«Это была смена нежити на жизнь»
«Это была смена нежити на жизнь»
19 августа 1991 года в Советском Союзе случился путч. Был понедельник. По радио объявили, что с четырех утра по Москве в стране вводится чрезвычайное положение. Сроком на шесть месяцев. Указ зачитывался от имени ГКЧП — государственного комитета по чрезвычайному положению. Путчисты заявляли, что Михаил Горбачев, первый советский президент, по состоянию здоровья исполнять свои обязанности больше не может. И его полномочия переходят к ним — «в целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса». Под кризисом имелась в виду грядущая раздача суверенитета союзным республикам. По центральному ТВ крутили бесконечное «Лебединое озеро». Узнать, что на самом деле происходит в столице и стране можно было лишь из негосударственных СМИ.
В Москве в те дни работали корреспонденты ТВ2 — с тех августовских эфиров, по сути, и началась история томской независимой телекомпании. Фиксировал хронику происходящего и фотокор «Независимой» газеты Дмитрий Борко. Позже, отснятые тогда пленки станут частью фотокниги «1991,1993». Мы поговорили с Дмитрием Борко о том, чем отличаются сегодняшние протесты в Хабаровске и Беларуси от тех, что привели 30 лет назад к краху СССР. И о том, как изменились фотосимволы разных эпох.
«До сих пор мне кажется, что Советский Союз обрушил именно я. Когда весной 85-го оставил наконец, тщетные попытки построить стандартную судьбу советского инженера и ушел в вольные фотографы. Сразу вслед за этим умер последний из дряхлых советских генсеков — Черненко, и главой страны стал Горбачев... Я не могу сказать, плохо мы жили до того или хорошо. Потому что иной жизни мы просто не знали. Все было привычным и казалось вечным и неизменным. И именно это чувство абсолютной замороженности больше всего приводило в депрессию. Где-то там, вдали, несся вскачь технический прогресс, пели «Битлз» и «Пинк Флойд», вскипали революции и устраивали путчи генералы — у нас было мороженое по вечной цене 19 копеек и ежегодно обновляемая мерзкая зеленая краска на стенах казенных подъездов…» (фрагмент из книги Дмитрия Борко «1991, 1993»)
Почти 30 лет прошло с момента августовского путча 1991-го — как вы ощущали те события тогда, как ощущаете сейчас? Лично мной и многими моими знакомыми те события ощущаются одинаково. В принципе ничего не изменилось. Чувства тогдашние — они и сейчас есть. И это такая, по-моему, ложная штука, когда чувства меняются. Когда может наступить разочарование или какое-то дополнительное знание. И я не вижу никакой разницы: то, что было сделано — сделано. И я считаю, что сделано не зря. Может, можно было по-другому, лучше, эффективней и умнее. Но это уже другой вопрос. Мы были такими, какими были.
И все же, вот происходила смена исторической эпохи, слом — что ощущали? Для меня это была смена нежити на жизнь. Ну то есть, какой-то искусственной жизни, искусственно созданной кем-то извне, очень регламентированной и очень ограниченной в возможностях, и очень придуманной какой-то, бессмысленной часто — на живую жизнь. На какие-то реальные поступки, действия, возможности. Возможности выбора — делать так, а не иначе. Выбор — это очень важная вещь. Даже если ты его делаешь неверно. Возможность выбора — это важнейшая штука для самоощущения, мне кажется. Для самосознания. Смена — на неизвестность, вопреки известности, какой-то запрограммированности и заданности на всю жизнь. Потому что неизвестность страшит, действительно было страшно иногда, но это интереснее, потому что ты тогда можешь сам для себя задавать какой-то путь. Какой-то вектор движения выбирать. Ты можешь сформировать свое будущее. В отличие от ситуации, когда его за тебя уже сложили. А вот это дыхание жизни какое-то, оно очень сильно чувствовалось. Неизвестной, непонятной, новой, опасной часто, иногда неопределенной. Но вот чувство воздуха было — чувство ветра. В безвоздушном пространстве.
Ветра перемен… Вот то, что называется «ветром перемен», это было реальное ощущение. Как будто в закрытом помещении, в безветренном, с искусственным воздухом, вдруг повеял ветер. И да — иногда может холодно от него, иногда может дождь принести, иногда свежий воздух — с моря или из леса, но это живой ветер. А вот это ощущение, что назревает нечто, которое потом в путч 91 года вылилось — оно когда возникло? С приходом Горбачева, позже? Для меня в 1988-89-м. Я долго не верил, хотя пахло уже какими-то переменами, и Горбачев сразу стал какую-то другую ситуацию складывать. Но она очень медленно сначала менялась. Потому что этот колосс жизни незыблемой, он очень медленно поворачивался.
«К осени Горбачев вроде бы пришел к соглашению с республиками о подписании нового Союзного договора — почти федерации. Жрать было нечего, все говорили, что срочно необходим свободный рынок и прочие реформы. «Ястребы» во власти давили на президента с другой стороны, но это воспринималось как-то не всерьез. Но однажды, когда Горбачев уехал отдыхать в Крым, я услышал по радио «Лебединое озеро». Все знали, что передачи заменяют бесконечной классической музыкой, когда происходит из ряда вон выходящее. Потом читали указ ГКЧП. Потом произошло то, о чем я попытался рассказать здесь фотографиями...» (фрагмент из книги «1991, 1993»)
Сейчас, когда смотрите на фотографии августа 1991, что чувствуете? Гордость. За себя и других. Только гордость, или, может, еще сожаление? Сожаление возможно только по поводу того, что чего-то не доделал, что мог бы. Не сделал верный выбор в какой-то конкретной ситуации. Но привычки к этому не было, навыка. Как я сказал, мы не были приучены к выбору. Надо понимать, что мы были такими. Но слава богу, что что-то умели и понимали, на что-то решились. Чего-то не побоялись.
«...Город выглядит обыденно, но на Манежной нахожу множество людей, которые все прибывают. Кучками окружают владельцев транзисторных приемников. Слушают «Свободу» и «Эхо Москвы», которые почему-то еще работают. Сообщают о призыве Ельцина не признавать ГКЧП… В метро говорят о входящих в город войсках. По слухам танки видели на Ленинградке, Можайке, Рязанке… Мечусь по городу. Почему-то кажется важным увижеть и пересчитать всю бронетехнику. Белый дом окружен танками, людей мало. Узнаю, что пропустил выступление Ельцина с танка. Снова бегу назад, к центру...» (фрагмент из книги «1991, 1993»)
Танки в городе, войска в городе — страх был? В какой-то момент да, возник. Вот той ночью, когда ожидался штурм, когда все очень нагнеталось и разразилось, собственно, этим столкновением на Садовом кольце и гибелью троих ребят, страх возник. Такой, я бы сказал, ужас за то, что сейчас может произойти. Даже не столько за свою жизнь страх, сколько ужас перед той катастрофой, которая может разразиться, если сейчас начнется тотальный расстрел людей — это какой-то кошмар…
...Лично у меня осталось смешное воспоминание — я очень боялся за то, что я не смогу ничего снять, если это пойдет. Потому что дикая темень была, очень плохо была освещена Москва, и даже эта площадь, где были все-таки какие-то фонари, прожекторы — было очень темно. Плохая аппаратура, нечувствительная пленка, я понимал, что если начнется побоище, надо будет подходить близко и снимать со вспышкой. А это такой риск для жизни сразу же, что я ничего не успею снять. Я нашел коллегу своего, журналиста-приятеля, которому сказал — вот будь со мной рядом, если меня подстрелят, забирай мою сумку, там пленки, отнесешь в редакцию. Недолго было такое ощущение — но в какой-то момент накатило очень сильно.
...И на фотографиях я вижу: когда началась стрельба, люди стоят — у меня есть снимки — в цепях, перекрывая Калининский проспект, подступы к нему, у них глаза навыкате — такой ужас в глазах. Они ждут, что сейчас на них поедут танки, а они не могут уйти, они не могут позволить себе разойтись из сцепки. Это был эпический момент. А не могут разойтись почему? Не могут себе позволить. Встал — надо стоять.
«Народ бросился куда-то в темноту, оттуда — лязг гусениц. Началось? Зачем-то разбирают баррикаду, пропуская к зданию танки. Оказывается, прослушал объявление штаба: несколько танков майора Евдокимова переходит на сторону Ельцина. Всеобщее ликование… Чуть позже сообщают, что к обороне присоединяется рота тульских десантников, и это немного успокаивает; вряд ли ГКЧП отважится устроить в центре Москвы настоящую войну...» (фрагмент из книги «1991, 1993»)
Силовики в 91-м проявляли жестокость? Нет, пожалуй. Потому что, собственно говоря, столкновений-то не было. Они были, скорее, растеряны очень сильно. Когда с ними разговаривали — очень много снимков есть — когда люди залезают на танки, беседуют, кормят солдат, агитируют офицеров. И у них такая растерянность часто на лицах — потерянность и отчаяние. Потому что что-то надо будет делать — вот отдадут приказ, как на него реагировать? Мы так и не узнали, как они будут реагировать — просто не представилось возможности. Бросят они оружие, уйдут они из этого танка? Или откроют огонь? Мы этого не узнали. Но этот вопрос — он у некоторых военных был виден на лице. А жестокость, кстати говоря, больше ощущалась в 93-м году. Когда атаковали Белый дом, там был некоторый момент остервенения. Но это уже совсем другая ситуация. Другие мотивы.
«...Постепенно узнаю, что погибли трое молодых ребят. Передовые посты добровольцев, приняв едущую по Садовому кольцу колонну боевых машин за штурмовой авангард, вступили с ними в схватку. Перегородив проезд троллейбусами, они пытались остановить машины, набрасывая брезент на смотровые щели. Мечущиеся в тоннеле БТР раздавили двоих, третьего застрелил высунувшийся из люка офицер… Так и не понял, откуда ночью взялись цветы. Еще горел троллейбус, под мостом прятались военные, лужу крови на асфальте уже засыпали букетиками каких-то мелких невзрачных цветов. К утру цветами было покрыто все вокруг...» (фрагмент из книги «1991, 1993»)
А в 91 была ли самоорганизация у тех, кто вышел защищать демократию, свои убеждения? Конечно! Опять же, она была непривычна раньше. И это поражало. Что люди начали сначала стихийно в первый же день организовывать какие-то группы, отряды у Белого дома, записываться, составлять списки, договариваться, кто какие позиции будет занимать. С доставкой еды была масса всяких интересных историй. Собирались, закупались, какие-то кооператоры, которые уже тогда были, собирались группами, подвозили еду. Кооператоры — заведения питания, получастные — кооперативные. Пекарни — у меня есть даже на снимках, как пекари кооперативные привозят машинами хлеб. В этом смысле это было похоже на киевские события 2014 года, которые я наблюдал. Много инициативы было какой-то личной от людей. И приходилось как-то договариваться, что-то решать и так далее. Не знаю, насколько сильно мы это умели делать, но меня это поразило тогда.
Почему про самоорганизацию спрашиваю, потому что сейчас приходится слышать, что если люди самоорганизуются — вот цветные революции взять, то «это все срежиссировано», «из-за рубежа кукловоды» и так далее… Ну на этом же строится вся идеология сегодняшней власти! На дискредитации любых понятий о свободе, о выборе, о человеческих правах, о человеческих возможностях. Что человек — шестерка, пешка, муравей. Что он — управляемое стадо и так далее. Понятно, что с разных сторон в разных ситуациях все объясняется конспирологией именно с этой целью — чтобы низвести человека до уровня стадного животного.
«22 августа. Никак не могу поверить, что все кончилось так быстро. Постепенно расслабляюсь и замечаю вокруг своих коллег. Хотя они и раньше постоянно были где-то рядом… Лаура Ильина снимает уходящих милиционеров из парламентской охраны. Из людей в форме среди защитников парламента я видел в эти дни лишь их да танкистов майора Евдокимова. Сам Евдокимов уже стал общим любимцем и теперь раздает интервью журналистам...» (фрагмент из книги «1991, 1993»)
А что пошло не так в 91-м или после 91-го, что потом случился 1993, а потом 1996, 2000 и теперь вот обнуление в 2020-м? Главное, мне кажется — мы в какой-то момент поддались искушению этой позиции — что власть, какой-то наш представитель, человек, которому мы доверяем, он все сделает за нас. Все решит. Делегирование власти, все больших и больших прав и полномочий. В том числе и моральных — морального какого-то и политического выбора. Это наша болезнь — создание кумиров, вера в царя, все вот эти вещи. Это сработало. И почему-то многие общественные деятели, политики, такого перестроечного, демократического толка, были уверены, что они вот все сейчас поддержат Ельцина, и им можно будет если не управлять, то он — свой и мы его проконтролируем. И он ничего не сделает против нас и против наших принципов. А с другой стороны — вот есть политики, это их дело — создавать страну, правила, принципы новые существования, принимать решения. Между тем, власть — она всегда склонна к отстаиванию своих каких-то интересов…
...К узурпации власти? Да! Просто к самовоспроизводству. И ей нельзя верить, ее надо контролировать всегда. И нельзя выбирать, исходя из чистого прагматизма. И исходя из тех позиций, которые сейчас всячески продвигаются: «Если не Путин, то кот?», «А где найдешь лучше?». Лучше всегда найдешь! Есть люди, их надо оценивать по конкретным делам, словам, позициям, обещаниям и действиям — главное. И если эти действия не нравятся, значит не надо им доверять. За них не надо голосовать. То есть, какие внутренние принципы личные — вот мне этот человек нравится, а этот не нравится, этому верю, этому — не верю, они важны и нужны очень, мне кажется. Даже если ты проигрываешь сегодня — ну да, ты выдвинул своего кандидата и проиграл. Но завтра ты выиграешь. А если ты говоришь — хорошо, ладно — соглашаешься с компромиссом каким-то, ну вот и приехали…
« В конце сентября Ельцин знаменитым указом №1400 распустил парламент. Депутаты не признали ельцинский указ. В тот же вечер у его стен, совсем как в августе 91-го, стали собираться люди. Мне кажется, они решили механически повторить опыт августа, зная, какие именно действия приводят к успеху. История не повторилась. И если после августа проигравшая сторона оправилась достаточно быстро, то в октябре проиграли все, а не только те, кто встали на сторону парламента. Последствия тех событий я вижу и в сегодняшнем дне» (фрагмент из книги «1991, 1993»)
А как считаете, путч 91 года — это история московская была, или тогда вся страна готова была выйти на улицу защищать демократию? Это вопрос про связь Москвы и регионов… Сложно сказать. Я знаю, что в регионах была движуха. Конечно, не такая как в Москве. И регионы смотрели, прислушивались и ждали, что скажет Москва. Но с другой стороны, я знаю, в каких-то небольших городах, шла организация людей, которые что-то тоже делали. Но активности, конечно, было больше в столице. И решила ситуацию Москва. Но сказать, что страна разделилась на две части — одной было по фигу или она ничего не хотела, а Москва заварила кашу и совершила кремлевский переворот, тоже не могу. Вся страна хотела чего-то, чтобы было другое. Тем более в той ситуации, когда уже была полная задница с экономикой и жить было невозможно. Я тогда очень много по провинциям ездил, я это знаю. Как, каким образом, в какой форме — другой вопрос.
Почему спрашиваю — до определенного момента выходила на протесты только столица — 2011 год, 2012, прошлогодние московские протесты. А тут вдруг — раз — и возник Хабаровск. О чем это говорит? Ну до Хабаровска был Шиес, Екатеринбург, Нижний Новгород, который всегда бузил понемножку. Говорит о том, что что-то происходит, назревает. Всегда сначала ничего нет, потом есть что-то, а потом много.
Следите за Хабаровском, за Беларусью — в чем схожесть и в чем разница протестов нынешних и тех, которые привели 30 лет назад к краху СССР? Я бы хотел отослать к вопросу про фотосимволы, который вы мне задали накануне в мессенджере — какую роль они играют в осмыслении и изменении эпохи. Как ни странно, эти вопросы пересекаются. Получается интересная штука. Всегда были какие-то фотографии — образы эпохи. Какие-то снимки, которые были символическими. Я подумал, как их можно типологизировать. Раньше всегда можно было найти портрет эпохи — лицо эпохи. Особенно если говорить о каком-то протестном движении — за перемены. Известные фотографии Ганди, которые олицетворяли определенные идеи. Портреты Че Гевары, которые до сих пор на майках. Если говорить о Советском союзе, России перестроечного времени — безусловно, это портрет Сахарова. Вот он на трибуне — старый, согнутый человек, с поднятой рукой, который что-то говорит, его там захлопывают и так далее. Его лицо символизировало во многом перестройку. И стремление к переменам. Всегда были какие-то значимые люди, которые символизировали какое-то время и какую-то движуху.
С другой стороны, сейчас всплывают постоянно как символ в связи с Минском, и мои в том числе — их там два или три знаменитых — кадры заполненной Манежной площади 90-го года, гигантской демонстрации. Сейчас их сравнивают с масштабом, с размахом минских протестов. Это — снимок масс. Не человека. Это символ движения людей, движения масс. И были еще фотографии — символы символов. Ну скажем, в мои среднесоветские годы — люди начали снимать всякие дурацкие памятники Ленину и издевались над ними. А в 91 году — это, конечно, снесенные памятники. Разрушенные Дзержинский, Ленин и так далее.
Что из этого мы видим сейчас? Кадры массовых движений, демонстраций. Не случайно сейчас Минск сравнивают с 90 годом по охвату и массовости — вот эти площади. Я не вижу какого-то определенного лица эпохи. Это очень интересно. Нет человека, который символизирует движение. И это очень соответствует последним годам, последним десятилетиям того, что происходит в мире. Безлидерные общественные движения. Это американские оккупаи, арабская весна, теперь это Минск. Нет лица, нет откровенного лидера, нет Ельцина на танке. А люди что-то делают. В Украине было тоже самое — там же не было человека, который повел бы за собой нацию. За какую-то идею. Нет. Вот эта безлидерность, отсутствие какого-то персонажа героизируемого, воспеваемого, суперавторитетного и так далее, мне кажется, это сильное довольно отличие. Потому что в 90 году все-таки шли за Сахаровым или за Ельциным. Сейчас — нет. И по-моему, это как раз и отличает политическую ситуацию и это отражается в символическом визуальном ряде.
«Памятник Дзержинскому свергали долго. Сперва, закинув петлю на шею, пытались сдернуть вручную. Сообразив, что это небезопасно, стали пробовать разную технику. В конце концов московская мэрия прислала кран. К ночи, когда Феликса удается наконец снять с пьедестала, я с облегчением собираюсь домой, но замечаю в толпе Ростроповича. Он умудряется одновременно пожимать тянущиеся к нему руки и разливать шампанское в пластиковые стаканчики. Но они кончаются, и мне суют бутылку — давай из горла! У моей вспышки сели батарейки, пленки осталось пара кадров, и я долго выжидал момент, чтобы нажать только один раз — наверняка...» (фрагмент из книги «1991, 1993»)
А цель фотографа, когда он имеет дело с социально-политической реальностью — какова? Я для себя так бы ответил — что с одной стороны, конечно, запечатлевать эпоху, просто запечатлевать события. Как хроникер. Но фотография имеет несколько больше возможностей для более образного, чем простая хроника и простой рассказ, запечатления этой самой эпохи. И тут мы опять возвращаемся к идее фотосимвола. Картинка — это стоп-кадр. И очень большой соблазн и интерес сделать из этого такую квинтэссенцию ситуации. Создать образ того, что происходит — в одном кадре. В этом есть риск некоторый. Потому что каждый видит образ по-своему. И ты можешь просто начать искажать реальность, следуя за своими убеждениями. Я не знаю, насколько можно себе позволить интерпретировать реальность. Это другой, сложный вопрос. Но главным образом, цель фотографа — рассказывать то, что было.
По сути, каждый кадр — это некое вырывание из контекста. Ограниченный фрагмент реальности. А какую ответственность за его правдивость несут фотографы? И несут ли? Есть несколько историй знаменитых. Когда — взять снимок «Казнь в Сайгоне» — образ немножко менял смысл и содержание реально происходящего события и становился каким-то символом, который движет к чему-то людей, уже абстрагируясь от реально происходящих событий. Образ оказался сильнее, чем правда. Такое бывает. Какую ответственность несет фотограф — ну личную, наверное. Есть принципы четкие для работы СМИ. Они незыблемы, выработаны давно. Именно они диктуют, что фотография не может быть изменена, очень жесткие рамки по изменению фотографий — чуть-чуть по длине и ширине откорректировать. Нельзя монтировать. Нельзя изменять цвет. Потому что это начинает работать на эмоциональном уровне и начинает уже оказывать дополнительное влияние на зрителя. Фотография должна быть чистой. И опять же авторитет издания зависит от того, насколько оно манипулирует правдой. Если издание врет и искажает реальность, оно имеет репутацию врущего и искажающего реальность. Собственно, так и регулируется ответственность, на мой взгляд.
«С пандуса удается осмотреться. Все пространство вокруг Белого дома заполнено людьми… Стреляют танки. Если снаряд попадает в окно, доносятся всплески веселых криков. Отсюда похоже на звуки стадиона, когда забивают гол. Иногда толпа шарахается в сторону. Бегут сломя голову, и я не могу понять издалека: спасаются они от реальных пуль или поддаются вспыхивающей коллективной панике… Дни вокруг Белого дома взорвали чувство уверенности и покоя. А еще я прочел когда-то о знаменитой римской армии, которой было запрещено на родине входить в столицу. Московские события помогли понять смысл этого закона: танки в городе рано или поздно доводят до беды и оставляют слишком глубокий след в людской памяти» (фрагмент из книги «1991, 1993»)
ПОДДЕРЖИ ТВ2 ! Мы пишем о том, что важно.