Тайну свято сохрани
Приближается 90-летие со дня рождения замечательного русского поэта Анатолия Константиновича Передреева (1932–1987 гг.), одного из основоположников того направления и течения в русской поэзии XX века, которое получило название «тихой лирики».
После смерти поэта я не раз писал о нём и о его творчестве, мне удалось выпустить в издательстве «Современник», где я в своё время работал, книгу А.Передреева «Лебедь у дороги», в которую вошли его стихотворения, переводы и размышления о поэзии. Мне доводилось встречаться с Анатолием Передреевым. Воспоминания об этих встречах легли в основу моих заметок.
***
Каких только небылиц, чего только не довелось мне прочитать о Передрееве после его смерти. Вот и совсем недавно в одной из книг наткнулся на уже надоевшее и раздражающее: «Передреев страдал нарциссизмом, был пьяницей, психопатом, хамом, любителем драк». Чего тут больше – злобы или полного непонимания сути характера, очень ранимой души поэта?
Да, Передреев не был трезвенником, но назовите мне хоть одного трезвенника среди литературной братии. Что греха таить, и мы с Передреевым порой устраивали такие загулы, что мало не покажется. Но никогда это не было мрачным, глухим «пьянством». Каждая «дружеская попойка», иногда «всю ночь напролёт до зари» сопровождалась чтением стихов, разговорами о поэзии и блистательными монологами Анатолия Константиновича о поэтическом творчестве. Недаром после таких литературных пирушек он всегда восклицал: «Прекрасно пили!»
В процитированной мной же фразе всё – ложь и неправда от первого до последнего слова.
«Страдал нарциссизмом»… Однажды Передреев повёз Рубцова в ГУМ и там одел с головы до ног. Выглядел Рубцов в тот день, как Есенин: шляпа, галстук, элегантное пальто и… лакированные башмаки. Правда, затем вышел конфуз. Спустя неделю Передреев встретил Рубцова в прежнем небрежном одеянии. Куда подевалась купленная одежда – он так от Рубцова и не узнал. Но понял, что близкий Есенину по дарованию, по манере одеваться Рубцов от него далёк.
Ну какой себялюбец, нарцисс будет одевать кого-нибудь с есенинским блеском?
***
Ах, какой рассказчик был Передреев! Я заслушивался его устными рассказами. Один мне особенно запомнился своей трагикомичностью.
Как-то раз Передреев схлестнулся в карточной игре с прозаиком Андреем Битовым. У Передреева в тот день, что называется, шла масть. Битов проигрался в пух и прах. Спустил не только все наличные деньги, но и всю одежду. Обуреваемый жаждой отыграться, он пошёл ва-банк: ничтоже сумняшеся уговорил собравшегося уходить Передреева сыграть на свою жену. И… проиграл, тотчас же сообщив ей об этом по телефону.
– Да, была игра, – закончил, смеясь, свой рассказ Передреев, естественно, отказавшийся и от жены незадачливого прозаика, и от его одежд.
«Ну, чем не сюжет для новой «Тамбовской казначейши»?! – подумалось мне.
***
Когда мы приехали с Вячеславом Клыковым, снимавшим посмертную маску с лица поэта, в морг, патологоанатом, увидев меня, мрачно пошутил: «Второго за полгода привозите. Если с такой скоростью будете хоронить своих друзей, вашим другом стану я». И добавил: «А у покойного товарища вашего практически здоровые почки, печень, сердце. Но вот сосуды головного мозга – как проволока. Самым острым ножницам не поддаются».
***
Есенинец по жизни и творческому поведению, Передреев создал пленительный «Восточный мотив», сопоставимый и сравнимый с «Персидскими мотивами» самого Есенина.
Ветер уговаривает розу,
Шепчет ей: «Пойдём в мои края...»
А земля удерживает розу,
Говорит: «Красавица моя!
Он бродяга, он влюблён в дорогу,
Он заманит в жаркие пески,
У него ни племени, ни роду –
Растеряешь только лепестки...»
Как несколько греческих городов спорили за право называться родиной Гомера, так не менее десятка восточных поэтов уверяли меня, что именно их подстрочные переводы легли в основу передреевского стихотворения, или уж, во всяком случае, дали толчок, импульс к созданию «Восточного мотива». Но как бы там ни было на самом деле, стихотворение это уже давно живёт самостоятельной, самодостаточной жизнью не только в творчестве Передреева, но и во всей русской лирике, в той или иной степени ориентированной на восточную поэзию и ориенталистски окрашенной.
***
Хочу обратить внимание читателей на удивительное стихотворение Передреева «Из юности».
Не догорев, заря зарёй сменялась,
Плыла большая круглая луна,
И, запрокинув голову, смеялась,
До слёз смеялась девушка одна.
Она была весёлой и беспечной,
И каждый вечер верила со мной
Она любви единственной и вечной,
В которой мы признались под луной.
…Давным-давно мы навсегда расстались,
О том, что было, не узнал никто…
И годы шли,
И женщины смеялись,
Но так смеяться не умел никто…
Мне кажется, что посреди веселий,
В любых организованных огнях,
Я, как дурак, кружусь на карусели,
Кружусь, кружусь на неживых конях!
А где-то ночь всё догорать не хочет,
Плывёт большая круглая луна,
И, запрокинув голову,
Хохочет,
До слёз хохочет девушка одна…
В чём обаяние этого стихотворения, в чём его, я бы сказал, загадочность и таинственность? Разгадывая, как бы инструментарием, используемым даже для осторожного и бережного анализа, не повредить покров загадочности и таинственности, которым поэт одел стихотворение…
Уже первая строка, в которой слышится эхо пушкинских стихов
И не пуская тьму ночную
На золотые небеса
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса,
и следующая за ней, как бы приуготовляют читателя к восприятию чего-то романтически-возвышенного и светлого. А дальше поэт несколькими штрихами рисует образ девушки, смеющейся, хохочущей, безусловно, от счастья общения с любимым человеком, лирическим героем стихотворения. «Весёлая и беспечная», она верит с ним в любовь «единственную и вечную», в которой они признались друг другу под луной.
Настораживает лишь эпитет «беспечная». Поэт не вдаётся в описание перипетий их взаимоотношений, иначе стихотворение получилось бы излишне затянутым и утратило лирическую напряжённость, экспрессию, выразительность сюжетного развития. Он ограничивается констатацией факта расставания, изначально неизбежного, продиктованного беспечностью девушки:
Давным-давно мы навсегда расстались.
Как развивалось, несомненно, взаимное чувство – это поэт, как уже отмечалось, опускает:
О том, что было, не узнал никто.
Он словно следует глубоко целомудренному некрасовскому завету, вытекающему из недр русской народной нравственности:
Тайну свято сохрани.
Но сохраняется в чистоте на всю жизнь не только эта тайна, но и глубоко спрятанное в душе и сердце поэта, окрашенное в печально-светлые тона воспоминание о том, что так смеяться, как смеялась «весёлая и беспечная» девушка, не умела ни одна женщина, с которыми потом сводила судьба поэта. Да,
так смеяться не умел никто.
Первые три строфы родились, вылились на бумагу, словно бы на одном дыхании, поэт даже не замечает, что в третьей строфе рифмуются слова, которые рифмой назвать даже с большой натяжкой трудно: никто – никто. Но как органична здесь эта всё-таки рифма! Третьей строфой иной автор, может быть, и завершил бы стихотворение. Чем не трогательнейшая картина первой любви? Но подобных картин в поэзии немало. И Передреев не был бы Передреевым, если бы вдруг, отвлекшись от любовной сюжетной линии, неожиданно не перевёл бы повествование, рассказ в совершенно другую плоскость, в иное русло – раздумья о своей жизни и осмысления своей судьбы:
Мне кажется, что посреди веселий,
В любых организованных огнях,
Я, как дурак, кружусь на карусели,
Кружусь, кружусь на неживых конях!
На наших глазах рождается как бы новое стихотворение. И тут же завершается. Согласитесь, это четверостишие цельно и законченно, самодостаточно и может жить самостоятельной жизнью. Но Передреев самостоятельности такой ему не предоставляет, не даёт. Как быть тогда с темой первой любви, которая ему в данном случае, может быть, дороже всего остального? А значение этой строфы для стихотворения велико. Уберите её, эту абсолютно «не любовную», а скорее философскую строфу из сюжетной, художественной ткани, канвы рассматриваемого любовного стихотворения, и оно обеднеет, превратясь, как уже говорилось, просто в умиляющую своей искренностью, чистую по чувству поэтическую зарисовку, картину первой любви.
Как ни парадоксально, но именно эта, подчеркну ещё раз, «не любовная» строфа – центральная, ключевая в стихотворении. На первый взгляд, как бы чуждая любовному сюжету, она между тем скрепляет всё стихотворение, сообщая ему необходимый драматизм, «лирическую дерзость» и поэтическую силу и превращая его в одно из самых заметных явлений в любовной лирике если не двадцатого столетия, то уж второй половины минувшего века, вне всякого сомнения. А какая замечательная концовка, вырывающаяся как выдох из груди после глубокого вдоха!
А где-то ночь всё догорать не хочет,
Плывёт большая круглая луна,
И, запрокинув голову,
Хохочет,
До слёз хохочет девушка одна.
Она вкупе с первой строфой окольцовывает стихотворение, придавая ему поэтическую стройность и завершенность. «Из юности» словно написано по завету Блока: «Идеальная мера лирического стихотворения двадцать строк». У Передреева их ровно двадцать. Ни больше, ни меньше.
***
Однажды, упросив Передреева перевести на русский свои стихи, один кавказский автор на радостях обильно угостил Анатолия Константиновича. После долгого застолья кавказец вышел на улицу проводить Передреева, поймал такси и, когда за Передреевым уже захлопнулась дверца машины, к своему ужасу вспомнил, что забыл передать ему подстрочники. Машина медленно трогалась, набирая ход. Несчастный кавказец в отчаянии кричал вслед:
– Толя! Ты забыл, ты не взял подстрочники!
– Не волнуйся, – открыв дверцу, успокоил его Передреев, – я тебя так, без подстрочников переведу. – И махнул рукой шофёру: «Пошёл!»
***
Передреев был не только близким другом, но и учителем Рубцова, по признанию самого Николая Михайловича, о чём говорил мне В.В. Кожинов.
Передреев же повёл Рубцова с его рукописью в издательство «Советский писатель» к Егору Исаеву. Прочитав «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…», тот спросил Рубцова: «Гекзаметр?» «Да», – ответил Рубцов и вышел из кабинета редактора, оставляя после себя на ковровой дорожке, к удивлению последнего, следы от мокрых валенок. Через некоторое время рукопись превратилась в книгу «Звезда полей», названную Рубцовым так по совету Передреева. «Назови, назови «Звезда полей», – настаивал он.
И вот как-то ранним утром, проведя бессонную ночь в труде после очередного разговора о названии, Рубцов зашел к Передрееву и прочитал стихотворение «Звезда полей», вошедшее в первую московскую книгу Рубцова с таким же названием, ныне известным всем любителям русской поэзии.
Сергей Агальцов