Смерть – это с другими

Посвящается всем любимым, кого больше нет с нами.

Преамбула

В формате изучения природы вещей и явлений меня, как и всякого склонного к анализу человека, прежде всего интересует человеческая природа — как можно более полное познание её сути. Я давно оставила свойственные максимализму молодости попытки стратегического переустройства мира (в своём понимании оптимизации, разумеется!), и мои притязания относительно масштабов узнавания природы homo sapiens значительно сузились — до формата микрокосмоса, т.е., до масштаба моей собственной, личной вселенной. Заповедь Дельфийского оракула «nosce te ipsum» (познай самого себя) — плод коллективных раздумий семи мудрецов — уже давно имеет для меня чисто прикладное значение.

К настоящему своему дню мне посчастливилось прожить яркую, вдохновенную, необычную жизнь – и, чем дальше и дольше, тем крепче моя уверенность: всё только начинается!.. Однако же боли, отчаяния и страданий тоже было предостаточно – наверное, как и в жизни любого человека, который не боится брать на себя ответственность за свою же собственную судьбу. Вследствие всех этих перипетий – и счастливых, и горьких – у меня сложилось твёрдое убеждение, что всякое переустройство, ведущее к эволюции мира (а вне этого – зачем вообще всё?.. «К чему дорога, если она не ведет к храму?..») следует начинать с себя. И здесь я имею в виду не банальный – бытовой! - формат этого постулата, как то: не хамить в трамвае, здороваться в лифте, не выбрасывать окурки в окно, придерживать дверь вслед идущему и т.д. – всё это само собой. Я говорю об эволюции в формате самосовершенствования - т.е., познания всех составляющих своего потенциала, анализа его и, в конце концов, выяснения алгоритма: как его, этот потенциал, использовать с максимальной эффективностью (в качестве иллюстрации этой мысли можно привести всем известную пирамиду А.Маслоу). Понятно, что это – не одномоментное действие, пусть даже растянутое во времени, а беспрерывный процесс восхождения по спирали, и в этом процессе каждое «обновление программы» - результат беспрерывного труда над собой на предыдущем витке. Я верю, что дальше, с опытом (сыном известно чего!), результаты такого внутреннего стратегического переустройства непременно «пойдут в народ» - по принципу социальных сетей: сначала - через ближайшее окружение, затем – через друзей своих друзей и так далее. Случится известный «эффект бабочки» - в самом своём конструктивном, созидательном смысле, и, к великому счастью, в собственной своей жизни я много раз наблюдала этот феномен...

Это и есть одно из проявлений самоактуализации личности:«Чтобы достичь наивысшего удовлетворения, человек должен жить в соответствии со своей природой и полностью использовать заложенный в него потенциал» - А.Маслоу. Истории*, которые я хочу рассказать (одну – сейчас, а две других – в продолжении) - иллюстрация одной из реперных точек его гуманистической теории личности: пиковых (или вершинных) переживаний – как наиболее ярких страниц жизни стремящегося к самоактуализации человека… Именно такие переживания, по мнению А.Маслоу, чаще всего оказывают наибольшее влияние на нас самих и наше восприятие бытия, и мне только остается к нему присоединиться…

*Основано на реальных событиях: часть имен и фамилий по понятным причинам изменена.

Часть I. Без названия.

Полинка пришла наниматься ко мне в портные осенью, в последние месяцы уходящего Миллениума… в моё собственное знаковое время смены эр и эпох - я была глубоко беременна. Я помню, как принимала её в первый раз, пряча под раскройным столом свой восьмимесячный живот: Полинка - провинциальная девушка, приехавшая в Москву за лучшей долей, - стояла, вытянувшись в струнку, и выдерживала мой пристрастный допрос о своих навыках и умениях. Снизу вверх я смотрела на неё: среднего роста, в плечах – щуплая, узкокостная, с маленькой, постеснявшейся развиться грудью, книзу она крепчала как будто нарочно - чтобы твёрже стоять на ногах. Черты лица у неё были самые обычные, заурядные – ей бы в разведчицы идти, ни за что из толпы не вычленишь! – и только глаза… Сразу, ещё в тот первый раз, я отметила эту особенную, лучезарную притягательность её бирюзового взгляда, а уже потом, когда случилась вся эта трагедия, и остальные – кто проработал с ней бок о бок много лет, и те, кто видел всего пару раз в жизни – отмечали эти её «огромные, как блюдца, распахнутые в мир зеленые глаза». А ведь на самом деле Полинка стеснялась своих маленьких, невзрачных глаз («не глаза, а зенки какие-то!»), коротких ресниц… почти не красилась – чтобы лишний раз не подчёркивать свою некрасивость… Парадокс - природа поскупилась на разрез глаз для неё, а насчет их глубины щедрость её оказалась бездонной: вот почему в памяти людей глаза Полинки остались огромными...

…В тот первый день Полинка сходу выполнила тест на профпригодность, играючи изготовив на лоскутке шёлкового крепа карман в рамку – довольно сложный элемент в швейном деле, сразу выдающий руки мастера или подмастерья. И дальше помню - при каких обстоятельствах я впервые номинировала её на позицию главного технолога. К тому времени мой Дом моды уже переехал в Сокольники, в двухэтажный особняк… и я затеяла новую коллекцию – как обычно, на литературную тему. Тогда, по незрелости лет, в моей творческой жизни был эзотерический период, и над эскизами своих моделей я грезила с книжками Р.Баха, околдованная рисунками Вл. Ерко – на мой взгляд, почти Дюрера в области современной иллюстрации… Однако моя тогдашняя пиарщица – весьма одиозная персона, почти parvenu, дерзко ворвавшаяся на светский небосклон столицы, чутко держала руку на пульсе конъюнктуры культурного рынка. Она-то и предложила сменить курс: мол, лучше сделать коллекцию по мотивам творчества П.Коэльо («глянь-ка, чо там у него те больше нравится?..»): мол, сам маэстро приезжает в Москву на книжную ярмарку - можно будет всё совместить. Так оно и вышло: показ состоялся на открытой площадке ресторана «Care blank», при стечении всея светской публики Москвы (начиная с замечательного Андрея Бильжо, а в авангарде - аж сам Н.Михалков). Творчество Коэльо мне было не слишком близко, но… раз партия сказала – «Надо!», комсомол ответил… Коллекция называлась «Волосы Вероники» (якобы по роману «Вероника решает умереть»), и для меня осталось загадкой, почему никто из пишущей братии - или просто читающей публики! - не усмотрел в пресс-релизе всамделишную аллюзию на одноименный рассказ Ф.С.Фитцджеральда. Ну да Бог с ними всеми!

Одной из ключевых идей при создании коллекции было не только использование натуральных тканей (это я и так всегда делала), но предполагалось часть из них даже окрашивать вручную: сейчас уже не вспомню, отчего мне захотелось сделать такой трудоёмкий реверанс в сторону аутентичности. На этом мы с Полинкой и скорешились: поздним вечером, когда все сотрудники уже расходились по домам, оставались в столовой Дома моды - варить в громадных бадьях с краской попавшие под раздачу тряпочки. К тому времени в глазах всей моей команды она уже успела сделаться абсолютным авторитетом – и как профессионал, и как человек исключительной ответственности и порядочности. А вот меня саму (до кома в горле!) подкупала эта её неизбывная готовность обсуждать со мной малейшие подробности процесса создания каждой модели – и не только в части её компетенций (она, как технолог, как раз отвечала за детальную реализацию всех моих придумок), но даже если подробности эти лежали в виртуальной, чисто умозрительной плоскости: «так что хотел сказать художник?..». И, когда я вдохновенно рассказывала ей о священных эманациях своей души, результатом которых стало появление того или иного нового платья, то гляделась в её лицо как в зеркало… и мне хотелось думать, что эта её тихая, принимающая улыбка и в самом деле отражает всё лучшее, что есть во мне самой.

«Ты только вдумайся! – уподобляясь Шахерезаде, велеречиво вещала я, когда мы с Полинкой в четыре руки ворожили тефлоновыми лопатками над котлами с кипящей красной бурдой. - Ах, кошениль!.. – с воодушевлением неофита я откровенно наслаждалась бархатистой фонетикой необычного слова, буквально ощупывая его кончиком языка. – Кошениль – это карминно-красная краска… с оттенком венозной крови. Цвет, доложу я тебе, – волшебный! Эту краску получали, умерщвляя в уксусной кислоте самок мексиканского червеца... и, пока не придумали ей замену, только экспорт серебра приносил Мексике больший доход. Или возьми ты, к примеру, тирийский пурпур: фиолетовый цвет с драматическим багряным оттенком - его добывали недалеко от древнего города Тир, из средиземноморских моллюсков. Представь себе: древние красильщики – вот прям как мы с тобой щас! – измельчали тела улиток, затем взбалтывали эту животную муку с водой, и полученной взвесью пропитывали заготовленные ткани... ну-ка, переверни вот этот пласт - давай быстрей, а то пятна останутся!.. Ну вот, а потом развешивали холсты на воздухе, и под воздействием солнечного света на полотнах начинал проступать нужный цвет: вначале от зелёного к синему, а затем – видишь? – перерождался в этот чудесный красно-фиолетовый колер… И знаешь, что интересно?.. Всю химию этого процесса сопровождал жуткий запах чеснока – как тебе это? С ума сойти!.. А из двенадцати тысяч улиток выходило чуть больше одного грамма вещества – пурпур реально был самым дорогим красителем древности!».

 …Всю жизнь я не перестаю изумляться прихотливости человеческого мышления – непредсказуемости реакций, умозаключений, мотивации… А вот в Полинке, напротив, меня восхищало природное умение самого естественного объяснения событий и, как следствие, нахождения простых ответов на сложные вопросы. Я, бывает, такими кривыми путями прихожу к верному решению - и верному ли в итоге?.. То партизанскими тропами пробираюсь, а то, наоборот, как на танке подъехать могу… Полинка же была наделена такой врождённой гибкостью ума и, вместе с тем, такой животворящей душевной опрятностью, что создавалось впечатление, будто она всегда там была – в месте самого правильного решения!.. И в общении с ней я не раз позволяла проявиться этой своей потребности латентного инфанта - переложить необходимость собственного выбора на чужие плечи: как, мол, Полинка, скажет, так и будет... И дело это могло касаться чего угодно: отношений с мужчинами – «на время или навсегда?..»; стратегических решений с местоположением будущего шоу-рума… давать интервью такому-то СМИ или нет – всё равно всё переврут; или вопросов – какого цвета платье надеть на вечеринку, и в каком банке открыть личный счет… кстати, степень моего доверия к ней определялась хотя бы тем, что она одна имела доступ к моим счетам и банковской ячейке – даже без моей санкции, и у неё же хранился единственный экземпляр моего завещания – так, на всякий случай… И вот ещё что: я никогда не считала её этакой реинкарнацией матери Терезы. Да, она обладала сакральной способностью улаживать конфликты и гасить любые вздоры: так воспитанные хозяева при оплошности гостей (если те вдруг уронили салат на пол) тактично ставят на это место стул или загоняют ошмётки под ковер - даже если потом придётся обращаться в химчистку. Но в отдельных случаях Полинка могла быть бескомпромиссной: и каждый раз, упираясь в её молчаливое осуждение, я точно знала, что поступаю дурно, и это мучило меня – даже если я продолжала настаивать на своём, потворствуя не укрощенной своей гордыне. Ох, уж эта гордыня – первый из семи смертных, вечный мой искуситель и враг!..

И за всё время только одна обида на Полинку осталась сидеть занозой в моём сердце, и то потому, что это была и не обида вовсе, а вина… опять же – моя!.. Она отказалась прийти ко мне на свадьбу. Хоть гулянье было широкое – можно сказать, на всю Москву, из всего своего коллектива я позвала только пять-шесть человек – ветеранов, остальным же накрыла в Доме моды щедрую поляну. О том, что она ко мне не собирается, я узнала недели за две и пришла в негодование!.. Все её отговорки – мол, это такой уровень… она будет чувствовать себя не в своей тарелке и т.д. – я сочла надуманными, хоть и знала, что мой дружочек отличается крайней застенчивостью и даже социофобией… но не до такой же степени, ведь со своими же за столом сидеть будет! Причину её отказа я узнала случайно – через третьих лиц, а потом, за три дня до свадьбы, она и сама мне её озвучила – как всегда, мягко, но… твёрдо: у нее не было приличной обуви, и планов покупать выходные туфли – специально для этого случая – тоже. Ни к чему ей в жизни нарядные туфли, а на носу - отпуск, а каждый год в августе Полинка срывалась куда-нибудь по горящей путёвке – очень хотела мир посмотреть. И какого чёрта я не озаботилась тогда этой проблемой?.. Деньги на туфли она бы ни за что не взяла, но я могла бы как-то выкрутиться: к примеру, премию ей выписать – опять же, к отпуску (с шуткой уговорив потратить ее на туфли - как память о моей свадьбе...). Но эйфория предсвадебных хлопот взяла надо мной верх, и я не то чтобы отвернулась от этой незадачи, а даже сознательно махнула на нее рукой: «Ну и фиг с тобой, - подумала я, - если какой-то Кипр тебе дороже самого важного события в моей жизни!..». К тому же, успокаивала я себя, в формате «мир посмотреть» я и так не скупилась для своих людей: каждый раз, выезжая в Великобританию с показами, брала с собой приличную свиту – не только для обеспечения организационных надобностей, но и общего образования и просто драйва – и Полинка всегда была в первых рядах. И жили мои сотрудники в тех же отелях, что и я – «Ритц» так «Ритц», «Ройял Гарден» так «Ройял…», и кормила их в тех же местах, что ела сама – пусть в этом и был определенный расчёт: желание приобщить их к тому уровню жизни, который был присущ моим звездным клиентам, и, таким образом, на уровне подсознания привить им понятия о самом высоком вкусе и, как следствие, самом высоком его исполнении – хотя бы в формате одежды…

И в заключение: мне кажется, нам всем (что бы мы там не мнили о себе!) не хватает в жизни таких людей, как Полинка – отвечающих словам Л.Н.Толстого: «Каждый человек – алмаз, который может очистить или не очистить себя. В той мере, в которой он очищен, через него светит вечный свет. Стало быть, дело человека не стараться светить, но стараться очищать себя».

…Когда мне позвонили с работы в первый раз, мы с дочкой были в кошачьем питомнике: в счастливой суете упаковывали свою сбывшуюся мечту - котёнка-тойгера. В тот момент я рассеянно отнеслась к вопросу - не посылала ли я Полинку по своим надобностям, а то, мол, уже шестой час вечера, а её как не было, так и нет: телефон не отвечает, а она четыре дня как переехала в новую квартиру, в Щелково, а там такой район бедовый – мама не горюй: пока от станции до дома дойдёшь (через лесополосу-то!) – семь потов от страха сойдет…

Но вот когда мы с дочкой уселись в машину, и начался лихорадочный обмен звонками, в разы усиленный динамиками системы hands free, беспокойство тёмной водой начало подниматься в моей душе. Звонила я сама, звонили девочки с работы – звонили бывшей квартирной хозяйке Полинки, соседям, в милицейский участок, в службу поиска пропавших людей, её брату, наконец, чьей квартирой, в итоге, оказалась эта новая Полинкина жилплощадь. И, в отличие от абонентов на другом конце провода («подумаешь, человек один день не вышел на работу, а вы уже в набат бьёте!»), никого из наших не удивляла эта нарастающая тревога: в Полинкином исполнении такого просто не могло быть – не могло, и всё тут!.. А через час телефон внезапно умолк, наступил какой-то ватный вакуум… и средь этой тишины, кимвальным звоном раздававшейся у меня в ушах, в висок ударила мысль: всё, что могло случиться, уже случилось, и дело лишь за часом-двумя, чтобы я узнала правду... Было десятое декабря 2010 года, пятница, вечер, мы едва ползли по Мневникам в сторону Крылатского – в самый час пик, и времени у меня было достаточно, чтобы приготовиться принять этот факт: всё - уже - произошло!.. У самого своего дома я заскочила в супермаркет, купила бутылку текилы и стала ждать.

…Когда через два часа делегированная нашими девочками сотрудница добралась до Щёлково, то даже не смогла подойти к подъезду Полинкиного дома: тот был весь оцеплен – всюду милиция, пожарники, две кареты «Скорой помощи»… местное телевидение, люди… Полинка умерла от отравления бытовым газом – она и ещё одна женщина этажом выше.

…Поздним вечером я позвонила Полинкиному брату в Калугу и Ване Турмалину, своему партнеру по интерьерному бизнесу – с просьбой помочь мне завтра с машиной: я и сама отлично вожу, но отдавала себе отчёт в том, что в таком состоянии мне будет непросто…

На следующий день в десять утра мы встретились на площади Киевского вокзала с братом Полинки – он был с женой. Прежде я никогда его не видела, но в свое время Полинка о нем рассказывала, и по воркующим модуляциям в её голосе («братишечка мой», «Ромочка-Ромулечка») я представляла себе эдакого рано постаревшего мальчика - с таким же, как у Полинки, застенчивым и беззащитным выражением лица - даром, что он был на десять лет её старше. В жизни Ромочка оказался довольно крупным, кряжистым мужиком с погасшим взором и плоским, как будто смазанным, непримечательным лицом - сейчас я его и не узнала бы. А вот образ его жены – изящной, смуглолицей татарочки с кашмирскими чертами лица и громадными вишнёвыми глазами («Айгуль - красивая, как лунный цветок», - доверительно сообщил мне на поминках пьяненький, разомлевший с мороза Ромочка) врезался мне в память: было в ней что-то притягательное и отталкивающее одновременно… При всей внешней миловидности в ней чудился некий внутренний изъян, в котором мне так и не удалось разобраться - так через чистые, отстоявшиеся воды заброшенного озерца виднеется укрытое толстым слоем ила дно.

По приезде в Щёлково мы сначала направились в милицейский участок, но там дежурный сообщил, что дело уже передано в прокуратуру (все-таки, два трупа!) - езжайте туда, ваш следователь – такой-то... В субботний день в прокуратуре было малолюдно, но за дверью с нужной нам фамилией стоял гомон – не ровен час, что-то делили. Усевшись на скреплённые между собой, как в кинотеатре, стулья, мы стали ждать – все как один уставясь на дверную табличку: «Ст. следователь Корнеев Е.Л.». Примерно через полчаса дверь распахнулась, и прямо на нас вывалилась разношерстная компания из четырех-пяти человек, кажется, почти все – мужчины, и в арьергарде – тётка лет шестидесяти с испитым, исплаканным лицом. «Знать бы, кого благодарить, кому проставиться-то, а?..», - нахлобучивая замызганную ондатровую ушанку, осклабился старший из мужиков, шаря вокруг себя мутным взором. «Окстись, стыдоба! – одёрнула его женщина, - всё ж таки, сестра моя родная померла – даром, что квартирка осталась, а душеньку-то её загубили-и!..». «А-а, все там будем, однако! – гнул своё мужик, – главное, дождались - теперь и мы хоть чуток пожить успеем!». «Вы ко мне? – обратился к нам Корнеев, и в его интонации мне почудилась надежда на отрицательный ответ. – Ну, что ж… тогда проходите!».

Пепел Клааса стучал в моё сердце, и в кабинете Корнеева я с места в карьер начала с того, что доведу до цугундеравсякого, кто повинен в смерти дорогого моего дружочка. Не сводя бесцветного, почти рыбьего взгляда с тоненькой папки, лежащей перед ним, Корнеев дождался конца моего гневного выступления, а затем со вздохом открыл подборку своих документов: «Что ж, уважаю ваше горе, гражданочка начальница погибшей… как говорится, примите соболезнования! А теперь – давайте по порядочку!.. Как я понимаю, среди вас есть собственники помещения. Вы? Ах, вы...», - и он перевел длинный, изучающий взгляд с Ромочки на Айгуль. – «Ясно. Так вот: как выяснилось в ходе предварительной проверки, причиной отравления и, как следствие, смерти вашей… э-э… родственницы и её соседки сверху, стало отсутствие тяги в дымоходе газовой колонки – в вашей, пардон, квартире: он был завален осколками кирпича и мусором… Утечки бытового газа обнаружено не было… таким образом, обе женщины погибли, отравившись угарным газом. Угарным, понимаете, не бытовым!.. Вы знали, что колонка неисправна?.. Мы опросили соседку напротив… и она показала, что квартиранты – гастарбайтеры, которым вы раньше нелегально сдавали квартиру - никогда этой колонкой не пользовались: еду готовили на электроплитке, ребёнка купали в корыте, а сами мылись у этой самой соседки раз в неделю – за бутылку водки… Далее…», - Корнеев выцепил взглядом нужные строчки из лежащей перед ним бумажки и монотонно занудил: «…В соответствии с правилами поставки газа для обеспечения коммунально-бытовых нужд граждан, утвержденными за номером […], техническая пригодность газового оборудования на всём участке от газопровода до квартиры лежит на управляющей компании дома, а от двери до газовой горелки – на абоненте (т.е., собственнике квартиры), - он со значением поднял глаза на Айгуль, - …заключившем договор с местной инстанцией на обслуживание внутриквартирного газового оборудования... Посему, - и здесь Корнеев с сокрушённой усмешкой развернулся ко мне, - в поисках виновных вам, гражданка начальница, далеко ходить не придется – так сказать, преступники все здесь!.. А вас, уважаемая Айгуль… как там вас дальше, и привлечь могут - по статье […] за ненадлежащее […], повлёкшее смерть по неосторожности двух и более…».

Очнувшись от первого потрясения, Айгуль, всхлипывая и беспрестанно сморкаясь, затянула собственную версию «Саги о Форсайтах»: как двадцать лет назад отец бросил их с матерью… как сложно было разменять их общую «двушку» в малосемейке: в итоге отцу досталась убитая квартирка в этом самом доме, где Полинка-то и отдала Богу душу, а они с матерью на вырученные деньги купили полдома в деревне. А вскоре папаша сошёлся с бабой с ребёнком, а лет через пять помер - спился, а через время и мать Айгуль померла – от рака, и вскоре и та отцовская приблуда – тоже… в общем, за десять лет все на тот свет убрались – как сговорились… одна дочка той бабы осталась, а ведь она ему, отцу, кто – вообще никто, лярва этакая!.. Отец с её матерью даже расписан не был – мало ли, что хозяйство общее… а она, дочка, стала на эту квартирку претендовать – наследство, мол, ейное!.. Требовала отполовинить ей жилплощадь, и скольких правд, гражданин следователь, стоило убрать ее восвояси – три года судились, ведь вскорости снесут этот барак к чёртовой матери, а вы сами знаете, сколько в новом доме квадратный метр стоит... «Знаю, - вздохнул следователь, кивая на дверь, - родственнички верхней соседки уже поделились радостью: подсобили вы им! Так что… - и Корнеев снова развернулся ко мне, - у нас в районе за отопительный сезон таких случаев знаете - сколько? Ветхого жилья – пруд пруди, ничего не поделаешь! В общем… мне висяки ни к чему - есть чем заняться! Давайте так: трагическая случайность – и никто не виноват…».

Никто не виноват!.. Но, видит Бог, во мне набирало силу чувство бессильной, не знающей выхода, ярости и убеждённости в том, что виноваты все - и я в том числе, а, может даже, прежде всех!.. Если бы я не удерживала Полинку возле себя все эти месяцы - после того, как во время жестокого кризиса в 2008 году мой партнер прекратил всяческую поддержку общему бизнесу… Не сулила ей место в своем новом проекте, послав при этом на вечерние курсы кассиров-контролёров!.. Не сократила бы всем сотрудникам зарплату – оставшиеся члены моей команды в ожидании start up проекта существовали буквально на мои личные дотации, в то время как я потрошила остатки на своём банковском счёте… Возможно, тогда бы Полинка изменила свою жизнь – нашла новую работу, с нормальной зарплатой, и не возвращалась глухими зимними вечерами в эту злополучную братову квартиру, куда она съехала на время из-за экономии – от безысходности...

Эта квартира!.. Никогда и нигде прежде мне не доводилось видеть такой ужасающей, захлебнувшейся в собственном крике о помощи, нищеты – это в наше-то время!.. Последнее пристанище Полинки - жёлтый, как будто вросший внутрь себя, дом оказался двухэтажной постройкой барачного типа: видимо, ещё пленные немцы после войны строили. Но строили, видать, на совесть: деревянные лестничные пролеты слегка просели под тяжестью лет, но стояли насмерть – как наши под Москвой… Вся «двушка» оказалась размером с мою собственную спальню, а кухня - меньше кровати, на которой я спала в своем сытом дому... Вместо стола – лист ДСП, положенный на два ящика… эмалированная раковина с ржавыми проплешинами, и над ней – допотопная газовая колонка, та самая – убийца. По-видимому, ремонт не делался лет двадцать (сначала судились, потом ждали сноса). Краска сползала со стен лохмотьями… в углах - изъеденные плесенью пятна сырости… обои, истёртые до штукатурки, растрескавшиеся и черные от копоти оконные рамы. В совмещённый санузел двери нет - дверной проём занавешен плёнкой. А в центре крошечной «гостиной» жались друг к другу скудные Полинкины пожитки – так и не разобранные: развёрстый чемодан с одеждой, рядом - потрепанный фирменный портплед с логотипом моей марки (должно быть, с самыми драгоценными её нарядами); пакет с бельём, ящик с книгами, ноутбук… Спальное место – продавленная кушетка с засаленным изголовьем – в грубом беспорядке: следы внезапной рвоты на подушке, отдёрнутое одеяло – спасаясь, она успела сделать два шага к выходу... На кресле – брошенные накануне носильные вещи: знакомые мне джинсы, футболка, самовязанная кофта… выношенный лифчик и вчерашние колготки, свисающие с деревянного подлокотника - как сняла, так и повесила… их носки ещё хранили форму её ступней, и даже большой палец был похож - в точности, как у Полинки, выдавался вперёд по сравнению с остальными. И всю эту картину пронизывал тяжёлый, подвальный запах тлена: казалось, запах этот уже сам стал плотью – прилипал к коже, горьким комом вставал в горле.

Я метнулась на улицу… подняла лицо к небу и сквозь судорожно сжатые веки долго смотрела на тщедушное зимнее солнце – до тех пор, пока перед глазами не поплыли черно-красные круги: к чёрту кошениль, к чёрту тирийский пурпур!.. Но и по сей день мне не удалось стереть со своего внутреннего взора это видение обнажённой и унизительной в своей беспомощности нищеты, в которой моя Полинка – чистюля и аккуратистка! – была абсолютно не виновата… Вскоре из подъезда вышли дружище Ваня Турмалин, следователь и жена брата – Ромочка остался закрывать взломанную пожарниками входную дверь, и мы гуськом двинулись к своим машинам, осторожно ступая между просевшими под тяжелым настом сугробами: на этом краю света снег с тротуаров никто не убирал… Возглавляла нашу процессию Айгуль, семеня короткими китайскими шажками; все молчали… сзади послышались торопливые шаги. «Ну что, нашёл?..» - обернувшись через плечо, спросила Айгуль. Протиснувшись мимо всех нас, Ромочка нагнал жену и похлопал себя по нагрудному карману - я знала, что Полинка копила на очередной летний отпуск в Греции… Корнеев предупредил: возможно, понадобится ещё одна экспертиза, и нужен будет ключ от входной двери – пусть Айгуль с Ромочкой будут в зоне досягаемости. Попрощавшись с ним, мы отправились в морг.

Прежде в морге я была лишь однажды – когда умер отец… но тогда всем занимался мой брат, а я лишь бессильно висла на нем, раздавленная сошедшим на меня горем. В этот раз я сама, прижавшись к Ваниному плечу, судорожно дышала в окошко конторки, за которой сидела мультяшной внешности барышня лет под пятьдесят. Кукольный облик регистраторши (так и хотелось назвать её, как в прачечной, приёмщицей!) - морозный румянец, круглые, с яркой подводкой, глаза… глянцевые локоны, пришпиленные надо лбом к сиреневой беретке, всё это так не вязалось с реальным миром, что у меня мелькнула абсурдная мысль: всё происходящее – какая-то дикая ошибка, сюр… нужно сделать что-то решительное! Возмутиться, топнуть ногой!.. чтобы согнать с себя этот морок, вернуть всё обратно. Но жирно напомаженный сиреневый рот «приёмщицы» механистично выдал нам с Ваней подробный инструктаж, и каждый раз, слыша очередную формулировку в отношении манипуляций с Полинкой («оформление тела», «бальзамирование…», «выдача тела»), я гасила в себе волну протеста - ответную реакцию на узаконенное отъединение самой Полинки от её собственного тела… как будто на моих глазах (и даже при моём участии!) происходило официальное и окончательное развоплощение её личности (всего, что составляло её земную суть) в некий эфемерный образ, которому суждено остаться в наших сердцах… Ах, эта увековеченная в камне дежурная пошлость - «…в наших сердцах!», но ведь именно так, кажется, пишут в эпитафиях?..

Я расплатилась за услуги, и «приёмщица» выдала мне файлик с вещами покойной – нательный крестик и два колечка: простое медное «Спаси и сохрани!» и дешёвый золотой перстенёк с камешком. Кольца я отдала Ромочке, а крестик оставила при себе – чтобы надеть Полинке перед отпеванием.

Вечером я вызвала к себе Лиду, свою помощницу, наказав ей привезти что-нибудь для Полинки из шоу-рума. Отобранные Лидочкой платья я не одобрила: одно было чересчур пафосным, другое – слишком открытым, третье – каким-то «дамистым», а в том Полинка утонула бы, и т.д… Скользя по паркету, котёнок шнырял меж наших босых ног, беспрестанно путаясь в складках дорогущих платьев – я то и дело отцепляла его мягкие, прозрачные коготки от расшитых бисером подолов… Потом полезла в свою гардеробную – у меня в запасниках хранилось около двадцати ненадёванных экземпляров из прошлых коллекций… Дёргая одну за другой вешалки с платьями, я наткнулась на то, что мы с Полинкой красили в один из летних вечером 2002 года – и чей цвет нам никак не удавался (бургунд!..): а вот это (серо-красное) – вполне… Боже мой, как всё закольцовывается!.. могла ли я знать?.. Я взглянула на ценник - Полинка бы в возмущении замахала руками: продажная цена с лихвой покрыла бы аренду заштатной квартирки где-нибудь в Перово - за полгода вперед, как минимум… и даже по самым грубым подсчетам – её похороны обходились мне дешевле. Где я была раньше?.. С тяжелым сердцем я попросила Лидочку остаться у меня ночевать.

А назавтра, в середине дня, мы снова встретились в морге с Ромочкой и Айгуль – они привезли белье и колготки. «А обувь?» - спросила вчерашняя «приёмщица». «Обувь?..». «Ну да - туфли! Она что у вас, на том свете, – босая, что ли, ходить будет?..». Я молча обернулась к Айгуль. Вспыхнув, она смущённо передернула плечами: «Так я у неё, вроде, ничего такого и не нашла!». Я против воли опустила взгляд на её истоптанные сапоги: «Что ж… ладно! Я куплю ей туфли», - и снова обратилась к «приёмщице» - нельзя ли мне переговорить с кем-нибудь… ну, кто будет Полинку готовить. Покрутив диск допотопного аппарата, «приёмщица» прожурчала в трубку: «Проша, ты ещё на месте? Выдь на минутку – тут к тебе…», и вскоре к нам вышел бородатый здоровяк, на ходу спешно разоблачаясь из медицинского халата. Я замерла - вдруг он протянет мне руку для приветствия, но дядька деликатно остановился в метре от нас и, кивнув крупной красивой головой, представился: «Здрассьте!.. Прохор Иннокентьич, морфолог… в общем - патологоанатом», - и меня обдала волна исходившего от него крепкого запаха хлорки и хозяйственного мыла. Сделав твердый голос, я попросила Прохора Иннокентьевича одеть Полинку как следует: и трусики, и лифчик, и колготки натянуть… платье не разрезать на спине, а воспользоваться молнией, и вообще… «И вообще! – ну как она там? Как хоть выглядит-то?..». «Да нормально, не волнуйтесь вы так, - с участливой интонацией ответил Прохор. - Выглядит как обычно – как все угоревшие: чуть розоватая – сосуды-то полопались! А так, ручаюсь вам, – не хуже, чем живая!..». Я перевела дыхание: а может ли он, Прохор, в принципе все сделать, а уж затем я сама её накрашу – просто я знаю, как лучше… Прохор не удивился просьбе - не чинясь, взял у меня тысячу рублей и обещал, что всё будет в лучшем виде. Уходя, он обернулся через свое бородатое плечо: «Девчонки, а вы не в Москву, случайно?.. В Москву?! Может, подбросите до метро - у меня смена припозднилась, а мне тут ещё надо…». «Без вопросов, но только мы через храм, - предупредила я, - отпевание заказать. Но это быстро, да и по дороге!». «Вот как?.. – Прохор замер, ухватившись за ручку двери. – Ну, через храм так через храм… может, так оно и лучше!.. Обождите - я мигом!».

Уже позже, когда мы пробирались через мглистые декабрьские сумерки в Москву, отгородившись от непогоды ванильным комфортом моего внедорожника, в зеркале заднего вида я время от времени ловила лицо Прохора, бликующее в свете уличных фонарей, и задавала редкие вопросы. Привалившись плечом к запотевшему стеклу, Прохор боролся со сном, но каждый раз подхватывался и с готовностью отвечал: и что это за напасть такая смертельная – угарный газ… и что за городок - Щёлково, и что сам он - местный, но тут сошёлся не так давно с женщиной – теперь вот мотается к ней в Люблино, а познакомился тоже в морге – она свою мать привезла, и т.д. А потом мы встали на железнодорожном переезде, пережидая товарняк: Лида рядом со мной, оглушённая всем случившимся, полностью ушла внутрь себя – как будто спала с открытыми глазами. Прохор же, наоборот, окончательно воспрянув от разговоров, зачарованно смотрел, как дворники с методичным тщанием счищают хлопья мокрого снега, шлёпающиеся на лобовое стекло. «А вот вы… как вы сами-то к этому пришли – стали заниматься такой профессией?», - спросила я его. «Да как, как… Просто всё! - хмыкнул Прохор. - Не получилось стать хирургом, и вся недолга». «Что ж так-то?». «А я вида крови не выношу – сразу сознание теряю!». «Как это?! Вы же…». «Ну, крови живых, в смысле, – я… переживаю очень. А покойники… Они что – они терпеливые… и благодарные. Всё понимают! А главное - им не больно. Они ведь уже… бывшие. Бывшие люди!.. Мне, знаете ли, с бывшими как-то проще: они уже всё для себя решили, всё узнали… И в этом знании превзошли всех нас!». «В чем превзошли? Что – узнали?», - напряглась я. «Успокоились - перестали задаваться вопросом, в чём смысл жизни… потому, что узнали смерть». И после этих его слов мне пришлось признать внутри себя, что, при всей нашей с Полинкой близости, мне, в сущности, остался неведом глубоководный мир её души, а вот она, напротив, моё сердце знала гораздо лучше!.. Прохор же, чужой нам обеим человек, в свою очередь её, Полинкино, сердце знал в деталях – потому что сегодня держал его в руках…

По дороге домой я зашла в ближайший торговый центр – купить Полинке туфли. Откуда-то я помнила, что обувь для погребения должна быть мягкая, удобная, на устойчивом каблуке – именно такую я искала, обшаривая взглядом полки с выставленными одноногими образцами. Отобрав всего одну - на мой взгляд, самую приличную пару, - я уселась на скамейку: размер у Полинки был всего на половинку меньше моего, и я решила, что если мне будет туговато, значит, ей – в самый раз. Рассеянно раскинув вокруг себя полы свою шубы, я стала мерить. «Может, вам ещё что-нибудь показать?» – подала голос продавщица, неприязненно воззрясь на мои меха. «Спасибо, я не себе, - сухо ответила я. - Есть на полразмера меньше?». Она вынесла другую пару. «Я возьму», - быстро сказала я и прошла к кассе. «Это что же - и мерить не будете?.. Воля ваша! Чек сохраняйте – обмен в течение двух недель!». «Обмена не будет», - отрезала я.

И вот тут всё и случилось – то главное, о чём я писала в преамбуле: пиковое переживание. Именно после двух этих фраз: «Обмен в течение двух недель – обмена не будет». Это был единственный раз за всё прошедшее и последующее время, когда я плакала по Полинке...

В одно мгновение безысходное отчаяние петлей затянуло мне горло - от осознания абсолютной конечности… необратимости утраты, невозможности что-то исправить или изменить – никогда, никогда!.. Никогда больше её ноги не пройдутся по этой земле – ни в этих дурацких туфлях, ни в каких других, и жизнь на этом не остановится!.. Ни моя, ни всех этих людей вокруг, ни тех других, что за стенами этого магазина… города, мира… И даже если она, жизнь, остановится на Земле, то будет продолжаться во Вселенной, а если кончится во Вселенной, то всё равно будет течь где-то там, за её пределами, и тогда будет у неё такая вот разновидность: такая – никакая! – жизнь... Ведь «со смертью кончается всё – даже она сама»[1].