«Разбей Бог лодью – накорми Бог Солзу»

Для большинства северодвинцев существуют два географических понятия с именем Солза. Первое относится к нижнему течению ближней к городу таежной реки, которая питает его питьевой водой. Здесь построена и уже много лет действует плотина. Второе же наименование относится к устьевому участку той же реки, где на берегу Белого моря отсчитывает столетия поморское село Солза, тоже ближайшее к Северодвинску. Жемчуг и семга Как считается, общая площадь водосборного бассейна Солзы 1420 квадратных километров. Длина реки, которая проистекает из Солозера (Онежский район Архангельской области), 160 километров. В нее впадают две относительно крупные речки – Пележма и Казанка, а также таежные ручьи – Глубокий, Березовый и Перевесный. Места здесь довольно глухие – только в нижнем течении реку пересекает мост автодороги Архангельск – Северодвинск – Онега. Изыскатели в свое время обнаружили в бассейне Солзы геологические отложения эдиакарского периода. Считается, поэтому ботаники дали наименование одному из редких представителей местной флоры – Solza margarita… Река также известна популяцией жемчужницы европейской (Margaritifera margaritifera). Утверждают, что с XVIII по XX век в Солзе и ее притоке Казанке даже велся промысел жемчуга. Однако это не единственное местное сокровище. Море – родная стихия поморской царь-рыбы – семги. Однако чтобы оставить потомство, эта благородная рыба непременно заходит в родную реку, где в пресной воде икринки дозревают. Таких рек, к слову, на Белом море немало, и Солза одна из них. А еще прекрасный знаток этих мест знаменитый этнограф и краевед Ксения Петровна Гемп в своих записях упоминала и о теплых источниках подземных вод на Солзе. Правда, подобному чуду природы местные жители (не в пример поселянам соседней Сюзьмы) применения так и не нашли. Свежая тресочка – сахарина! С упоминаниями в литературе Солзе, откровенно говоря, не повезло. Лишь в 1854-м писатель-этнограф Сергей Васильевич Максимов в своей книге «Год на Севере» говорит о деревне, но сравнительно скупо и без восторга. Солза оказалась самым первым поселением на Летнем берегу Белого моря, которое встретилось Сергею Васильевичу, когда он после посещения деревни Кудьмы впервые съехал с Онежского тракта. А сделал он это на обычной крестьянской телеге по гужевой лесной дороге, огибающей редкую местную возвышенность, известную сегодня как Миронова гора. Тогда-то взору писателя и открылось впервые Белое море. И пока ехали по куйпоге (берег после отлива. – Прим. О. Х.), ямщик излагал Сергею Васильевичу свои представления о море. Они любопытны: «Ведь оно у нас так-то никогда не живет, чтобы покойно стояло, как в ведре бы, примерно, али в кадке: все зыбит, все шевелится, все этот колышень в нем ходит, как вот и теперь бы взять. Нет ему так-то ни днем ни ночью покою: из веков, уж знать, такое, с той самой поры, как Господь его Бог в нашей сторонушке пролил… Никакую дрянь эту наше море в себе не держит, все выкидывает вон из себя: все эти бревна, щепы там, что ли, все на берег мечет. Чистоту блюдет!» Оглядывая горизонт, ямщик усмотрел и бегущую под парусом лодью и принял ее за промысловый карбас, шедший на Мурман, но, приглядевшись, поправился: – А ведь про лодью-то про эту я тебе даве соврал: лодья-то ведь соловецкая! Не треску, а, знать, богомольцев повезла… Да гляди: на передней мачте у нее словно звездочка горит. У них завсегда на передней мачте крест живет медный; поближе бы стала, и надпись бы на корме распознал. Они ведь у них… лодьи-то, расписные такие бывают. Поэтому и вызнаем их. И лодье ихней всякой имя живет, как бы человеку примерно: Зосима бы тебе, Савватий, Александр Невский… Они все ехали вдоль морского берега, и, верно, потому и зашел у них разговор о рыбе. Да и как было помору-трескоеду не сказать о треске: – Больно ведь хороша она, свежая-то: сахарина, братец ты мой, словом сказать! Нам так и мяса твоего не надо, коли тресочка есть – верно слово! У вас там, в Расее-то, какая больше рыба живет, на Волге-то на твоей?» Ну а писатель, думается, не случайно в тот день оставил такую запись: «Архангельские поморы до того любопытны и подозрительны, что во всякой деревне являются толпами и в одиночку опрашивать всякого, куда, зачем и откуда едет, и всякою подробностию жизни всякого нового лица интересуется едва ли не больше собственной. В этом поморские мужики похожи на великорусских баб…» Так за разговором они все и ехали до самой Солзы. Присловье бедного села Точная дата основания селения Солза неизвестна. Однако мы знаем, что еще в 1772 году на ее морской берег высаживалась группа академика Ивана Ивановича Лепехина. Прибыл он сюда на гребной шняке, которую, как и солдат-гребцов, выделил им архангельский губернатор. Ученый же тогда записал: «В Солзе 62 крестьянина и одна церковь…» К слову, сегодня той церкви нет – лет двадцать, как ее разобрали, что называется, по бревнышкам, чтобы перевезти и собрать уже на новом месте – на въезде-выезде островного микрорайона Северодвинска. На прежнем же ее месте стараниями солзян установлен памятный крест… Описание Солзы Сергеем Васильевичем Максимовым тоже стоит привести, и даже полностью – оно наверняка заинтересует, скорее, даже позабавит современного читателя: «Мы ехали недолго и, стало быть, немного, когда под нашими ногами, под горой, раскинулась неширокая река Солза, а по другую сторону – небольшое селение того же имени, с деревянной церковью. Надо было переезжать на карбасе и тащить свои вещи пешком с полверсты для того, чтобы взять новых лошадей и поверить личными расспросами ту поговорку, которая ходит про солзян, и по смыслу которой, будто они, выходя на морской берег, к устью реки своей, и видя идущую морем лодью, говорят на ветер: «Разбей Бог лодью – накорми Бог Солзу». Настоящий же смысл этого присловья оказался таков, что Солза, находясь на довольно значительном удалении от моря, на реке, в которую только осенью (и то в небольшом количестве) заходит семга, живет бедно, живет почти исключительно, можно сказать, случайностями: или тою же починкой разбившейся о ближайший, богатый частыми и значительными по величине песчаными мелями, морской берег, или ловлею морского зверя – белухи, которая только годами заходит сюда. Хлебопашество в Солзе так же незначительно по бесплодию почвы и суровости полярного климата, и вообще деревушка эта при наглазном осмотре гораздо беднее многих других. Возможно, и бедна была Солза, может, и застал ее Сергей Васильевич Максимов не в лучшее время, но в изоляции от мира, конечно, не жила. Мне в связи с этим почему-то не раз вспоминалось, как старая жительница села Лидия Ивановна Тетеревлева увлеченно рассказывала о своей случайной находке в огороде – монете времен Петра I… Железом по природе Железная дорога здесь изначально появилась в связи со строительством Молотовска, когда встала проблема доставки песка, который решили добывать у Солзы. Это уже потом, в послевоенные годы линия дошла до поморского села Ненокса, где ракетчики обживали испытательный полигон. А до того стальные пути упирались в карьеры Солзы. Там же еще до войны обустроили небольшой шпалозавод. По воспоминаниям одного из строителей дороги Бориса Михайловича Аристидова, которому поручили изначальную разработку проекта и разбивку будущего полотна, особенно много хлопот здесь доставили глубокие, с заболоченными берегами, протоки, а также капризные извилины речек Кудьмы и Ширшемы. Но с болотами и протоками справился рефулерный песок, а с речками – два деревянных моста. Хотя с ними, к слову, позже возникли проблемы – слишком близко к морю их поставили, и особо злобные осенние шторма стали размывать железнодорожную насыпь. С 1967 по 1970 год из-за этого пришлось корректировать и маршрут дороги, и строить новые мосты – уже дальше от ворчливого Белого моря, вглубь материка. Не лучшим образом сказалась железная дорога и для местных красот и экологии. С разработкой карьеров и шпалозавода сосняки вырубили, а пострадали от этого не только пейзажи – песок дюнами двинулся к деревне. И даже тогда между Северодвинском и Солзой какое-то время еще оставался небольшой участок живой природы, с изобилием перелетных птиц. Известный краевед, основатель отдела Географического общества СССР в Северодвинске Марк Васильевич Пуссе вспоминал: «В середине пятидесятых, когда болота вокруг Молотовска (так назывался Северодвинск до 1957 года. – Прим. О. Х.) кишели куликами и утками, не существовало никакой зеленой зоны, охотились прямо у городских окраин. В начале августа тогда открывалась охота, хлопки выстрелов были слышны чуть ли не в центре города. Там же, где располагалось охотничье угодье, в несезонное для охоты время местные совхозники пасли скот и лошадей». Однако с начала 90-х и эту территорию принялись рьяно оккупировать дачи, которые затем просто въехали с окраин на территорию села. И тогда природной элегии на Солзе окончательно пришел конец – все по сценарию превращения поморского села в дачный пригород. Мне довелось застать тех, кого, образно говоря, можно называть последними из могикан». Как выжили, не знаю… Ираида Иосифовна Барбушенко – одна из них. В свое время она поделилась воспоминаниями, а моя коллега Татьяна Букурова тогда же взяла их на карандаш. Рассказ Ираиды Иосифовны получился незатейливым, чрезвычайно сжатым, возможно, кому-то он покажется сумбурным и обрывочным. Но читал-перечитывал его и всякий раз думал – он служит свидетельством судьбы северного крестьянина, который жил-выживал в полное великих потрясений, а потому очень противоречивое двадцатое столетие. Прочтите и вы. «Жила наша семья своим трудом, было у нас восемь детей, корова, лошадь, овцы. Деревня была большая – более ста дворов – это с маминых слов. До революции Солзу считали небедной. Реку нашу называли золотым дном: много было семги, а еще в ней добывали жемчуг. Тем и жили мы, солзенские, и пришлые из деревни Кудьма… Мама моя поступила, было, в гимназию в Архангельске, да ее отец не дал учиться, сказал: «Писать-считать умеешь – и хватит. Отдаем тебя взамуж…» Жених ее только что пришел из армии, где служил в Петербурге во дворце у царя в кавалерийском полку. Служил долго, до тридцати четырех лет. Были у него две медали: одна серебряная, другая золотая. Серебряную потом украли, а золотая где-то потерялась. Зато каким-то чудом сохранились грамоты. Одна с портретом царя, царицы и первой их дочки. И другая, данная отцу по поводу смотра лейб-гвардии Кирасирского полка его величества. На ней царь уже со всей семьей. Подписано и послание от самодержца, чтоб хорошо Россию защищать. И дата указана – 22 февраля 1906 года… Мама вспоминала такой случай времени Гражданской войны. Белые, а скорее всего, английские интервенты, бежали от Красной армии и остановились у нас и в других избах деревни. У нас, видно, начальство стояло – офицеры все на карты смотрели. А как напились, стрелять начали, опрокинули буфет со всей посудой да потолок прострелили – и по сей день память осталась. Мама беременная была, грела им самовар, картошку варила да плакала, жалко было добра нажитого. Постояльцы, как протрезвели, ей обещали, что в Архангельске в посольстве оплатят убытки, которые они нанесли, и написали справку по-английски. Да конечно, никто и ничего нам не вернул. Кому в то время было дело до вражеской справки?! А после Гражданской раскулачка наступила – раскулачили тогда в Солзе два дома. Один ничего был, а другой бедный, но там хозяйка наняла мужика напилить дров – ей сказали, эксплуатация… В 1939-м на Солзе построили шпалозавод, шпалы нужны были стране. Вот и вырубили вокруг деревни весь лес, да и песок вывезли. Иными словами – разорили Солзу. Старики-то берегли деревню, ближний лес не рубили, ведь он защищал от моря. Брат мой поступил работать на этот завод, и стали мы жить получше, да только перед войной сгорел завод. Потом, когда стал строиться Молотовск, много народу туда уехало из нашей Солзы… У нас в семье сестра Тоня была животноводом в колхозе, а Лида – агрономом – растила капусту. А брата, как началась война, забрали в армию. Был он сначала юнгой на Соловках, потом отправили его Волгу защищать. Служил он водолазом и после войны ту же Волгу очищал от затопленных кораблей и барж. А сестру Лиду еще раньше призвали на карело-финскую… Нам в деревне в те годы тяжко приходилось. Все должны платить налог государству – 500 рублей. Где деньги взять? Зарплаты-то не было, и хоть где бери. Так мы ягоды из леса продавали. А еще ведь надо было сдавать пятьдесят литров молока да от овец шкуру, еще мясо, яйца – все надо отдать государству. А как самим жить, если у матери инвалидность второй группы и двое детей на фронте?! Как выжили, не знаю… На Солзе во время войны было три лагеря заключенных. Они строили железную дорогу. В одном лагере – осужденные на сроки до семи лет, а в другом от семи до двадцати. Тех, кому двадцать лет сидеть, не очень-то на тяжелую работу гоняли, они все сами поумирали от туберкулеза. Третий лагерь был в лесу – там те, чьи сроки шли к концу. Песок заключенные рыли лопатами, руки-то у них без верхонек (рукавиц. – Прим. О. Х.), все в крови. Мы детьми бегали к ним и все видели, хотя близко к ним нам подходить не разрешали. Спустя многие годы хотела я узнать, сколько ж людей в лагерях наших сидело и сколько погибло. Но куда бы я ни писала, никакого ответа не было. Как же так? Что ж мы беспамятные такие? На том месте, где раньше часовня стояла, мы с соседом крест поставили. И батюшка из города обещался к нам приехать, да так и не сдержал своего слова… Закончилась война, брат женился, а сестры замуж так и не вышли. Я и брат остались с мамой. Брат хоть был инвалидом по зрению, но работал в колхозе конюхом – лошадей любил, много жеребяток вырастил. Я пошла работать на почту, была почтальоном. С моей лошадкой мы весь Молотовск обслуживали, почту развозили. Возили и деньги в банк Пертоминска – я как сопровождающая. А позже пятнадцать лет работала телефонисткой. Замуж я вышла за матроса. Он потом остался служить сверхсрочно, стал мичманом. Родила двух сыновей. Здесь, в Солзе, ребята мои и в школу ходить начали. Все у нас было: и школа хорошая, и колхоз. Это потом уж разорили деревню. Дали нам квартиру в Северодвинске, а я, как пошла на пенсию, вернулась жить в деревню. Квартиру сыну оставила. Ему за его труды на заводе никакого жилья не дали, только здоровье свое он на работе потерял. Вот так я и вернулась в свой дом. Ему уже, почитай, два века. Конечно, нужен дому ремонт, да спасибо хоть помогли мне два раза крышу покрыть. Ну и ладно. Жить можно! А дальше посмотрим, что будет. Но, наверное, все до конца разворуют. Вот ведь Петр Первый все в Россию тащил, а сейчас все из России увозят. Разве мы будем богатыми?..» Деревню не узнать Валентин Мефодьевич Панов – один из последних старост Солзы. Его преемнику старшинствовать почти не над кем – умерла, рассеялась местная корневая община, и живут в селе дети, внуки и правнуки, не заставшие крестьянского уклада. Валентин Мефодьевич памятлив, даже на, казалось бы, незначительные детали, слово его ценно и может увлечь. А еще у него руки труженика – и в самом деле, он знает, каков вкус здешнего хлеба. Война в его памяти не запечатлелась – был слишком мал, вот первое десятилетие после нее помнится живо – песчаные карьеры и лагеря заключенных, рыбный промысел и крестьянские будни. Когда подрос, подался в город – учился, работал монтажником на местном гиганте судостроения. Село, где оставалась мать, не забывал – всякий выходной приезжал, чтобы помочь ей с бытом и хозяйством. Когда сам вышел на пенсию, пытался, было, осесть в Псковской области. Не вышло – тянуло домой. Вернулся. Он из тех, кого нет- нет да и будоражит печальная мысль – не должна Солза исчезнуть, должна остаться, пусть в старых документах и снимках. Таких обычно зовут краеведами – собирает Валентин Мефодьевич крупицы истории своего села, где, как во многих северных деревнях, сплошь «родня»: Пановы, Шестаковы, Поповы, Маклаковы… Для городского ли музея они или пытливого архивиста, а может, еще проще – надо бы, чтоб остались хотя бы заметки на страницах местной газеты – тоже ведь след в летописи… Чуть выше по реке А что сказать о той Солзе, что в 11 километрах выше по течению, там, где сдерживает напор таежных вод плотина? Она появилась после войны, когда стремительно растущий Северодвинск – центр кораблестроения на Советском Севере – потребовал стабильного водоснабжения. На реке организовали водозабор. Первые годы к ней вели автодорожные гати, доступные только трехосным «студебеккерам» и ЗИСам, сейчас проложено более-менее обихоженное шоссе. Второй промышленный объект на реке появился чуть ниже плотины уже в середине восьмидесятых, когда потребовалось наконец упорядочить семужий вопрос, десятилетиями не дававший покоя браконьерам. Тогда-то и решили организовать специализированное предприятие, чтобы наладить искусственное воспроизводство ценного рыбьего поголовья. В начале 1985-го уже поднимались стены его административного корпуса и здания главного производственного цеха, которое протянулось на 144 метра. Тогда же здесь готовили к установке 12-тонные бетонные аквариумы для мальков. И уже на следующий год в садках на самой быстрине Солзы появились первые младенцы семги. Завод, который так и назвали – Солзенский экспериментальный лососевый, успешно прошел первую стадию освоения, обзавелся тремя сотнями тысяч мальков семги. Больше того, из Калининградской области на совсем молодой завод привезли для выращивания еще и икринки форели. – По проекту мы должны заниматься только воспроизводством семги, – рассказывали рыбоводы. – Но мы рассчитали, что сумеем, не уменьшая мощностей основного производства, выделить часть бассейнов для выращивания товарной рыбы. Форель в наших условиях – самый подходящий вид. Затем годовиков форели передадим Архангельскому рыбокомбинату. В садках, установленных в морской воде Унской губы (если по Летнему Берегу на запад, то в 200 километрах от Северодвинска. – Прим. О. Х.), она будет расти дальше… Такими были планы. Уже через год молодь семги (5500 экземпляров), перезимовавшую в теплой воде рыбозавода, северодвинцы решили выпустить взрослеть на вольные хлеба, оставив себе для дальнейшего выращивания около 900 тысяч мальков… Справедливости ради скажем, что с семгой дело сразу не наладилось. Первые два года существования рыбоводного хозяйства отметились гибелью большого количества личинок семги. Стали искать причину и нашли ее в несовершенстве применяемой на заводе проектной технологии. Выяснилось, предприятие строили с учетом климата средней полосы, а не местных условий. Поэтому и встала проблема замены несовершенного оборудования… Сегодня предприятие трудится на благо природы и людей – воспроизводит популяцию семги. Более 200 тысяч особей молоди красной рыбы в год – такова производительность завода. Родившиеся здесь юные семжата выпускаются в воды Солзы, Онеги и ее притока Кожи. В прошлом году примерно 238 тысяч рыбок, взращенных в инкубаторе на специально подобранной воде, были выпущены в природную стихию. Рыбозавод сегодня вносит свой достойный вклад в возрождение славы Архангельской области как рыбного края. * * * Дом Валентина Мефодьевича Панова в крайнем, ближнем к морю ряду. Когда-то именно здесь шумел старинный сосновый бор, защищал деревню от ветров с неприветливого простора… Деревья принесли в жертву строительному песку – вырубили вчистую. Нынче здесь голое место и линия железной дороги. Хотя островок зелени все же есть – он появился лет двадцать назад, когда Панов посадил молодые сосенки. Никто его к тому не обязывал, сделал он это, как говорится, для души и, думаю, еще и в память о своем селе, уходящем в века. Сосенки прижились и нынче уже радуют взор. Жаль, в те дни Валентин Мефодьевич оказался один… Олег Химаныч