Смысл слов или Линия Мастера
Линия, господа, линия – вот что главное! С неё, а не с доисторических петроглифов, началась и культура, и письменность, и искусство, и вообще – цивилизация!
Самая скучная – прямая, которая может быть бесконечной. А вообще линии бывают плавные, витиеватые, скачущие, изящные, колючие, гибкие, невероятно красивые и столь же невероятно – ужасные. Линия в руках художника – красота, в руках писателя – слово. Слово и рисунок роднит линия. И если плавные, выверенные штрихи художника обволакивают тебя, как кровеносные сосуды в теле, то слова в строчке – как кардиограмма, как отражение биения сердца.
Есть писатели, которые талантливо рисовали, Пушкин и Лермонтов первые тому примеры. Но есть и признанные художники, которым был дан дар слова. Если навскидку: Репин и Волошин, Петров-Водкин и Анненков, Юрий Юркун и Юрий Коваль. Примеры можно множить. Но лишь недавно я открыл для себя художника, скульптора, графика, который, на удивление, оказался к тому же незаурядным поэтом и прозаиком. Имя ему – Александр Бурганов. И линия для него, если продолжить метафору, и неожиданный абрис чуть ли не необъятной кровеносной системы художника-мастера, и, если хотите – рваная кардиограмма его сердца – в его поэтических или прозаических текстах.
Да, Бурганов необычный скульптор! Разумеется, академик, народный художник РСФСР, лауреат Государственной премии, доктор искусствоведения и профессор, ваятель с мировым именем. Да что я вам говорю, вы и сами знаете и памятник «Пушкин и Натали» на Арбате, и золочёный фонтан «Принцесса Турандот» там же. А памятник Пушкину в Вашингтоне, Лермонтову на Малой Молчановке, Василию Жуковскому в Баден-Бадене, таким же, как и он, писателям-художникам и – десятки других скульптур и аллегорических композиций, установленных по всему миру или хранящихся в самых именитых музеях? Но не многие знают ныне: он и поэт, и прозаик каких поискать. И совсем единицам известно, что всё началось в предвоенном Баку, и началось, вообразите… с убийства. Не пугайтесь – с убийства птицы.
«Жили мы в маленькой комнате, было нас четверо: папа, мама, бабушка и я. Каждый сидел на своей кровати, поджав ноги, потому что места в комнате оставалось на одну табуретку, которая и была нашим общим обеденным столом. Казалось, что всё так и будет: я всегда буду маленьким, бабушка старенькой, отец всегда будет, сидя на корточках, проверять тетради, а мать стирать. Казалось, что все мы появились в одно время… и смысл состоит в том, чтобы вечером пить чай. Но однажды, – пишет Бурганов – всё прервалось…»
В дом вошли двое. Нет-нет, не с подарками ребенку и, слава богу, не с наганами дьяволов из НКВД, чтобы арестовать кого-то, как это случалось в те страшные годы. Вошли – с живой птицей.
«Достаётся одеяло и занавешивается единственное окно, – пишет автор. – Включается электрическая лампочка, низко висящая над табуреткой. Отец достаёт топор, а люди кладут белую смирную птицу на табуретку… Что сейчас будет, неизвестно, но первой всё поняла птица, она взметнулась и начала биться о тёмное одеяло и белые стены. Потом она закричала, и крик её превысил всё возможное, его сила была так велика, что рухнули стены и звук распространился так бесконечно далеко, что я впервые понял, как невероятно огромен мир; что он состоит из неисчислимого количества городов и людей…»
Взмах топора, и брызнула кровь, обливая всех: бабушку, лампочку, стены, одеяло, книги, тетради, пришельцев, табуретку, летающие клочья газеты, на которой свершилась казнь…
«Эту птицу звали курица… Оказывается, – впервые изумился мальчик, – существует смерть, как конец, после которого уже не будет событий, не будет ничего… Я выбегаю на улицу, чтобы сообщить об этом людям. Надо что-то делать, надо собраться вместе и найти какой-нибудь выход… Смех мне был в ответ. Собралась толпа, и чем стремительнее и правдивее я говорил, тем смешнее было окружающим… Так и кончилось моё детство»...
От себя добавлю – так родился и Художник, и – Писатель!
«Великой игрой» назвал этот процесс наш герой. С тех дней он стал воспринимать себя в третьем лице. «Он встал, оделся, сейчас он начнёт работать», – говорил про себя «голосом диктора радио». И это раздвоение, этот «иступлённый надзор» за самим собой создавал ощущение необыкновенности и счастья, несмотря на всю нищету дома, но одновременно – убивал подлинную человечью душу. «Зажигая внутри себя новое солнце, мы отказываемся от настоящего. Занявшись собой, мы забываем об окружающих, о милых и близких нам людях, перестаём замечать их существование, как и своё собственное. И прожив отведённое каждому из нас время, мы узнаём, что сознательно от всего отказались ещё в начале. От любви, от нежности, от запаха цветов и вкуса яблок, от матери…»
«От матери»?! Стоп-стоп! Где-то нечто подобное я уже читал. Не у той же ли Цветаевой? Фразу об эгоизме, поразившую меня когда-то. «Пока не научитесь всё устранять, через все препятствия шагать напролом, хотя бы и во вред другим, – утверждала она, – пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании своего права на писание – большой работы не дадите…» Разве это не тот пожар творчества, который сжигает художника дотла?! Ведь Бурганов прямо пишет: «Мы не осознаём, что, вступив на путь будущего бессмертия, мы начинаем с того, что умерщвляем свою душу в самом начале…»
Именно этой историей про птицу, которая названа «Жертвоприношение», начинается замечательная экзистенциональная проза Александра Бурганова ещё из первой книги его – «Убить курицу», с подзаголовком «Фантастическая автобиография». В ней он «целует закрытые глаза» своего «далёкого детства, которые с такой пронзительной стереоскопичностью» видели жизнь. К стыду нашему, книга эта была напечатана в 1985 году, представьте – в Германии. И только через десять лет увидела свет в Москве, да и то в издании самого автора.
Ах, как он фантазиен, аллегоричен, мифологичен, метафоричен в своих искусных гипсовых, бронзовых, каменных и деревянных работах. Он ведь, представьте, стал даже родоначальником целого направления в художестве, которое назвал «новым романтизмом». Но только у человека с писательским даром метафоры как бы развиваются, разрастаются до осмысления важнейших жизненных вопросов. До линии, да, опять до линии уже целой жизни его.
Смотрите: вот бакинского мальчика послали за хлебом, дали рубль и вслед прокричали, сколько он должен принести сдачи. Какая ерунда, чушь, мелочь даже если бы он потерял рубль. Но это для нас. Для художника, владеющего словом, это оборачивается и метафорой, и чуть ли не «проклятием».
«Всю жизнь, – пишет он в книге, – я провёл, зажав в кулачок невыполненные детские обязательства. Всю жизнь, что бы я ни делал, я помнил, что должен очень скоро вернуться, чтобы отдать сдачу. Ведь меня ждут. И вся моя жизнь прошла под знаком невыполненного обещания. Что бы я ни делал: веселился ли за праздничным столом, произносил ли речь на общественном форуме, целовал ли девушку в тёмном подъезде, – всё я делал как бы одной рукой, ибо другая, зажатая в кулачок, держала сдачу, которую я должен был принести обратно. И если быть правдивым, можно сказать, что я никогда не веселился, никогда не чувствовал себя свободным, никогда не чувствовал себя способным к шутке, театральному действию, удовольствию… Я торопился, но не только потому, что был взрослым, а ещё и потому, что должен был вернуться в проклятое детство, зажав в потном кулачке проклятые серебреники. И жизнь пролетела так, что я её и не заметил… Этот долг, который я нёс через всю жизнь, эта двойная жизнь одновременно взрослого и ребёнка… Я был «невзрослым» и «неребёнком». Я не познал ни взрослой радости, ни детской простоты. А проклятые деньги, которые оказались никому не нужны, на самом деле сожгли мою душу. И никто не виноват…»
Так увидел прожитое недюжинный прозаик. В реале всё было, конечно, иначе. Пишут, что предками Александра Николаевича Бурганова по материнской линии были Туголуковы, рождённые от рода суздальско-нижегородского княжича XIV века по прозвищу Тугой Лук. Что бабку его, которая с семьёй ещё в начале прошлого века перебралась в Баку, спасаясь от голода, звали в городе не иначе как «княгиней». Что отец его, учитель математики, ради заработка рисовал гигантские портреты вождей к первомайским и ноябрьским праздникам, а мать работала на рыбокоптильном заводе. Вот она да отец и приучили сына к искусству. Последний не только привёл 12-летнего мальчика в музей, где «стоят золотые деревья и никогда не идут дожди», где, глядя на белые, нагие статуи, он решил, что это боги, «вечно и радостно смотрящие прекрасными глазами сквозь суету тех, кто может только смеяться…», но и отдал его в Дом художественного воспитания. И ведь удивительно, но много позже, когда он, уже студент Строгановки, придёт в Пушкинский музей в Москве на знаменитую «выставку подарков Сталину», то среди работ детей «солнечного Азербайджана» неожиданно увидит и свой подростковый рисунок – портрет Пушкина на коне.
А что для него страшнее смерти? Поругание святынь, когда в борьбе за их достоинство мы сами «добровольно и радостно даём согласие на свою смерть. И именно в этот момент мы, – заканчивает он, – бессмертны». Как у Цветаевой (помянем её и в третий раз!), она ведь тоже признавалась, что всю жизнь интересовалась двумя этими великими понятиями: «любовь» и «смерть». Смерть – и всё-таки вечно живущую любовь!
Вячеслав Недошивин