группа прибыла на место, актеры заселились в отель и стали ждать, когда снабженный модернизированным кипятильником Иван Петрович позовет на чай. Не дождались: как только папа воткнул вилку в розетку, олово оплавилось, спровоцировав короткое замыкание, — на всех этажах погас свет. Пришлось советскому артисту Рыжову покаяться перед гостиничной администрацией и из скудных командировочных оплатить новую розетку и услуги электрика.
Второй случай произошел в канун Нового года. Классная руководительница поручила мне выпустить праздничную стенгазету, и мы с мамой трудились над заданием весь день: я красивым почерком писала тексты, она рисовала картинки. Мама обладала несомненным художественным даром, и играющие в снежки мальчишки получились у нее как живые. Закончив работу за полночь, решили: попьем чайку — и спать. Тут на пороге появился вернувшийся со съемок папа: «Сейчас переоденусь и присоединюсь к позднему чаепитию». Нам бы забеспокоиться, что его долго нет, а мы сидим болтаем. Наконец отец заходит на кухню и гордо объявляет:
— Я вам там снежиночки нарисовал!
Бросаемся с мамой к стенгазете и видим, что по всему полю «ползают» огромные разлапистые темно-синие крабы.
— Ну, Ваня! — укоризненно восклицает мама и хватается за ластик, чтобы сделать снежинки-крабы хоть чуточку светлее и незаметнее.
Папа разводит руками:
— Я же помочь хотел...
И такой у него виноватый вид, что мы бросаемся успокаивать:
— Все нормально, только с синим цветом немножко переборщил, но это поправимо.
Алексей: Кто-то может подумать, что у деда кроме актерского не было никаких талантов, а между тем он виртуозно управлял трактором, что очень пригодилось на съемках многосерийного фильма «Тени исчезают в полдень», лихо скакал на коне, мог запрыгнуть в седло на ходу — эти таланты Рыжова режиссеры использовали в десятке картин. Еще дедуля варил уникальные щи — густые, ароматные, неописуемо вкусные — и пек замечательные пироги с капустой, для которых сам ставил тесто и готовил начинку. Поесть рыжовских щей и пирогов часто приходили дедовы друзья, в том числе Шукшин. Василий Макарович совершенно не умел готовить (прямо как наша бабушка Нина), и когда Лидия Николаевна уезжала на съемки, питался всухомятку. Дед постоянно зазывал его на обед.
Историю знакомства с Шукшиным я тоже слышал много раз и могу воспроизвести почти дословно.
«В 1962 году я был на съемках в Киеве, — рассказывал дед, — и дирекция картины оплатила двухместный номер в гостинице «Украина»: «Жить будете один, подселять никого не станут». Но однажды возвращаюсь со съемок, и дежурная говорит:
— Приехал еще один артист, а поселить негде — все номера заняты.
— Где артист-то? — спрашиваю.
— Да вон он!
В сторонке стоит человек в гимнастерке, кепке, сапогах и с большим старым чемоданом — то ли из фибры, то ли из фанеры. Подошел, спрашиваю:
— Будете со мной жить? У меня вторая койка свободная.
Он обрадовался:
— Буду!
Пока шли до номера, я заметил, что чемодан у него ужас какой тяжелый. Спросил в шутку:
— Камни, что ли?
Сосед молча помотал головой. Ну, думаю, и говорун мне попался — слова не вытянешь! Пришли в номер, сели каждый на свою койку, смотрим друг на друга. Первым нарушает молчание сосед:
— Меня зовут Василий.
— А меня Иван.
— Должен предупредить: сожитель я беспокойный.
— И в чем же это беспокойство состоит?
— Встаю в пять утра.
— А чего так рано?
Шукшин будто смутился:
— Я немного пишу.
И правда, просыпаясь в шесть и даже в полшестого, я всегда видел его за работой. Вскоре выяснилась и причина невозможной тяжести его чемодана: в нем стопками лежали книги и толстые, в дерматиновой обложке, тетради. Однажды я рано вернулся со съемок и решил полюбопытствовать, чего же такое сосед пишет. Открыл лежавшую на тумбочке тетрадь — и так зачитался, что не заметил его появления. Как же Василий Макарович гневался, прямо рассвирепел:
— Кто тебе позволил?! Любой безграмотный крестьянин знает, что чужие письма, дневники, да просто записи нельзя читать без разрешения! А ты, выходит, не в курсе? Тоже мне интеллигенция вшивая! Кадочников!
За что Василий Макарович «припечатал» Павла Петровича Кадочникова, я так и не понял, но сравнение с трижды лауреатом Сталинской премии почему-то показалось обидным.
— Какая я тебе интеллигенция?! — мой возмущенный голос наверняка было слышно в гостиничном коридоре. — Если хочешь знать, я родился и вырос в деревне!
— Что, и лошадь сможешь запрячь? — недоверчиво прищурился Шукшин.
— Да уж получше тебя!
— Докажи! Вот я — лошадь, запрягай!
Согнул его под углом девяносто градусов и принялся снаряжать воображаемой сбруей. Когда стал затягивать подпругу, «конь» покачнулся и я, к тому времени полностью погрузившись в процесс, резко его осадил:
— Тпру! Не балуй!
И тут мы оба, вмиг забыв обиду, расхохотались».
...Несмотря на добрые отношения с Василием Макаровичем, дед вряд ли стал бы «актером Шукшина», если бы не бабушкина интуиция. Эту историю я прочел в их письмах друг к другу. Бабуля с мамой отдыхали на Рижском взморье, а дедушка из-за участия в нескольких картинах оставался в Москве. И вот он пишет своей Ниночке: «Меня попросили зайти на Студию имени Горького, в киногруппу фильма «Есть такой парень» (в прокат картина вышла под названием «Живет такой парень». — Прим. ред.), сценарист и режиссер — Вася Шукшин. Пришел, как велели, к двенадцати, прождал до двух — так никто и не появился. Отправился гулять на ВДНХ, и сейчас, сидя на скамеечке, пишу это письмо. В четыре у меня озвучание — все равно не зря приехал. А играть в картине откажусь. Не понимаю, зачем Вася мутит? К чему ему режиссерство? Отличный же актер — вот и снимался бы, рассказы свои замечательные писал...»
Бабушка отвеч