Посланник Времени

Именно спасению крупиц бренного человеческого существования с помощью поэтического слова и посвятил себя Элисео Диего

В ноябре 2015 года Дмитрий Веденяпин пригласил меня выступить в Доме-музее Бориса Пастернака в цикле «Человек в других людях». Таким для меня является Элисео Диего. Знакомство с этим человеком высоких нравственных убеждений и его редкостной по светлой чистоте поэзией – одна из моих больших жизненных удач.

Габриель Гарсиа Маркес не случайно предрёк ему вхождение в число десяти лучших поэтов испанского языка ХХ века, а ведь на этом языке пишут, помимо Испании, в двадцати странах Латинской Америки. Нынешний интернет предоставит любителям поэзии исчерпывающие сведения о католическом поэте Диего, существо верования которого не на поверхности его текстов. Главной темой его поэзии явилось многоликое Время, от сиюминутной суеты сует до загадочной Вечности. Именно спасению крупиц бренного человеческого существования с помощью поэтического слова и посвятил себя Элисео Диего.

В моих переводах вышли две его антологии: поэтическая («Книга удивлений») и прозаическая («Дивертисменты»). Встречи с ним в Москве и в Гаване при расшифровке его текстов дали мне познание глубинной сущности замечательного народа, которая по объективным причинам была несколько пригашена для нас взволнованной патетикой революционных преобразований.

У Диего есть удивительные стихи о Пушкине, Достоевском и Тургеневе. Не забыть, что, переведя на испанский дюжину русских поэтов, среди которых Есенин, Асеев, Заболоцкий, Мартынов, Слуцкий, он стал лауреатом премии Максима Горького.

Вспоминается улыбчивое наблюдение родственного ему поэта Синтио Витиера: «Когда у нас в руках книга Элисео, мы владеем не только предметом для чтения, но талисманом, – отныне с нами не может произойти ничего худого…»

Павeл Грушко

ТРАВА

Трава всегда трава. Лишь ей одной

везде по нраву, благостной тихоне,

в расщелине на каменистом склоне

или в сырой низине заливной.

На улочке моей и в лютый зной

она не унывает на газоне,

и выживает в снеговом полоне

на хмуром Севере. У крепостной

стены весенним днём, под Ленинградом,

где возвращался к жизни так невинно

зелёный цвет, столь подходящий ей,

подумал я, траву лаская взглядом:

земля едина и судьба едина

у этих мест и улочки моей.

СЕМЬИ

Собираются спокойные семьи

рядом с ясной благодатью ночной,

делят память в тишине между всеми,

старый вальс с его неспешной волной.

Поднял голову старик: для угрюмых

молчунов слова его — точно мёд,

пашет вол немую даль в его думах,

всё обычное святым предстаёт.

Жестом тёмной и шершавой ладони

из тумана сотворяются кони —

битюги и для езды верховой.

Чуть позднее весть о чьей-то кончине

возвращает тишину звёздной стыни,

где судьба кричит ночною совой.

ПОРОЮ ГОВОРИЛ НАМ ГЕНЕРАЛ

Порою говорил нам генерал,

даль обводя прозрачными руками:

«Не позабуду я, как он скакал

в тот день на вороном коне пред нами,

шёл дождь, и было это так давно».

Тень от навеса к ночи размывала

рубахи белоснежное пятно

и горбоносый профиль генерала.

И в час, когда в голубизну двора

от рощицы банановой печаль

втекала, листьями шурша в тревоге,

за пальмами, по контуру бугра,

безмерно ветхие, в ночную даль

бесшумно уходили наши боги.

НАДЕТЬ СОРОЧКУ

Надеть сорочку, помнящую тот

неповторимый шумный год исканий

и тот невинный, беззаботный год,

спокойный, словно голубые ткани,

и шляпу, чей порыв — чуть вниз, а цвет —

сравним с поблёкшим снеговым покровом,

и твой гостеприимнейший жилет

со славным галстуком восьмичасовым,

и верить — нынче вечером придут,

и верить — вести важные грядут,

столь достославные, что, может статься,

ты смерть свою сумеешь превозмочь,

и вот ты ждешь, но наплывает ночь,

и должен ты с самим собой расстаться.

СТАРОМУ КАБАЛЬЕРО

Перекосило царственные двери,

навеки обесцвечена стена,

и пятна въедливо напоминают,

что скатерть навсегда поражена,

а ты всё тот же, что и был когда-то,

а ты не потерялся — довод твой

в манжете, пусть истрёпанном, но чистом,

в жилете, пусть и хлеба нет порой.

Ушли воспоминанья, изветшали

твои привычки славные... Храня

молчанье, ты с достоинством проносишь

соломенную шляпу в свете дня.

СТРОФЫ О ВРЕМЕНИ

Кто из смертных видел Время,

шаг его бесшумный слышал,

на щеке

ощущал его дыханье?

В листопаде и в ленивом

ветерке

Время прячется чудесно.

Понедельник, следом вторник,

и в окне —

утро, схожее с другими.

Неужели мы всё там же —

в том же дне?

Значит, жизнь не убывает?

И едва наш облик в зеркале

погас,

возникает новый облик?

Кто внутри, а кто снаружи

в этот час?

Первым — юный или старый?

Время — фокусник известный:

старика

юной тенью наделяет!

Погляди, как поступь Времени

легка,

как струится Время в кронах,

оплетает наши письма —

волшебство!

И вовек не разобраться,

чей же это почерк — наш

или его?

Но узнав его поближе,

каждый смертный удивится

и поймёт:

этот недруг — друг наш верный,

он во всем без исключения

живёт...

...сдачу нам детьми сдаёт.

ЗАВЕЩАНИЕ

Достигнув времени, когда сумерки

уже не служат мне утешеньем

и сердце сжимают робкие страхи, —

достигнув этого времени;

и так как с недавних пор

осадок в кофейных чашечках

напоминает чёрные омуты, —

достигнув этого времени;

и, перестав надеяться на отсрочку,

когда бы я мог любоваться

спокойным приливом сумерек, —

не владея ничем, кроме времени;

не владея больше ничем,

кроме памяти о минувших ночах

и её бесконечно трепетной сладости;

не владея в конечном счете ничем

между землёю и небом,

кроме памяти и этого времени;

и решив написать завещание,

я пишу, сбрасывая с себя

это бремя:

я завещаю вам Время, все Время.

ПОКОЙ

На кухне мирно дремлет кот.

Снаружи ливень льёт и льёт.

Как будто ночь сто первый год

спит во дворе, как в кухне кот.

Забылся кот столетним сном.

Сто первый ливень за окном.

Спит кот на кухне, спит покой.

Лишь ливень —

к морю мчит рекой.

ПЁС И ЕГО ХОЗЯИН

Тот, от кого бежит толпа,

кто клянчит Христа ради,

кто в шутках груб и ранит нас

тоской в застывшем взгляде, —

кудлатого пригреет пса,

который будет сзади

тащиться и трясти хвостом,

тая любовь во взгляде.

По чести хлеб и молоко

разделят в палисаде

и нежатся на славу —

друг

у друга в тёплом взгляде.

ДУША И ВРЕМЯ

Порою Время навещает сад

и безмятежно спит, где посветлее.

И я, боясь его спугнуть, не смея

дохнуть, слежу за ним тайком — и рад.

Спит, словно пруд, где невесомо спят

обрывки трав, самим себе довлея.

И я на мир гляжу, благоговея,

и он тогда понятнее стократ.

Порой во сне оно лепечет сонно,

и над самим собой трунит смущённо,

и вдруг замрёт — такой уж это сон.

И я иду на берег, чтобы, втайне

ленивых волн подслушав лепетанье,

узнать, чем грезит Время всех времён. 

САД

Под этим древним светом, посмотри, —

как тонко отражается внутри

любой росинки малой

трава в лучах зари,

колонна балюстрады обветшалой.

Трудяга-муравей

вполне бы мог управиться со всей

вселенской сферой этой —

с холодной ослепительной планетой,

чей вес — других поклаж не тяжелей.

Забывшийся в полёте —

воробышек стал смехотворно мал, —

ищите, не найдёте, —

пропал, едва попал

в магический улыбчивый кристалл...

Кратка или длинна, —

тускнеет пышность мира понемногу,

а там — едва слышна —

труба покличет в дальнюю дорогу

туда, где правит балом тишина...

ПЕРЕСЕКАЮ ПАРК ПОРОЙ НОЧНОЙ

Пересекаю парк порой ночной,

где не был век: нас двое — я со мной,

косимся друг на друга в изумленье,

и, несмотря на то, что наши тени

сошлись в одной, нас пропасть развела

надежд и мук, которым нет числа.

Я с уваженьем на себя гляжу

и не таким уж старым нахожу,

вот так мы и бредём средь аромата

травы, тревожно свежей, как когда-то,

с собою сам беседую, скорбя, —

тень, горький отзвук самого себя. 

ПРИГЛЯДИСЬ

На пустыре за домом, где видна

проломленная древняя стена,

и мелкий пруд, где спит вода уныло,

а рядом, в землю вросшая, застыла

старинная скамья из чугуна, —

там, где свисают тёмные листы

банановых деревьев, — видишь ты,

как возникают, сумраком объяты,

разбойники, индейцы и пираты,

все сказки, приключенья и мечты?..

Блуждать по свету, — много ль в этом прока,

когда весь белый свет в мгновенье ока

в пруду возникнуть может — приглядись

к его мерцанью: глубоко-глубоко

вся звёздная в нём отразилась высь!

ОБЗОР

Три одиноких деревца в ночи,

у края парка спящие в обнимку, —

ну чем не лес?

А у стены разбитой

щемящий сердце лестничный подъём, —

ну чем не голубое наважденье

далёкой Вавилонии.

Весь мир —

вместился в эти тесные проулки,

откуда ты вовеки не вернёшься

да и не хочешь.

Стоит оглянуться, —

ну чем вокруг не Райские Сады?

И ВОТ НАСТАЛА ВЕЧНОСТЬ В ПОНЕДЕЛЬНИК

И вот настала Вечность в понедельник,

и день за ним почти утратил имя,

а третий день был вовсе упразднён.

Ни шорохов, ни плеска не осталось,

растаяло любимое лицо,

никто не явится, напрасно звать.

К привычкам нашим Вечность безучастна,

что красный цвет, что синий, — всё едино,

ей серое милее — дым и пепел.

Ты имя с датой выбьешь на граните,

а Вечность их заденет недовольно, —

и вот уже от скорби ни следа.

Но я не отпускаю понедельник,

тобою нарекаю день за ним

и кончиком горящей сигареты

пишу по мраку ночи здесь жил я.

ПРАВДА ИЛИ ВЫДУМКА?

То и дело меня домогаются воспоминания о никогда не виденных мною пейзажах — тех, что возникли в моём воображении за чтением бесчисленных книг. До чего же они реальны, ничем неотличимые от увиденных въявь!

В огромный Залив Памяти (это крайне таинственное место привиделось однажды Блаженному Августину) впадает множество несхожих рек! Как странно переплетаются в застывшей тёмной воде влекомые ими бренные останки — такие невесомые, призрачные, сиротливые!

Воспоминания, сны, фантазии проступают сквозь клочья тумана в Заливе, куда однажды канет место, где я пишу эти строки, безысходно связанное с мгновением, когда я ставлю уничтожающую его — финальную — точку.

О ТОМ ЖЕ

Некоторые уголки, которые я увидел только в текстах и которые стали воспоминаниями, и другие, увиденные наяву и также ставшие воспоминаниями, иногда соединяются — да так неожиданно! — в одном из закоулков моего квартала.

Возможно ли такое? Не знаю, как это объяснить, но знаю совершенно точно: между двумя уголками — представляемым и увиденным — существует весьма странное подобие: различия лишь подчёркивают его.

И происходит это с каким-нибудь запущенным садом, который давно умерший поэт вообразил когда-то в Англии, и этот сад потрясает меня, чего я совсем не ожидал.

Неужели я вижу глазами поэта, — ведь меня ещё и на свете-то нет! А он — видит моими глазами, хотя его уже нет? В чём загадка подобного места, которое — и здесь и там, и там и здесь, и которое ни там и не здесь?

Да если бы я и знал это, как бы я мог объяснить это словами!

СВЕТ ПОЛЬЗЫ

Литературное идолопоклонничество, взгляд на стихотворение как на сияющего маленького божка, перед которым мы должны преклоняться, — ни что иное как род убогой порочности. Научиться бы читать с той грубой непринужденностью, неблагодарностью, с какими играет ребенок, присваивая всё что ни есть, потому что всё это и есть — его.

По мере того, как во мне разрастается Время, растет и убеждение: по-настоящему значима лишь та поэзия, которая способна служить нам в буквальном смысле.

Для чего — спросите вы? Всего-навсего для жизни, отвечу я.

ТО, ЧТО НИКОГДА НЕЛИШНЕ

Имена, глаголы, — вот почти неосязаемый материал для выпавшей на нашу долю работы. Те же слова и глаголы, которые мы пользуем с утра до ночи, чтобы здороваться, понимать друг друга, находить пропитание, восхвалять, обижаться, — те же самые слова, которыми кумушки перебрасываются с балконов.

И однако, всякий раз, когда мы пытаемся выбрать несколько слов для собственного пользования, они у нас тут же засахариваются, жухнут.

Время от времени надо выбрасывать в помойную яму весь этот накопленный нами «поэтический язык» и обращать внимание на кумушек.

Никогда нелишне выказать некоторую скромность.

ПРОФЕССИИ

Всю жизнь я работал со словами и ничуть этим не измождён и не устыжен, потому что, чем ещё являются слова как не материалом, подобным древесине или железу, а ведь словом, деревом и железом можно служить человеку, приумножая красоту мира.

Добавлю, что я предпочёл бы работать с ещё более драгоценным материалом — с собственной моей жизнью, и без страха рисковал бы ею, лишь бы другим выпала лучшая доля. Но для этого труда нужны особые таланты, которых у меня никогда не было, а без них может случиться не только непредвиденное, но и нечто катастрофическое.

Так что лучше уж я до последнего дыхания буду работать с этим моим осязаемым немудрёным материалом. Моя работа и состоит в том, чтобы с тупым прилежанием докапываться до сущности всех вещей и событий, и эту суть со всей хитростью и нежностью, словно птенца какого-нибудь, застигать врасплох и пересаживать из одного растрёпанного гнезда в другое, более надёжное, — из преходящего времени в застывшее слово.

Этим я служу ближним своим. Можно ли гордиться тем, что распределяешь не тебе принадлежащее, вернее, — вылущиваешь то да сё: ведь радость будет неполной, если никто её с тобой не разделит.

В общем-то, выпала мне на долю разве что маленькая честь — делать хорошо то, что я умею хорошо делать.