Земля и люди чувашского художника

Людмила Семенова, «На плохое лучше глядеть издалека, из будущего»

 ИА «Росбалт» 3 сентября

Философская красота природы заставляет размышлять о месте человека во Вселенной, считает заслуженный художник РФ Анатолий Рыбкин.

Анатолий Петрович Рыбкин — заслуженный художник РФ, народный художник Чувашской Республики. Родился в 1949 году в деревне Вурманкасы (Чувашия), учился в Чебоксарском художественном училище и в ИЖСА имени Репина в Ленинграде. Живет и работает в Санкт-Петербурге. Его работы представлены в музейных и частных собраниях.

В прошлом году за серию работ «Мой добрый старый дом. Земля и люди родной Чувашии» Анатолий Рыбкин получил Государственную премию Чувашской республики. Эта премия явилась своеобразным итогом творчества мастера за последние десять лет, хотя тема родной земли всегда была для него одной из главных. Он всегда пишет реальных и хорошо знакомых ему людей, предметы и места, памятные с детства.

О красоте, путешествиях и о влиянии малой родины на творчество художник рассказал в интервью обозревателю «Росбалта».

— Анатолий Петрович, Ваши картины представляются удивительно живыми и эмоциональными. Это связано с тем, что Вы пишете то, что сами видели и пережили?

— Да, все это я не сочиняю и не заимствую, а именно беру из жизни, потому что всегда остаюсь восторженным жителем Земли, как бы громко это ни звучало. Все картины сельского быта написаны с натуры: здесь и валенки, которые чинил мой отец, и баня моего соседа, и скворечники, которые я сам сколотил.

Я рассказываю о своих впечатлениях не только в живописи: также я пишу об этом в своей книге «Мой добрый старый дом», вышедшей в 2017 году. В ней можно увидеть все мои картины, графику, а также прочесть о воспоминаниях детства, родителях, поездках и многом другом.

— Когда Вы поняли, что хотите стать художником?

— Это очень долго рассказывать, такое осознание приходило не в одну секунду. Началось все, когда мне было четыре года. К тому времени я уже умел читать и писать, хоть и каракулями: моя мама была в деревне учительницей младших классов, занималась с ребятишками дома, а я сидел рядом, мне было интересно и так я понемногу учился. Когда я однажды попал в больницу, мне кто-то дал листок клетчатой бумаги и цветные карандаши, и я захотел нарисовать синее небо, которое видел в окно своей палаты. Потом я подарил этот рисунок бабушке, которая лежала в соседней палате и так же, как я, не могла ходить.

Пожалуй, это было отправной точкой, хотя там еще не просматривалось никакого творчества, но для четырех лет это, конечно, было неплохо. Прежде я мечтал стать летчиком, но та детская травма, после которой пришлось заново учиться ходить, поставила на этой мечте крест.

Потом была школа, уроки рисования… Мне очень повезло, что напротив нас в деревне жил человек, выпускавший стенгазеты для колхоза. Он сам прекрасно рисовал карикатуры и выписывал каждую букву, и народ с удовольствием читал все номера.

— Какие яркие воспоминания у вас остались о годах учебы?

— После восьмого класса я, не имея никакой подготовки (ведь в деревне не было никаких кружков и студий, там надо трудиться, сено косить, дрова рубить), тем не менее поехал поступать в Художественное училище города Чебоксары, за 60 километров от родной земли. Там я поначалу испугался города — большие дома, машины, троллейбусы… И вернулся домой на колесном пароходе, чему папа с мамой очень обрадовались. Потом я пошел с бывшими одноклассниками в ПТУ — с друзьями было веселее, к тому же нас бесплатно кормили, давали общежитие и рабочую одежду. Два года я учился на столяра-мебельщика, потом комендант общежития, любитель искусства, устроил в одной из комнат творческую студию. В ней собирались все желающие порисовать на фанере, грунтовали ее олифой и писали масляными красками, копировали Васильева, Шишкина.

Спустя два года я с группой выпускников поехал работать на заводе в Удмуртии, и снова в общежитии нашелся коллектив единомышленников. И я снова захотел поступить в училище, но опоздал к вступительным экзаменам, поэтому удалось мне это лишь с третьего раза. Конечно, я, молодой рабочий с завода, долго не знал всех тайн живописи, но мало-помалу они мне открылись. Там я учился на оформителя, а уже после училища смог поступить на живописное отделение в Академию художеств в Ленинграде.

— Почему вы выбрали именно ее?

— На третьем курсе училища нас привезли в Ленинград на экскурсию, и я, увидев Академию, сразу решил: если учиться, то только здесь. Когда пошли в «Муху», впечатления были совсем другие.

В общем, творческий путь был довольно плавным, хотя в нем, конечно, происходили знаковые события, через которые я понимал, что мне есть что сказать, и это не то чтобы интересно, а я просто не представляю без этого своей жизни. Потом были Дома культуры, экспедиции, творческие мастерские в Союзе художников, в частности мастерская Вячеслава Францевича Загонека. А когда в Красноярске открыли Сибирско-Дальневосточное отделение Академии художеств, меня туда пригласил Анатолий Павлович Левитин, и там я проработал четыре года, живя на два города.

— Вы упомянули о том, что родители обрадовались Вашему возвращению домой. А как они восприняли то, что вы все-таки не отказались от своих намерений уехать из деревни и стать художником?

— Конечно, родители не сразу отнеслись с пониманием к тому, что мальчик сидит и рисует, когда в деревне столько дел, но они никогда мне этого и не запрещали, за что я очень им благодарен по сей день: этим они могли бы просто меня сломать. Когда я поступил в Академию, приехал в деревню и сказал им об этом, они не могли поверить: деревенский мальчик, рабочий, будет учиться на художника, да еще целых шесть лет! Значит, ему надо помогать, а живых денег-то нет — у отца в колхозе были одни трудодни, мама-учительница получала немного. Таким образом, они и радовались, и огорчались. Но когда я уже стал известным, получил звания, обо мне писали в газетах, говорили по радио и телевидению, даже сняли фильм, — тогда, конечно, пришла и гордость.

— По Вашим картинам видно, что вы всю жизнь любите странствовать. Это остается и по сей день?

— Да, это же наша планета, хочется и тут успеть посмотреть, и там. В прошлом году я писал этюды в немецком Ханн-Мюндене, очень интересном городе, почти целиком сохранившемся после войны. В нем нет новодела, и порой кажется, что время там замерло. В этом году за границей побывать не довелось: как раз в марте я должен был поехать с выставкой в Мадрид, но не смог из-за известных событий. Билет у меня с открытой датой, может быть, осенью и приеду.

А так я успел побывать в Китае, в Сирии, в Италии, во Франции, в Черногории, в Индии, на Кубе, в Тунисе, а кое-где и не по одному разу.

— Местных жителей за границей вы тоже всегда писали с натуры?

— Разумеется, и они так охотно принимали в этом участие, даже соперничая за право позировать, что в последних поездках я старался не говорить, что пишу не только пейзажные этюды, но и портреты.

— В вашей жизни был такой этап, как работа на Олимпийских играх в Москве. Какие воспоминания об этом сохранились?

— Да, вскоре после того, как я закончил образование, меня пригласили работать на Олимпиаде в составе группы художников. Она сформировалась еще на работе в Артеке, на международных сменах. На два летних месяца туда съезжались дети со всего мира — и из Америки, и из Западной Европы. Мы оформляли слеты, фестивали, и по-видимому, хорошо себя зарекомендовали.

Олимпиада, конечно, была для нас суперответственной работой, требующей мобильности, четкости, своевременности и дисциплины. Но помимо оформительства я еще и успевал рисовать, писать этюды, и руководству они очень понравились. Мне предложили устроить персональную выставку из этого живого материала в Молодежном лагере, где мы жили. Она так понравилась гостям-иностранцам, что я практически все раздарил.

— Как вам удается так живо передать на холсте и зиму, и лето, и увядание, и цветение?

— Вот как раз после Олимпиады я захотел взять передышку и в награду попросил творческую командировку куда-нибудь в тишь. И поехал в Каспийские барханы, это Астраханская область, где была тишина, небо, пески, солончаки, и почти не было никого вокруг, только чабан с семьей и верблюды. До этого я видел Крым с его яркостью, пальмами, магнолиями, и по сравнению с ним барханы могли показаться серыми и невыразительными, но приглядевшись, можно было понять, какая это на самом деле космическая красота. Юг после этого кажется немного «конфетным», чересчур пестрым, сладким и пряным.

Еще суровее красота Чукотки — тундра, где на много тысяч километров нет ничего, кроме сопок, неба и вспышек полярного сияния. Это философская красота, заставляющая размышлять о месте человека во Вселенной, о его взаимосвязи с космосом, о вековой народной мудрости. Ни один художник не может охватить эту бесконечность, но он всю жизнь может искать, сравнивать эти полюса и палитры, не только по цветовым и климатическим, но и архитектурным, и социальным особенностям того или иного места.

Вспомните Ван Гога — он отталкивался от природы, не сочиняя, не украшая, а наоборот обнажая на холсте ее красоту и энергию.

— Тем не менее ваша душа по-прежнему на родной земле?

— Да, после всех путешествий и впечатлений родная деревня и родительский дом кажутся еще более прекрасной жемчужиной. Этой весной, в разгар нынешнего кризиса, я месяц работал в мастерской, а потом поехал в Чувашию, застал цветение черемухи, сирени и яблонь, написал целые серии этюдов с полевыми цветами.

У меня был момент, когда захотелось написать картину на тему той тревоги и непредсказуемости, которой сейчас окутана вся планета, но потом я решил не размножать и не увеличивать плохое, а писать светлые и мирные образы. На плохое лучше глядеть издалека, из будущего.