Глава 1. «Холодный мир»

Глава 1. «Холодный мир»

Где искать корни трагедии Донецкого аэропорта? Одни обратятся к историческим факторам – таким, как российский империализм, наследственная неприязнь вокруг языка и религии, советская национальная политика и микроистория Крыма и Донбасса. Рассмотрение этих факторов уместно при определенной степени абстрагирования, но мы бы хотели сосредоточить внимание на динамике событий, происходящих на авансцене.

По нашему мнению, украинский кризис является следствием самовоспроизводящейся конфронтации в постсоветском секторе евразийского макрорегиона. Соперничество, набравшее динамику во второй половине двадцатипятилетнего периода, послужило причиной возникновения пояса нестабильности, небезопасности и недовольства, частью которого стала Украина. Многомерная борьба, происходящая в регионе, воплощает в себе три «гео», присущих государствам или блокам: геополитику, т.е. стандартную «реалполитик», нацеленную на обеспечение преимущественного влияния на конкретные страны и территории; геоэкономику, или проецирование власти над территорией с использованием экономических средств – занятие, определяемое «логикой войны в грамматике торговли»¹³; и геоидеи, под которыми мы понимаем распространение нормативных концепций о добре и справедливости за пределы национальных границ¹⁴.

В этой главе рассказывается история «холодного мира» – по памятному выражению Бориса Ельцина. Она начинается с распада зоны внешней гегемонии Советского Союза в конце 1980-х гг., когда, несмотря на важность момента, многие ключевые вопросы остались нерешенными, и заканчивается переломным периодом 2003-2004 гг., когда в нескольких постсоветских государствах грянули «цветные революции». Последующие главы касаются более конфликтных периодов, случившихся позже.

Урегулирование, которого не было

Холодная война между Западом и Востоком, разворачивавшаяся в основном – если не исключительно – в Европе, закончилась удивительно быстро. Результат, ставший бесспорным благом по сравнению с тогдашней ситуацией, все же оказался далек от обещанного единого и демократически управляемого континента. Мы до сих пор переживаем последствия нерешенных проблем.

На протяжении десятилетий Европа была расколота геополитически, геоэкономически и геоидеологически. Друг другу противостояли два военных альянса (НАТО для защиты Западной Европы и Северной Америки и Варшавский договор для Советского Союза и шести (с 1955 г. по 1968 г. в число стран Варшавского договора входила также Народная Социалистическая Республика Албания, после ее выхода из договора участников осталось семь – прим. ред.) его союзников в Центральной и Восточной Европе); два экономических союза (Европейское сообщество, или ЕЭС, и Совет экономической взаимопомощи, СЭВ) и два идеологических лагеря (поддерживающий либеральную демократию на Западе и коллективистскую автократию на Востоке). Берлинская стена с колючей проволокой, наблюдательными вышками и минными полями символизировала разделение континента.

Инициатором сейсмических изменений стал Михаил Горбачёв, которого советский «селекторат» назначил генеральным секретарем ЦК КПСС в 1985 году. Горбачёвская перестройка подразумевала «новое мышление» во внешней политике и реформирование закосневших внутренних систем СССР. Он начал ослаблять узы, связывавшие Москву с ее европейскими вассалами – Польшей, Восточной Германией (ГДР), Чехословакией, Венгрией, Румынией и Болгарией, – и подталкивал их к проведению собственных реформ. Горбачёв признал в марте 1988 г., что все социалистические страны «имеют неотъемлемое право самостоятельно принимать решение о пути своего развития». Это означало отказ от «доктрины Брежнева» – применения всех необходимых средств, включая военное вторжение, для предотвращения выхода из блока.

Кремль первоначально предполагал провести эволюционные изменения в своем лагере, но ненамеренно открыл шлюзы революционных перемен. Марксистско-ленинские правительства пали одно за другим за бурный шестимесячный период 1989 г.: началось все в июне с победы на выборах в Польше профсоюзного движения «Солидарность», а завершилось в декабре расстрелом румынского диктатора Николае Чаушеску. Берлинская стена пала 9 ноября, и ликующие зрители разбирали ее обломки на сувениры. В 1990-1991 гг. произошло объединение Германии (и по факту исчезновение ГДР), самоликвидация Варшавского договора и СЭВ и – самое знаменательное – распад СССР и советской политической и экономической системы. Как заявил новоизбранный президент Чехословакии, драматург и бывший диссидент Вацлав Гавел в Конгрессе США в феврале 1990 г., новые события происходят с такой скоростью, к которой «не приспособлен ни один стандартный политический спидометр»¹⁵.

В Вашингтоне администрация Джорджа Буша-старшего, инаугурация которого состоялась в январе 1989 г., отбросила свой первоначальный скептицизм по поводу событий в регионе и поставила цель «направлять выход Советов из Восточной Европы до мирного завершения», как откровенно отмечал в мемуарах госсекретарь Джеймс Бейкер¹⁶. Для советского политбюро разрушение блока было лишь одним из множества вызовов, которые касались не только конкретных политических задач, но и управляемости в целом – вплоть до выживания самого государства. На встречах с советским министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе Бейкер замечал, что тот «расстроен и немного подавлен» из-за социально-экономических проблем, роста местного сепаратизма и ощущения «потери контроля»¹⁷.

Самый острый вопрос повестки безопасности 1989-1990 гг. состоял в том, что делать с Германией после холодной войны. Средоточие двух мировых войн, одна из главных арен противостояния холодной войны – особенной Германию делала одна только ее демографическая и экономическая мощь. СССР побуждала к действиям предсмертная агония его творения – ГДР. Лидеры Федеративной Республики Германии и США переживали, как долго будет открыто «окно возможностей». Горбачёв рисковал свержением, он мог в изнеможении уйти в отставку или изменить точку зрения и ввести танки, как Советский Союз поступил в июне 1953 г. во время восстания восточногерманских рабочих. «Мы находились в цейтноте, – писал позже советник Буша по национальной безопасности Брент Скоукрофт, – и не знали, сколько времени еще осталось»¹⁸.

Горбачёв первоначально предполагал решать «германский вопрос» в рамках возрожденной Союзнической контрольной комиссией, созданной в 1945 г. державами-победительницами – СССР, США, Великобританией и Францией. В 1989 г. он выступил в поддержку идеи о Германии, состоящей из двух государств и встроенной в «общий европейский дом» – панъевропейское общежитие с множеством комнат, но «определенным единым целым»¹⁹. Горбачёв и его помощники, отмечает Мэри Саротти, «никогда не продумывали свои идеи до конца, и их планы оставались неясными»²⁰. Канцлер ФРГ Гельмут Коль постепенно склонялся от идеи конфедерации двух Германий к подходу, который в итоге победил – прямое объединение на западных условиях²¹. Горбачёв дал «зеленый свет» процессу объединения на переговорах с Бейкером и Колем в феврале 1990 г.²² Детали были доработаны летом того же года, и в октябре произошло объединение (Коль первоначально прогнозировал, что переходный период займет 10 лет). ГДР была поглощена существующими структурами ФРГ, объединенная Германия осталась частью евроатлантического альянса и ЕЭС, численность войск всех сторон должна была сократиться, негерманские силы НАТО не должны были базироваться на территории бывшей ГДР, а 400 000 советских военнослужащих должны были покинуть Германию к 1994 году.

Первоначально Горбачёв обещал не допустить появления возрожденной Германии в составе НАТО – альянса, нацеленного на сдерживание СССР. Он несколько раз предлагал, чтобы Германия вошла в состав Варшавского договора – затея, изначально обреченная на провал. Затем некоторое время он был увлечен идеей двойного членства Германии в НАТО и Варшавском договоре. «Эта идея не находила поддержки у американской стороны, – вспоминает Бейкер, – но Горбачёв обратился лично к президенту [Бушу]: “Вы моряк. Вы понимаете, что один якорь – это хорошо, а два – лучше”». Буш в разговоре с Колем высмеял эту концепцию, назвав ее «абсурдной». Горбачёву оставалось лишь настаивать на нейтральном статусе Германии, что представлялось предпочтительным для СССР еще в 1950-е гг., но он был готов рассматривать и свежие сценарии. В беседе с Бейкером в мае 1990 г. Горбачёв высказал неожиданную идею: если членству Германии в НАТО не удастся воспрепятствовать, Советский Союз сам может претендовать на присоединение к альянсу. «В конце концов вы говорите, что НАТО не направлен против нас, говорите о новой Европе, так почему нет?». Это не «абсурд», сказал он, а серьезный вопрос. Бейкер ответил, что на пресс-конференции журналист задал ему аналогичный вопрос, но уклонился от обсуждения этой темы, сосредоточившись на Германии²³.

В итоге американская сторона убедила Горбачёва в том, что объединенная Германия будет представлять больший риск для интересов СССР, если останется вне блоков (при технических возможностях стать ядерной державой), а не окажется встроена в систему альянсов. Поскольку Варшавский договор находился на последнем издыхании, единственным блоком оставалась НАТО. Горбачёв, пишет Скоукрофт, «казалось, не мог придумать лучшую идею, чем та, что предлагали мы». Если бы он был решительно настроен по поводу нейтралитета Германии, «возможно, ему удалось бы этого добиться»²4.

Таким образом долго существовавшая германская проблема была решена. Однако, оставались еще два вопроса, связанных с безопасностью: каким будет новый региональный порядок после исчезновения Варшавского договора и СЭВ и как советская/российская метрополия будет относиться к западному лагерю.

В первом вопросе Советский Союз делал ставку на Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ), которое было переименовано в Организацию по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) в 1995 году. Дитя разрядки между Востоком и Западом в середине 1970-х, этот орган функционировал как круглый стол для членов обоих альянсов и нейтральных государств Европы. На саммите СБСЕ в Париже в ноябре 1990 г. 32 государства подписали Парижскую хартию для новой Европы, в которой целью провозглашалось строительство «единой и свободной Европы» – идею высказал Джордж Буш в 1989 году.25 Советские делегаты заявляли, что СБСЕ должна заменить ОВД и НАТО. Но это было неофициальное объединение с небольшим аппаратом и бюджетом, без сил коллективной безопасности и единого военного командования, а решения принимались исключительно консенсусом. В отличие от НАТО, где также действует принцип консенсуса, традиции следовать предпочтениям США в СБСЕ не было, что обесценивало институт в глазах американцев. СБСЕ, резюмировал Бейкер, было «чрезвычайно громоздкой и раздражающей организацией», регламент которой «давал небольшим государствам право вето в вопросах, значительно превышающих их статус»²⁶.

По второму вопросу Горбачёв, отказавшись от доктрины Брежнева, в нескольких выступлениях высказывался за «финляндизацию» Центральной и Восточной Европы. После 1945 г. Финляндия придерживалась нейтралитета во внешней политике, активно торговала с Советским Союзом и самостоятельно разбиралась с внутренними делами. Горбачёв озвучил идею «финляндизации» во время визита в Хельсинки в октябре 1989 г.: «Для меня Финляндия является моделью отношений между большой страной и маленькой страной, моделью отношений между государствами с разными социальными системами, моделью отношений между соседями»²⁷. Бывший госсекретарь США Генри Киссинджер встал на сторону Горбачёва. «В долгосрочной перспективе, – задавался он вопросом в авторской колонке, – не является ли положение дел в Финляндии более полезным для безопасности СССР, чем ситуация в Восточной Европе? Можно ли создать такие условия, которые обеспечат Советскому Союзу гарантии безопасности (широко определенные) и при этом позволят народам Восточной Европы выбирать собственное политическое будущее?»²⁸.

Ни один рецепт нельзя реализовать без адаптации. Чтобы СБСЕ стало основой регионального порядка, институт нужно было укреплять административно и финансово. В какой-то момент он мог бы заменить НАТО и ЕЭС, став главной региональной организацией коллективной безопасности и экономической интеграции. Но пока более крепкие НАТО и ЕЭС продолжали функционировать на прежнем уровне и не сталкивались с вызовами своему существованию, у Запада не было стимулов наделять полномочиями альтернативный орган, тем более такой, в котором наследник их давнего противника имел равные права. Многие считали, что недостатком «финляндизации» является асимметричность влияния, да и советско-финские отношения после 1945 г. ни в коем случае не были идеальными. Более того, «финляндизация» подразумевала не единственную модель устройства, но несколько разных²⁹. Более подходящим прецедентом можно было бы считать «австриизацию», вспоминая нейтралитет, установленный великими державами для послевоенной Австрии в 1955 году. Но в тогдашней дискуссии этот пример упустили из виду, если не считать краткого упоминания Киссинджером в июне 1990 года.³⁰

В ноябре 1990 г. 22 страны НАТО и Варшавского договора подписали Договор об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ), который устанавливал потолок вооружений тогда еще для двух блоков и предусматривал создание механизмов инспекций и проверок в целях повышения доверия и стабильности.

В Хельсинки в 1992 г. также установлены лимиты численности военнослужащих. Кроме ДОВСЕ, который касался тяжелых вооружений и численности личного состава, а не того, как и против кого их можно применять, никакие другие всеобъемлющие соглашения по безопасности в Европе на исходе холодной войны всерьез не рассматривались. Организация Варшавского договора после исчезновения «социалистического сообщества», которое она была призвана защищать, проголосовала за свой роспуск в феврале 1991 г., в июне то же самое произошло с СЭВ. Западный дуэт – НАТО и ЕЭС – остался безальтернативным вариантом.

Переговоры по Германии не только оставили объединенную страну в составе НАТО, на них речь шла и о будущем самого альянса и, таким образом, косвенно – о будущем архитектуры безопасности региона в целом. Этот стратегический вопрос позже стал камнем преткновения. На встрече с Горбачёвым в феврале 1990 г. Бейкер упомянул, что США готовы пообещать «не распространять юрисдикцию НАТО на силы НАТО [так в оригинале] ни на один дюйм на восток». Обсуждался вопрос о том, будут ли силы НАТО дислоцированы на территории ГДР, или, как настаивал Советский Союз, не будут. На дипломатических переговорах у советской стороны складывалось впечатление, что запрет будет касаться не только Восточной Германии, но и пяти других стран ОВД (Болгария, Чехословакия, Венгрия, Польша и Румыния). Как отмечает политолог Джошуа Шифринсон, такая позиция зафиксирована в некоторых межведомственных документах в Вашингтоне и была открыто высказана главой МИД ФРГ Гансом-Дитрихом Геншером. Расширение НАТО за пределы Германии тогда никем всерьез не рассматривалось. Нужно подчеркнуть: советская сторона полагала, что этого не случится никогда. США и ФРГ давали неофициальные заверения по поводу ограничения географической экспансии НАТО, уважения интересов СССР и совместной выработки всеобъемлющей архитектуры безопасности, возможно, на базе реформированного СБСЕ. Как писал Бейкер в заметках после очередных переговоров с Шеварднадзе, процесс «не выявит победителей и проигравших. Вместо этого появится новая легитимная европейская структура, которая будет инклюзивной, а не эксклюзивной»³¹.

Горбачёв, в частности, был склонен к широкому толкованию духа (а не буквы) переговоров с американцами, и это – а также, думается, принятие желаемого за действительное – позволило ему согласиться на схему объединения Германии. Когда через несколько лет НАТО стала готовиться к приему новых восточных членов, он возмущенно заговорил о нарушении договоренностей, что за ним повторяли все последующие российские лидеры³². По мнению Шифринсона, русские «по сути правы», высказывая свою обиду. «Расширение НАТО стало нарушением …взаимовыгодных договоренностей, достигнутых в ходе дипломатических переговоров, которые обеспечили объединение Германии в рамках НАТО»³³. Правда, стоит отметить, что политики, которые позже делали выбор в пользу расширения НАТО, не думали, что такие взаимовыгодные договоренности вообще существуют. Но само по себе такое расхождение во мнениях означает, что ключевой вопрос не был решен. С политической точки зрения «урегулирование, которого не было», постфактум стало темой для обвинений либо Запада – в нечестной игре, либо Горбачёва – в том, что он «проторговался», не сумев дождаться более выгодных условий.

Важным аспектом процедуры объединения Германии стало использование, по аккуратному выражению Саротти, «модульных» конструкций, т.е. метода механического воспроизводства и расширения имеющихся формул и структур вместо переговоров о взаимоприемлемых заменах. ФРГ не только в буквальном смысле слова абсорбировала ГДР в свою существующую конституционную и правовую систему – новое, объединенное государство стало еще и полноправным членом НАТО и ЕЭС (которое в 1992 г. превратилось в Европейский союз). «Модули» имели свои плюсы: не нужно было «тратить время на концептуализацию новых соглашений и институтов», не нужно было ремонтировать то, что не сломано, и «обеспечивался мощный элемент предсказуемости вместо хаотичного …пересмотра внутреннего и международного порядка»³⁴. В случае с объединением Германии такой подход оправдался настолько, что стал шаблоном. Для вхождения в клуб победителей другим странам нужно измениться, чтобы соответствовать существующим правилам; институты не меняются для приема новых членов.

Парадокс, по мнению Саротти, заключается в следующем: «Борьба за передел Европы после исторических перемен 1989 г. привела к тому, что структуры, существовавшие до этих перемен, сдвинулись на восток и обеспечили свое будущее. Американцы и западные немцы успешно перенесли институты, родившиеся в старой геополитике холодной войны, – где они уже доминировали, как в НАТО, – в новую эру»³5. Альтернативные сценарии, периодически предлагаемые Москвой – кондоминиум великих держав, панъевропейский дом, «финляндизация» и т.д., – являлись «полуфабрикатами» и отбрасывались под влиянием времени и обстоятельств. Когда нужно было делать выбор между прыжком в неизвестность и проверенной моделью, западные политики, доверившись инстинкту, отвергли неясные, пусть и благонамеренные, концепции и предпочли то, что хорошо знакомо.

Урегулирования, которого не было в 1989–1991 гг., имело еще одно тяжелое последствие, и касалось оно распадающейся советской супердержавы. В отсутствие какого-либо акта примирения с Западом или фиксирующего его формального соглашения никто не мог представить себе места бывшей супердержавы в новой/старой схеме положения вещей. «Модули» не предусматривали четкого места СССР, но такой подход не был намеренным, просто страна оказалась слишком громоздкой, чтобы вписаться в жесткие стандарты. В результате, если воспользоваться словами Саротти, «Россия оказалась на периферии Европы после холодной войны»³⁶. Действующее лицо в ее фразе – Россия, ибо Советский Союз ушел в небытие в конце тех двух лет.

Целая флотилия государств-преемников, бывших союзных республик СССР, распавшегося, когда центральное правительство и Коммунистическая партия утратили контроль, отправилась в свободное плавание в конце 1991 г. В центре была Россия, или Российская Федерация (бывшая РСФСР в составе СССР), которая стала официальным правопреемником советского государства, получила его посольства, кресло с правом вето в Совете Безопасности ООН и львиную долю огромного арсенала оружия массового уничтожения. Новая Россия, кабинеты руководителей которой располагались в тех же зданиях в центре Москвы, где сидели советские предшественники, обладала 77% территории СССР (16,4 млн кв. км), 51% населения (147,4 млн), 70% промышленности и 91% добываемой нефти. Тем не менее, это был уже не Советский Союз. Уменьшение территории, политические и экономические потрясения (ВВП упал на катастрофические 40% в период с 1991 по 1998 г.) привели к понижению статуса страны практически по всем объективным показателям и субъективным оценкам. Хотя номинально Российская Федерация считалась совершенно новым государством, а не обломком СССР без его нероссийских частей, ее граждане и элита считали себя наследниками советского прошлого. Распад двух квазиимперий – внешней в Центральной и Восточной Европе и внутренней в постсоветской Евразии – означал ошеломительное поражение для Российского государства, хотя американцы и немцы «стеснялись» произносить это вслух. Травма от потери лица была неизбежна и требовала аккуратного лечения, но, к сожалению для всех, этого не произошло.

Судьба других потомков Советского Союза представлялась не менее туманной, чем перспективы новой, уменьшившейся в размерах России. Некоторые из них боролись за свою независимость, на других она свалилась после того, как лидеры Беларуси, России и Украины подписали в декабре 1991 г. Беловежские соглашения, объявив о завершении эры СССР. Девять из 14 оказались между Российской Федерацией, Центральной и Восточной Европой и членом НАТО Турцией, остальные пять располагались в далекой Центральной Азии. 11 из 14 согласились войти в наднациональную структуру – Содружество Независимых Государств (СНГ) – вместе с Россией³⁷. Три прибалтийские республики (Эстония, Латвия и Литва), провозгласившие независимость в августе 1991 г., бойкотировали СНГ. Они уже видели себя в Центральной и Восточной Европе, и этот шаг активно поддерживали США, а Россия вяло сопротивлялась³⁸.

Новые государства были признаны международным сообществом и получили места в ООН и СБСЕ (количество членов возросло до 53). Они безотлагательно создали дипломатические представительства, пограничные пункты, национальные армии и другие атрибуты государственности³⁹.

Проблема государств-«лимитрофов» (in-betweens)

На каких принципах должен базироваться региональный порядок после холодной войны? Когда пыль 1989–1991 гг. улеглась, ответ по-прежнему был не ясен, хотя два пункта Парижской хартии для новой Европы 1990 г. давали некоторую подсказку. С одной стороны, документ провозглашал национальную «свободу выбора» в вопросах безопасности. С другой – он указывал на принцип «неделимости». «Безопасность неделима и безопасность каждого государства-участника неразрывно связана с безопасностью всех остальных». Как показало время, два этих пункта указывали в противоположные направления.

Вначале посткоммунистические государства Центральной и Восточной Европы решали вопросы безопасности поэтапно, пытаясь реформировать Варшавский договор и вести диалог с НАТО. Чехословакия предложила идею Комиссии по европейской безопасности на базе СБСЕ, чтобы заменить оба старых альянса. Администрация Буша всячески уклонялась, убедив в итоге НАТО создать Совет североатлантического сотрудничества, площадка которого подходила лишь для «фотографирования и состязаний в высоком политическом символизме»⁴⁰. Администрация также призывала центрально- и восточноевропейские страны брать осуществление мер региональной безопасности на себя. Только в 1993 г., когда кресло в Белом доме занял Билл Клинтон, западные стратеги включились в процесс, а американцы его возглавили.

Они сделали это отчасти по просьбе лидеров бывших сателлитов СССР, которые, отбросив сдержанность, умоляли подумать о казавшемся до этого радикальным варианте – принять их в Североатлантический альянс. Мотивация у стран Центральной и Восточной Европы была разной, но главное заключалось в том, чтобы найти международный «якорь» – аналогичный образ Горбачёв использовал в беседах с Бушем в 1990 г. – в небезопасном и крайне непредсказуемом мире.

Большинство игроков в американском правительстве, включая министров, дипломатов, генералов и политических назначенцев среднего уровня, предпочли бы оставить НАТО без изменений, не привлекая новых членов. Они считали, что изменения приведут к смене приоритетов и не пойдут на пользу альянсу как военной организации. Существовала также неприятная возможность, что расширение НАТО усилит реваншистские группы в российских политических кругах и ослабит позиции Ельцина. Строуб Тэлботт, главный специалист по России в администрации Клинтона, писал: «Если НАТО примет антироссийское обоснование приема новых членов, баланс в российской политике может сдвинуться именно в том направлении, …которого мы в наибольшей степени опасаемся»⁴¹. Скептики проиграли дебаты группе сторонников изменений, которую возглавлял Энтони Лейк, советник Клинтона по национальной безопасности, а позже Ричард Холбрук, занимавший тогда пост помощника госсекретаря.

Реакция России была неоднозначной. И это неудивительно, поскольку значительная часть московского истеблишмента была решительно настроена против расширения НАТО. Коллективное мнение этой группы выразила Служба внешней разведки, опубликовав в конце 1993 г. доклад, в котором предупреждала, что принятие бывших коммунистических стран в НАТО «будет воспринято значительной частью российского общества как приближение опасности к границам Родины»⁴². Ельцин занял промежуточную позицию, заявляя, что рост НАТО может быть приемлемым при одном условии – если Россия будет включена в процесс, как предлагал Горбачёв за несколько лет до этого. Он выдвинул эту идею в письме Клинтону 30 сентября 1993 г. и несколько раз говорил о ней публично в 1994 году⁴³. В то же время Андрей Козырев, глава МИД при Ельцине, утверждал, что расширение НАТО не нужно, поскольку все заинтересованные страны, в том числе Россия, учатся сотрудничать с альянсом, а альянс – с ними. В интервью в декабре 1993 г. он, казалось, недоумевал, из-за чего весь этот сыр-бор: «Мы говорим [восточноевропейцам]: зачем нетерпеливо стремиться в НАТО, если в этом нет необходимости? Россия сотрудничает с альянсом, и вы можете делать то же самое. Не имеет смысла расширять НАТО количественно»⁴⁴.

В значительной степени чтобы обозначить уважение к позиции России, НАТО инициировало мягкую программу «Партнерство ради мира» (ПРМ), одобренную в декабре 1993 г. и открытую для всех членов Совета североатлантического сотрудничества, заинтересованных в работе с альянсом. На некоторое время ПРМ сняла вопрос расширения НАТО с повестки дня. Госсекретарь США Уоррен Кристофер предложил идею ПРМ Ельцину в октябре как переходный механизм, эгалитаристский по философии и неограниченный по сроку действия. «Никто не будет пытаться кого-то исключить и не будет предпринимать шаги, чтобы протолкнуть одних вперед других». Ельцин, придерживающийся принципа неделимости безопасности, был доволен проектом и заставил Кристофера согласиться, что объединение «будет происходить на равных основах и это партнерство, а не членство». Если бы руководящие правила ПРМ «оставили нас на вторых ролях, – продолжал Ельцин, – это стало бы проблемой для России», но на таких условиях он был готов включиться в работу. Кристофер добавил: «Мы будем со временем рассматривать вопрос о членстве [в НАТО] как долгосрочную возможность.… Те, кто захочет, смогут со временем реализовать идею, но это произойдет позже»⁴⁵.

Однако вскоре Клинтон, выступая в Праге, заявил, что вопрос расширения НАТО состоит «не в том, произойдет ли оно, …а когда и как»⁴⁶. За несколько месяцев фразы «со временем» и «долгосрочная возможность» были забыты, и в натовских столицах начали с ожесточением барышников торговаться по второстепенным деталям. После паузы, чтобы не помешать переизбранию Ельцина в 1996 г., процесс приема новых членов ускорился в конце 1996 г. и уже в 1997 г. Чехия (отделившаяся от Словакии в 1993 г.), Венгрия и Польша получили приглашение в альянс. Они стали членами НАТО на 50-м юбилейном саммите в апреле 1999 г.

Три фактора склонили чашу весов в американских политических кругах и определили общую позицию по региону. Во-первых, справедливо или нет, присутствовало чувство вины за то, что народы Центральной и Восточной Европы в прошлом оказались брошенными. Это чувство было обусловлено историческими аналогиями: по отношению к Мюнхенскому соглашению 1938 г., к Холокосту и особенно к Ялтинской конференции 1945 г., когда «большая тройка» (Уинстон Черчилль, Франклин Рузвельт и Иосиф Сталин) решала судьбу послевоенной Европы через голову стран, которых это напрямую касалось. Второй фактор – идеологический. Клинтон, Лейк и Холбрук, как пишет Джеймс Голдгейер, «были интеллектуальными наследниками Вудро Вильсона и верили, что расширение международных институтов и продвижение свободы в экономических и политических делах будут способствовать глобальному миру и процветанию»⁴⁷. Единственными международными институтами, достойными такой задачи, полагались те, что были подчинены Соединенным Штатам. Третий фактор – элементарный расчет на то, что расширение альянса закрепит достигнутые американцами результаты, максимизирует власть США и позволит им и дальше творить добро.

Американские политики, если цитировать Стивена Сестановича, посла по особым поручениям на постсоветском пространстве во время второго президентского срока Клинтона, хотели выстроить новый мировой порядок на общих ценностях. «Но одновременно они стремились сохранить и упрочить место Америки в балансе сил после холодной войны. Две эти цели казались неразделимыми. В Вашингтоне не видели иного пути превратить желаемый миропорядок в реальность. Расширение НАТО было неотъемлемой частью этой реальности»⁴⁸. Иными словами, геополитика слилась с геоидеями. Обоснование нашли в принципе свободы выбора, одном из краеугольных камней Парижской хартии. Только сами страны вправе решать, какие альянсы в сфере безопасности им подходят. Если одно или все посткоммунистические государства Центральной и Восточной Европы хотят связать свою судьбу с возглавляемым США евроатлантическим альянсом, то ни одна страна – в том числе Америка – не может ставить это под вопрос.

Выгоды предполагались тем более значительными, что затраты представлялись минимальными. Интерес общества к вопросу расширения альянса в Соединенных Штатах и других странах НАТО был невелик. «Многие противники жаловались на отсутствие широкой общественной дискуссии по поводу столь серьезного внешнеполитического вопроса, – пишет Голдгейер. – Но почему общество должно интересоваться тем, что казалось низкозатратным распространением оборонных обязательств в благоприятной стратегической обстановке?»⁴⁹ Потенциальное неодобрение Москвы, единственное реальное препятствие, американские и европейские политики полагали вполне преодолимым. Они справедливо считали, что Россия обессилена посткоммунистическими трансформациями и не сможет блокировать расширение, а их прозападно-настроенные коллеги, включая Козырева, не были серьезно озабочены этой проблемой.

Аналитические затраты тоже не выглядели чрезмерными. Переоценка ценностей или тяжелая интеллектуальная работа не требовались. Объединение Германии превратилось в удобный шаблон. «Модульная» логика требовала, чтобы претенденты на членство в клубе демонстрировали усердие и доказывали свое соответствие существующим формулам. Система «модулей» по определению не допускала адаптации формул или компромисса между нынешними и будущими членами по поводу устройства этой системы, таким образом ряд стран (как Россия), требующих учитывать их мнение, исключался из процесса.

С Россией не велись настоящие переговоры по главной теме – обоснованию расширения НАТО, не говоря уже о деталях процесса. На смену открытости Москвы постепенно пришло осознание, что совместный поиск решения не предусматривается. Прежние слова Ельцина о возможном включении России в НАТО были основаны на втором основополагающем принципе Парижской хартии – неделимости безопасности. Россия чувствовала себя комфортно в пересмотренной системе безопасности до тех пор, пока ее прерогативы и статус учитывались, что предполагало разделение контрольных функций с США. Изменения без участия и одобрения Москвы воспринималось как признак того, что «нас не хотят там видеть», как говорили высокопоставленные российские чиновники в интервью.

Клинтон не исключал теоретической возможности присоединения России к НАТО. Но в его администрации существовал постулат: вступление России можно будет предметно обсуждать только после того, как удастся разобраться с другими странами. Рональд Асмус, занимавшийся политикой расширения в Госдепартаменте в 1997-2000 гг., позже заявлял: «Клинтон не спорил с Ельциным [по поводу равных прав на вступление], но ясно давал понять, что это не станет реальной перспективой в ближайшее время. Я часто говорил своим сотрудникам, что у нас есть планы на 10, 25 и 50 лет. Первый – для Центральной и Восточной Европы, второй – для Украины и третий – для России».

Таким образом, идея Кристофера «не проталкивать одних вперед других» в Вашингтоне трансформировалась в идею «все вперед России». Теперь даже самые робкие высказывания о гипотетической заявке России на членство вызывали антагонизм. По словам Асмуса, в Вашингтоне опасались, что Москва «может попытаться …подать заявку на членство просто назло». Когда сменивший Козырева на посту министра иностранных дел более требовательный Евгений Примаков поднял вопрос о членстве в 1996 г., ответ Тэлботта был жестким: «России придется встать в одну очередь и соответствовать тем же критериям, что и другим кандидатам». Примаков предполагал, что американцы могут использовать предварительное заявление России о намерениях, чтобы потом доказать несостоятельность ее возражений против приема других кандидатов⁵⁰.

Скрытым фактором оставались циничные оценки безопасности. Представители НАТО твердили, что политика альянса не является антироссийской. Возможно, но лидеры стран-кандидатов не скрывали, что важнейшим фактором для них была защита от реваншизма со стороны России, этой же точки зрения придерживался ряд западных стратегов. Даже если политика альянса не была открыто антироссийской, по практическим соображениям Россия была дисквалифицирована и отстранена от участия и, соответственно, не имела никаких гарантий, что ее интересы не подвергнутся посягательствам в будущем. Если дипломатия конца 1980-х гг. базировалась на аморфной мечте об ассимиляции в западную и глобальную системы, то «1990-е гг. ознаменовались постепенной атрофией серьезных попыток интегрировать Россию»⁵¹.

Ельцин и его правительство некоторое время продолжали, как и их советские предшественники, активно продвигать СБСЕ/ОБСЕ в качестве альтернативы расширенному НАТО. В мае 1994 г.

Россия предложила наделить институт «руководящим органом с ограниченным составом» – по аналогии с Советом Безопасности ООН, – члены которого, включая Россию, будут иметь право вето. В некотором смысле это была российская версия институциональных «модулей» – использование старой модели для решения текущих проблем. Но такой вариант реформирования ОБСЕ не вызвал симпатии ни у Запада, ни у кандидатов в НАТО, ни у небольших государств, которые считали, что проиграют от появления мощного исполнительного органа⁵².

Максимум, которого смогла добиться Москва в виде «компенсации», – своего рода утешительного приза – Основополагающего акта о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности между НАТО и Российской Федерацией. Документ был подписан в Париже в мае 1997 г. Как писал Примаков в своих мемуарах, целью России было «не сходить с негативной позиции в отношении расширения НАТО» и в то же время работать над тем, чтобы «минимизир?