Дмитрий Быков // "Дилетант", №11, ноябрь 2018 года
«В каждом заборе должна быть дырка» ©
Валентин Пикуль
1
В «Дилетанте» возникла плодотворная дебютная идея: что это мы всех хвалим, можно подумать, что в советской литературе не было плохих писателей? Их было, и более того, они преобладали, как и во всякой литературе, которая, по закону Старджона, на 90 процентов является мусором. Но Пикуль, которого большинством редакционных голосов отнесли к трешу, является всё же первоклассным писателем — с этого утверждения я хотел бы начать; не просто потому, что память Пикуля ревниво защищают его родственники и поклонники, что есть целая команда, отслеживающая упоминания о нём и горячо возражающая недостаточно почтительным критикам, но потому, что собственное моё отношение к нему далеко не так однозначно. Он первоклассный по гегелевскому критерию, по хармсовской формулировке насчёт «чистоты порядка»: прекрасным мы называем то, что цельно, эстетически последовательно, беспримесно, ножа не всунешь, то есть те случаи, где сам автор до конца следует законам, «им самим над собою признанным». Пикуль — пример опасной литературы: опасной тем, что она уплощает мир, предлагает простые решения, следует сомнительным источникам и так далее. Но в этом своём качестве он последователен и монолитен, он создатель жанра, в котором сегодня упражняются многие — но получалось только у него. Это заставляет относиться к нему серьёзнее, видеть в нём не бульварщину, а своеобразное упражнение в жанре сказа, не сплетню, а стилизацию под сплетню; разумеется, никому в голову не придёт рекомендовать его в качестве исторического источника или, боже упаси, историософского мыслителя, но он на это и не претендовал. Претендовал он на иное — на свою концепцию истории, которая у него, как ни крути, была — и хотя нигде не проговаривалась вслух, но из его бесконечных романов, общим числом около 20, она легко вычитывается, и с ней стоит полемизировать.
Пикуль не был, как о нём думают многие, антисемитом; точнее будет применительно к нему вспомнить известную пародию на романы о Штирлице — роман Асса и Бегемотова «Как размножаются ёжики». «Штирлиц, вы антисемит, вы евреев не любите! — Я интернационалист, я никого не люблю». В известнейшем и безоговорочно лучшем его романе «Нечистая сила», который впервые был напечатан в сильно сокращённом варианте «У последней черты», — в самом деле немало страниц отведено разнообразным еврейским заговорам и заговорчикам по разрушению монархии, но русские в этой книжке ведут себя ничуть не лучше. Достаётся у Пикуля, в разных его романах, немцам, японцам, французам, непременным англичанам, но русским не меньше, а то и больше. Бироновщина, отдадим ему должное, в сильном романе «Слово и дело» выглядит заслугой русских, а не немцев, да и не было столько немцев, чтобы полностью подменить собой русское слово и дело. История в его изложении есть прежде всего история грязи, то есть корысти, власто- и сластолюбия, глупости в самых изобретательных и непредсказуемых формах — словом, мнения о человечестве он был самого нелестного. Вот уж подлинно «на всех стихиях человек тиран, предатель или узник»; есть мнение, что идеалом Пикуля были разнообразные силовики, представители армии либо разведки, и в этом смысле он как раз кажется иным чуть ли не провозвестником нынешней российской идеологии. Но вот штука — как раз нынешние российские идеологи не спешат поднимать Пикуля на щит. Что-то они такое чувствуют, и не бульварщиной своей он им претит (бульварщины хватает и в их собственных исторических писаниях, куда они щедро подбавляют разнообразной клубнички) — а именно мизантропией. Пикуль не жаловал род людской в целом, не делая исключений ни для военачальников, ни для государственников, ни для государей. Это-то и позволяет ему выглядеть человеком с собственным миропониманием, а не просто собирателем исторических анекдотов. Кто-то, подобно Радзинскому — настоящему писателю и крупному драматургу, видит в истории прежде всего оргию, садомазохистскую страсть к мучению и мученичеству, сплошной дневник палача. Кто- то интересуется только ростом и укреплением государства, которое непременно должно пожрать как можно больше индивидуумов, чтобы фундамент его был скреплён кровью; некоторые вообще считают, что история страны есть история власти, эволюция её форм. Пикуль в этом смысле уникален, и хоть формально он принадлежал к почвенникам, регулярно ссорился с интеллигенцией и служил у неё образцом дурновкусия («самая читающая Пикуля и Ю. Семёнова страна» — формула Владимира Новикова), но государственником он не был, вот в чём штука. Он не был бардом самодержавия и вообще монархистом; не идеализировал православие — скорей уж напротив; марксизмом, кстати, не интересовался тоже, и в особенном народолюбии замечен не был, хотя историкам оно и предписывалось. Столыпин — этот идол даже самых интеллектуальных русских патриотов, включая Солженицына, — не вызывал у него тёплых чувств, и в трёх романах Пикуля о предреволюционной России нет ни малейшей его идеализации. У него совсем другой герой, в некотором роде авторское альтер эго, и это-то эго нас интересует. Именно оно обеспечило Пикулю всенародную славу — но оно же и сделало его одиночкой при жизни.
Среди писателей же у него, кажется, только один поклонник — такой же одиночка. Михаил Веллер — давний и убеждённый защитник Пикуля, он-то и приметил, что перед нами не лубок, а сказ, сознательная и умная стилизация, и стиль прозы Пикуля, как и её посыл, не так-то прост. Веллер увидел в романах, числящихся по разряду откровенного масскульта, двойное дно, и хотя тоже в силу разных причин не всё договаривает до конца, но первую попытку отнять Пикуля у обывателей предпринял именно он. Ему, правда, и Булгарин нравится, — но Пикуль всё же поприличней. Но нравится, заметим, за то же самое — за то, о чём мы проговоримся ниже.
2
Пикуль родился в 1928 году в Ленинграде, пережил там первую блокадную зиму, был эвакуирован в Архангельск и оттуда сбежал в школу юнг на Соловках. По её окончании служил на эскадренном миноносце «Грозный». Печатался с 1947 года, профессиональным писателем стал после публикации военного романа «Океанский патруль» (1954), который всегда считал неудачным. Первый исторический роман «Баязет» — про 23-дневную оборону крепости в июне 1877 года; крепость эта была ключевым пунктом для наступления на Эрзерум — и если бы Баязет пал, туркам открылась бы дорога в Закавказье. В «Баязете» есть уже все черты повествовательной манеры Пикуля: стремительное, без экспозиции, повествование, живые диалоги, минимум психологизма, сочувствие рядовым героям истории, недоверие ко всякого рода начальству; использование отдельных клише романтической прозы — роковые красавицы, коварные изменники, всё, что в прозе первой половины XIX века было очаровательно, но скоро ушло в арсенал конспирологического романа (романтизм вообще легко вырождается в фашизм, как показала история, — хотя и необязательно). Конспирологический роман (где силы зла неутомимо плетут заговоры против правильных и могучих россиян) вообще именно с нашей территории шагнул в мир; черты этой прозы — с заменой россиян на американцев, например, или каких-нибудь европейцев — есть и у Дэна Брауна, и даже — в пародийном виде — в некоторых романах Умберто Эко, которого эта схема привлекала и одновременно бесила. Женщина-медиатор, проникающая в осаждённую крепость либо в правительственные круги; международная закулиса; продажное начальство, которое легко подкупить, и неподкупные нижние чины, — все эти элементы конспирологической фабулы есть в большинстве русских военных романов либо многотомных эпопей от теории заговора, в диапазоне от «Кровавого пуфа» Крестовского до «Вечного зова» Иванова; но у Пикуля есть не только это, и главное — нет у него надрывного, натужного, сусального пафоса. После «Баязета» он сразу приступает к «Слову и делу» — гигантской двухтомной эпопее из времён Анны Иоанновны, а точнее из послепетровской эпохи; и если бы он написал только её, слава его в русской литературе была бы незыблема. Он бы стоял, пожалуй, в одном ряду с Алексеем Толстым, потому что Толстой по исторической части тоже не особенно аккуратен, а по стилистической выразительности и увлекательности Пикуль ему ничуть не уступает. И общий пафос «Слова и дела» вполне в русской гуманистической традиции.
Тут надо сделать лирическое отступление о том, почему в СССР любили историческую прозу и кто ею занимался. Исторической прозы, если предельно обобщать, было три вида. Первый разряд — проза правоверно-революционная, отыскивающая корни ленинского исторического прорыва во всех временах вплоть до самых доисторических. Романы о Разине, Пугачёве, декабристах, строго марксифицированные, с обязательными эпиграфами из классиков исторического материализма. Иногда задачи авторов корректировались с учётом эпохи — скажем, при Сталине царь не обязательно был плохой, он мог быть прогрессивный, как Пётр у Толстого или Иван III у Валерия Язвицкого (увеличивал территорию, собирал страну, учредил прогрессивное войско и так далее). Разряд второй, начавшийся, собственно, с прозы Валентина Иванова, — голос «русской партии» в советском руководстве, условно курируемой Александром Шелепиным или комсомольским секретарём Сергеем Павловым; это была попытка подменить советское славянофильским, то есть русским в самом агрессивно-ксенофобском варианте. Советское, как умело, противостояло, и заложником этой борьбы оказался в свой час и Пикуль. Позднесоветские времена отмечены серьёзной экспансией именно этой прозы, которая косила под деревенскую, но с прозой ранних деревенщиков вроде Овечкина и Можаева уже ничего общего не имела: это был неприкрытый национализм самого черносотенного толка. Был третий тип исторической прозы — с намёками на современность. Это главным образом историко-революционные сочинения с конца шестидесятых до начала восьмидесятых, входившие в серию «Пламенные революционеры», которая оказалась тогда прибежищем всех будущих отъезжантов: Аксёнов — о Красине, Гладилин — о Робеспьере, Войнович — о Вере Фигнер... Тут же и Окуджава — «Глоток свободы», Эйдельман — «Большой Жанно», Житинский — «Воздухоплаватель», и Гордин, и Рассадин, и уж точно два ключевых автора — Юрий Давыдов и Юрий Трифонов, прозаики, в чьём величии сегодня мало кто усомнится. Не в том дело, что историческая тема позволяла высказаться о дне сегодняшнем, а в том, что русская история циклична, и повторяемость эта позволяет глубже понять корни проблем и питать меньше ненужных надежд. Девизом всей исторической прозы этого рода мог стать первый абзац романа Трифонова «Нетерпение»: «К концу семидесятых годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна. Спорили лишь о том: какова болезнь и чем её лечить? Категорические советы, пророчества и проклятья раздавались в стране и за границей, на полутайных собраниях, в многошумных газетах, модных журналах, в кинжальных подпольных листках. Одни находили причину тёмной российской хвори в оскудении национального духа, другие — в ослаблении державной власти, третьи, наоборот, в чрезмерном её усилении, одни видели заразу в домашних ворах, иные в поляках, третьи в бироновщине, от которой Россия за сто лет не могла отделаться... Были и такие, что требовали до конца разрушить этот поганый строй, а что делать дальше, будет видно».
Так вот, вечный одиночка Пикуль принадлежал к четвёртому типу. Он выдавал аллюзии на современность лишь в той степени, в какой в России вообще всегда высказываешься о ней, даже говоря о пейзаже. Ведь и Тургенев не преследовал цели в «Записках охотника» изобразить ужасы крепостной России. Но просто куда ни взглянешь — обязательно увидишь горе народное. И Пикуль в русской истории находил то кошмары неметчины, то мерзости деспотии, но это ведь не самоцель. Его интересует русский тип, который умеет этому противостоять, а точнее на этих волнах кататься, как серфингист. Иногда он обогащается, иногда тонет, ну, ничего не поделаешь. В этом смысле его главная тема — фаворитизм, и об этом написаны все главные его сочинения: собственно «Фаворит» — роман о Потёмкине; «Нечистая сила» — роман о Распутине; «Слово и дело» — роман о Бироне, но и о Волынском, который был соперником Бирона и вполне мог занять его место. Говорил же Бирон: «Либо быть мне, либо ему». Имелись ли у Пикуля какие-либо историософские взгляды либо политические убеждения? Из романов его это никак не следует; он был любитель посмаковать исторические курьёзы, великолепные нелепицы, аппетитные детали, вообще был коллекционером исторических чудачеств и уникальных бытовых деталей. От кого ещё, как не от Пикуля, мог узнать советский читатель, что у Анны Иоанновны имелась специальная фрейлина для обгрызания ей ногтей на ногах? Но главный его герой (что и обеспечило его книгам неувядаемую славу при более чем скромном официальном признании) — именно фаворит, хитрец, ловкач; иными словами — трикстер. Этими чертами наделён у него Потёмкин, которого историки оценивают весьма различно и которого Пикуль в «Фаворите» любит отнюдь не за государственные заслуги. А просто это циничный и великолепный ловчила, любимый его протагонист, в котором есть, вероятно, и авторские черты; иногда его надо изображать патриотом — и даже Волынский у него борец с неметчиной, хотя мы знаем, насколько этот персонаж сам склонен был к мздоимству и автократии. А идеалом его был Меншиков, о котором он с таким глубоким личным сочувствием писал в прологе «Слова и дела», — и, кажется, только присутствие в советской литературе романа Алексея Толстого помешало ему написать свою версию меншиковской биографии; уж верно вышло бы не хуже.
3
Самую скандальную славу доставил Пикулю роман «Нечистая сила», который рискнул напечатать в «Нашем современнике» — думаю, исключительно ради тиража — почвенник-коммунист Сергей Викулов. Сокращённый вариант под названием «У последней черты» вышел в четырёх номерах, и их рвали из рук; мы выписывали «Наш современник» и были счастливыми обладателями драгоценной книги. После выхода роман, что называется, подвергся партийной критике. Александр Яковлев, впоследствии «архитектор перестройки», автор знаменитой статьи 1972 года «Против антиисторизма», где точно и остроумно высмеяна та самая «русская партия», рассказывал мне, как, служа послом в Канаде, принимал у себя министра иностранных дел Громыко и поделился с ним своим недоумением: откровенно антисемитская книга напечатана и широко читается! Громыко тоже не понимал: как это; он был кремнёвым ленинцем вроде Суслова и «националистических вылазок» не одобрял. В итоге Суслов разругал роман на всесоюзном идеологическом совещании, кандидат исторических наук Ирина Пушкарёва выступила в «Литературной России» со статьёй «Когда утрачено чувство меры» — но это лишь подогрело интерес к книге; никаких репрессий к Пикулю, обитавшему в Риге, вдали от центров литературной жизни, применять не стали, но отдельного издания романа ему пришлось ждать 10 лет, а достать четыре номера «Нашего современника» было по-прежнему нельзя.
Роману этому доставалось с трёх сторон. Интеллигенция — как почвенная, так и городская — набросилась на него за вульгарность и бульварщину; официальные идеологи — за то, что в книге не отражена героическая борьба большевиков против самодержавия. Третья группа негодующих — тогда они были потише, сейчас охрабрели — защищала от Пикуля августейших мучеников, а заодно и святого старца Распутина. В 1979 году, право, не верилось, что когда-нибудь мы в России будем читать этакое: «Ах как старался угодить клеветник Пикуль тогдашней коммунистической власти. Как же! Ведь она на фоне описанного в книге "царского беспредела" выглядела просто агнцем! Но что-то не учёл знаменитый злопыхатель. Власть оказалась не такой гнусной, как сам писатель». Это пишется на портале «Русская народная линия». Выходит, угодил Пикуль только антисемитам, которые с радостью вычитали в его романе любимую версию о погублении жидами русского государства, и ещё одной, крайне малочисленной категории населения — проклятущим эстетам, которым не так важны идеологические позиции. Им важно — как написано. И они понимают: написано хорошо.
Они не станут, в отличие от Бориса Можаева, поднимать на смех пикулевский язык со всеми его вульгаризмами и анахронизмами. Да, пошлый роман — ну и что? Адекватный материалу. Пикуль оказался идеальным повествователем для этой эпохи; она была и трагической, и комической, и страшной, и гротескной, но прежде всего невыносимо пошлой; она стояла у последней черты не столько в социальном, не в экономическом даже (тут всё было ещё ничего себе), а именно в стилистическом отношении. И Пикуль в этом смысле ей вполне соответствовал.
Но одного стилистического соответствия мало. В его романе есть посыл — это и есть та философема, которая во всех его сочинениях довольно отчётливо прочитывается. Да, российская история кровава, жестока, тоталитарна, беспощадна к человеку, движима лишь территориальными интересами, не знает прогресса, кроме технического, и гарантирует постоянную удачу разве что представителям спецслужб — в «Слове и деле» это особенно наглядно. Но при этом она порождает очаровательный тип лихого, ловкого, неотразимого авантюриста, циника, пройдохи, не лишённого, однако, таланта и определённой душевной широты; он не гений, не творец, но иногда, по обстоятельствам, очень полезный для государства человек — как тот же Потёмкин. Он балансирует над пропастью этой истории, использует её особенности, умудряясь дружить с царями, безнаказанно воровать, нравиться огромной народной массе — тёмной, но живучей, хитрой, но великодушной; образа народа у Пикуля нет, но есть представитель этого народа, наделённый лучшими его чертами. История России для Пикуля не история власти, не история духа и культуры, подавно не история революции; это чередование фаворитов, и именно по фаворитам следует судить об эпохе. Начало XX века было временем гнусным и талантливым — и символом его был гнусный и талантливый Распутин, о котором Пикуль написал свой изумительно гнусный и талантливый роман.
Распутин у него циничен, грязен, неотразим, свиреп, милосерден, и надеяться можно только на него: империя погибла, когда его не стало. Он со своим воровством, идиотскими советами и взятками как-то гарантировал от гибели всю эту адскую махину, называемую царской Россией, заговаривал кровь наследнику, успокаивал царицыны истерики, умудрялся укреплять дух царя, который очень мало ориентировался в происходящем, — находил общий язык с хлыстами, церковниками, чиновниками, шпионами, а если надо, то и с революционерами бы нашёл. Распутин — истинно народный талант (излагаю концепцию Пикуля, я-то смотрю на него без романтизации), бессмертный жулик, потребитель крымской мадеры, носящий бархатные портянки и посконные портки, — и нельзя утаить, что автор им любуется.
Пикуль и сам был такой — отчаянный и хитрый мужик, подлинный фаворит читательского спроса. Фаворитом власти он не был, но ведь в России настоящая власть не во дворце, а в почве, в фундаменте, в платформе, на которой этот дворец стоит. Путина любят только в той мере, в какой он похож на Распутина, и мифологизируют по той же схеме. А вот изменит ему удача, пропадут трикстерские черты, которые уже и сейчас блекнут, — и будет с ним, как со всякой русской властью при её закате. Пока ты вылез ниоткуда, проник на самый верх, сделался фаворитом начальства и его назначенцем, пока со всеми ладишь и присваиваешь, скажем так, всё, что плохо лежит, — ты и кумир; а перестало тебе везти, или подставили свои же, или произошёл неурожай — и остаётся легенда, или, в современном изводе, анекдот. У Пикуля о Распутине вспоминают так:
Со святыми упокой!
Человек он был такой:
Любил выпить, закусить
Да другую попросить.
Распутин остался в русской истории не святым и не злодеем. Он остался трикстером, шутом, фаворитом — представителем единственной категории людей, которой тут хорошо. И Пикулю, при всех перипетиях его писательской и человеческой судьбы, было тут хорошо. Не знаю, насколько справедливы инвективы Довлатова насчёт его доносительства (Довлатов в этом смысле не очень надёжный рассказчик), не знаю, насколько верны слухи о его непростом моральном облике, — мне кажется, он слишком много написал, чтобы много нагрешить; убирать себя из жизни в литературу — самый верный способ борьбы с собственными пороками. Но человек он был счастливый, и по сочной его прозе прямо-таки чувствуется, с каким наслаждением окунал он железную вставочку в свою знаменитую чернильницу. Мораль в России меняется каждые 20 лет, а «Кто счастлив — тот и прав», думает Оленин у Толстого.
Разумеется, всё это правила перевёрнутого мира, явно покровительствуемого «Нечистой силой», что и сам он отлично понимал.
Но живём-то мы здесь, вот оно как.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА | подшивка журнала в формате PDF
Валентин Пикуль1
В «Дилетанте» возникла плодотворная дебютная идея: что это мы всех хвалим, можно подумать, что в советской литературе не было плохих писателей? Их было, и более того, они преобладали, как и во всякой литературе, которая, по закону Старджона, на 90 процентов является мусором. Но Пикуль, которого большинством редакционных голосов отнесли к трешу, является всё же первоклассным писателем — с этого утверждения я хотел бы начать; не просто потому, что память Пикуля ревниво защищают его родственники и поклонники, что есть целая команда, отслеживающая упоминания о нём и горячо возражающая недостаточно почтительным критикам, но потому, что собственное моё отношение к нему далеко не так однозначно. Он первоклассный по гегелевскому критерию, по хармсовской формулировке насчёт «чистоты порядка»: прекрасным мы называем то, что цельно, эстетически последовательно, беспримесно, ножа не всунешь, то есть те случаи, где сам автор до конца следует законам, «им самим над собою признанным». Пикуль — пример опасной литературы: опасной тем, что она уплощает мир, предлагает простые решения, следует сомнительным источникам и так далее. Но в этом своём качестве он последователен и монолитен, он создатель жанра, в котором сегодня упражняются многие — но получалось только у него. Это заставляет относиться к нему серьёзнее, видеть в нём не бульварщину, а своеобразное упражнение в жанре сказа, не сплетню, а стилизацию под сплетню; разумеется, никому в голову не придёт рекомендовать его в качестве исторического источника или, боже упаси, историософского мыслителя, но он на это и не претендовал. Претендовал он на иное — на свою концепцию истории, которая у него, как ни крути, была — и хотя нигде не проговаривалась вслух, но из его бесконечных романов, общим числом около 20, она легко вычитывается, и с ней стоит полемизировать.
Пикуль не был, как о нём думают многие, антисемитом; точнее будет применительно к нему вспомнить известную пародию на романы о Штирлице — роман Асса и Бегемотова «Как размножаются ёжики». «Штирлиц, вы антисемит, вы евреев не любите! — Я интернационалист, я никого не люблю». В известнейшем и безоговорочно лучшем его романе «Нечистая сила», который впервые был напечатан в сильно сокращённом варианте «У последней черты», — в самом деле немало страниц отведено разнообразным еврейским заговорам и заговорчикам по разрушению монархии, но русские в этой книжке ведут себя ничуть не лучше. Достаётся у Пикуля, в разных его романах, немцам, японцам, французам, непременным англичанам, но русским не меньше, а то и больше. Бироновщина, отдадим ему должное, в сильном романе «Слово и дело» выглядит заслугой русских, а не немцев, да и не было столько немцев, чтобы полностью подменить собой русское слово и дело. История в его изложении есть прежде всего история грязи, то есть корысти, власто- и сластолюбия, глупости в самых изобретательных и непредсказуемых формах — словом, мнения о человечестве он был самого нелестного. Вот уж подлинно «на всех стихиях человек тиран, предатель или узник»; есть мнение, что идеалом Пикуля были разнообразные силовики, представители армии либо разведки, и в этом смысле он как раз кажется иным чуть ли не провозвестником нынешней российской идеологии. Но вот штука — как раз нынешние российские идеологи не спешат поднимать Пикуля на щит. Что-то они такое чувствуют, и не бульварщиной своей он им претит (бульварщины хватает и в их собственных исторических писаниях, куда они щедро подбавляют разнообразной клубнички) — а именно мизантропией. Пикуль не жаловал род людской в целом, не делая исключений ни для военачальников, ни для государственников, ни для государей. Это-то и позволяет ему выглядеть человеком с собственным миропониманием, а не просто собирателем исторических анекдотов. Кто-то, подобно Радзинскому — настоящему писателю и крупному драматургу, видит в истории прежде всего оргию, садомазохистскую страсть к мучению и мученичеству, сплошной дневник палача. Кто- то интересуется только ростом и укреплением государства, которое непременно должно пожрать как можно больше индивидуумов, чтобы фундамент его был скреплён кровью; некоторые вообще считают, что история страны есть история власти, эволюция её форм. Пикуль в этом смысле уникален, и хоть формально он принадлежал к почвенникам, регулярно ссорился с интеллигенцией и служил у неё образцом дурновкусия («самая читающая Пикуля и Ю. Семёнова страна» — формула Владимира Новикова), но государственником он не был, вот в чём штука. Он не был бардом самодержавия и вообще монархистом; не идеализировал православие — скорей уж напротив; марксизмом, кстати, не интересовался тоже, и в особенном народолюбии замечен не был, хотя историкам оно и предписывалось. Столыпин — этот идол даже самых интеллектуальных русских патриотов, включая Солженицына, — не вызывал у него тёплых чувств, и в трёх романах Пикуля о предреволюционной России нет ни малейшей его идеализации. У него совсем другой герой, в некотором роде авторское альтер эго, и это-то эго нас интересует. Именно оно обеспечило Пикулю всенародную славу — но оно же и сделало его одиночкой при жизни.
Среди писателей же у него, кажется, только один поклонник — такой же одиночка. Михаил Веллер — давний и убеждённый защитник Пикуля, он-то и приметил, что перед нами не лубок, а сказ, сознательная и умная стилизация, и стиль прозы Пикуля, как и её посыл, не так-то прост. Веллер увидел в романах, числящихся по разряду откровенного масскульта, двойное дно, и хотя тоже в силу разных причин не всё договаривает до конца, но первую попытку отнять Пикуля у обывателей предпринял именно он. Ему, правда, и Булгарин нравится, — но Пикуль всё же поприличней. Но нравится, заметим, за то же самое — за то, о чём мы проговоримся ниже.
2
Пикуль родился в 1928 году в Ленинграде, пережил там первую блокадную зиму, был эвакуирован в Архангельск и оттуда сбежал в школу юнг на Соловках. По её окончании служил на эскадренном миноносце «Грозный». Печатался с 1947 года, профессиональным писателем стал после публикации военного романа «Океанский патруль» (1954), который всегда считал неудачным. Первый исторический роман «Баязет» — про 23-дневную оборону крепости в июне 1877 года; крепость эта была ключевым пунктом для наступления на Эрзерум — и если бы Баязет пал, туркам открылась бы дорога в Закавказье. В «Баязете» есть уже все черты повествовательной манеры Пикуля: стремительное, без экспозиции, повествование, живые диалоги, минимум психологизма, сочувствие рядовым героям истории, недоверие ко всякого рода начальству; использование отдельных клише романтической прозы — роковые красавицы, коварные изменники, всё, что в прозе первой половины XIX века было очаровательно, но скоро ушло в арсенал конспирологического романа (романтизм вообще легко вырождается в фашизм, как показала история, — хотя и необязательно). Конспирологический роман (где силы зла неутомимо плетут заговоры против правильных и могучих россиян) вообще именно с нашей территории шагнул в мир; черты этой прозы — с заменой россиян на американцев, например, или каких-нибудь европейцев — есть и у Дэна Брауна, и даже — в пародийном виде — в некоторых романах Умберто Эко, которого эта схема привлекала и одновременно бесила. Женщина-медиатор, проникающая в осаждённую крепость либо в правительственные круги; международная закулиса; продажное начальство, которое легко подкупить, и неподкупные нижние чины, — все эти элементы конспирологической фабулы есть в большинстве русских военных романов либо многотомных эпопей от теории заговора, в диапазоне от «Кровавого пуфа» Крестовского до «Вечного зова» Иванова; но у Пикуля есть не только это, и главное — нет у него надрывного, натужного, сусального пафоса. После «Баязета» он сразу приступает к «Слову и делу» — гигантской двухтомной эпопее из времён Анны Иоанновны, а точнее из послепетровской эпохи; и если бы он написал только её, слава его в русской литературе была бы незыблема. Он бы стоял, пожалуй, в одном ряду с Алексеем Толстым, потому что Толстой по исторической части тоже не особенно аккуратен, а по стилистической выразительности и увлекательности Пикуль ему ничуть не уступает. И общий пафос «Слова и дела» вполне в русской гуманистической традиции.
Тут надо сделать лирическое отступление о том, почему в СССР любили историческую прозу и кто ею занимался. Исторической прозы, если предельно обобщать, было три вида. Первый разряд — проза правоверно-революционная, отыскивающая корни ленинского исторического прорыва во всех временах вплоть до самых доисторических. Романы о Разине, Пугачёве, декабристах, строго марксифицированные, с обязательными эпиграфами из классиков исторического материализма. Иногда задачи авторов корректировались с учётом эпохи — скажем, при Сталине царь не обязательно был плохой, он мог быть прогрессивный, как Пётр у Толстого или Иван III у Валерия Язвицкого (увеличивал территорию, собирал страну, учредил прогрессивное войско и так далее). Разряд второй, начавшийся, собственно, с прозы Валентина Иванова, — голос «русской партии» в советском руководстве, условно курируемой Александром Шелепиным или комсомольским секретарём Сергеем Павловым; это была попытка подменить советское славянофильским, то есть русским в самом агрессивно-ксенофобском варианте. Советское, как умело, противостояло, и заложником этой борьбы оказался в свой час и Пикуль. Позднесоветские времена отмечены серьёзной экспансией именно этой прозы, которая косила под деревенскую, но с прозой ранних деревенщиков вроде Овечкина и Можаева уже ничего общего не имела: это был неприкрытый национализм самого черносотенного толка. Был третий тип исторической прозы — с намёками на современность. Это главным образом историко-революционные сочинения с конца шестидесятых до начала восьмидесятых, входившие в серию «Пламенные революционеры», которая оказалась тогда прибежищем всех будущих отъезжантов: Аксёнов — о Красине, Гладилин — о Робеспьере, Войнович — о Вере Фигнер... Тут же и Окуджава — «Глоток свободы», Эйдельман — «Большой Жанно», Житинский — «Воздухоплаватель», и Гордин, и Рассадин, и уж точно два ключевых автора — Юрий Давыдов и Юрий Трифонов, прозаики, в чьём величии сегодня мало кто усомнится. Не в том дело, что историческая тема позволяла высказаться о дне сегодняшнем, а в том, что русская история циклична, и повторяемость эта позволяет глубже понять корни проблем и питать меньше ненужных надежд. Девизом всей исторической прозы этого рода мог стать первый абзац романа Трифонова «Нетерпение»: «К концу семидесятых годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна. Спорили лишь о том: какова болезнь и чем её лечить? Категорические советы, пророчества и проклятья раздавались в стране и за границей, на полутайных собраниях, в многошумных газетах, модных журналах, в кинжальных подпольных листках. Одни находили причину тёмной российской хвори в оскудении национального духа, другие — в ослаблении державной власти, третьи, наоборот, в чрезмерном её усилении, одни видели заразу в домашних ворах, иные в поляках, третьи в бироновщине, от которой Россия за сто лет не могла отделаться... Были и такие, что требовали до конца разрушить этот поганый строй, а что делать дальше, будет видно».
Так вот, вечный одиночка Пикуль принадлежал к четвёртому типу. Он выдавал аллюзии на современность лишь в той степени, в какой в России вообще всегда высказываешься о ней, даже говоря о пейзаже. Ведь и Тургенев не преследовал цели в «Записках охотника» изобразить ужасы крепостной России. Но просто куда ни взглянешь — обязательно увидишь горе народное. И Пикуль в русской истории находил то кошмары неметчины, то мерзости деспотии, но это ведь не самоцель. Его интересует русский тип, который умеет этому противостоять, а точнее на этих волнах кататься, как серфингист. Иногда он обогащается, иногда тонет, ну, ничего не поделаешь. В этом смысле его главная тема — фаворитизм, и об этом написаны все главные его сочинения: собственно «Фаворит» — роман о Потёмкине; «Нечистая сила» — роман о Распутине; «Слово и дело» — роман о Бироне, но и о Волынском, который был соперником Бирона и вполне мог занять его место. Говорил же Бирон: «Либо быть мне, либо ему». Имелись ли у Пикуля какие-либо историософские взгляды либо политические убеждения? Из романов его это никак не следует; он был любитель посмаковать исторические курьёзы, великолепные нелепицы, аппетитные детали, вообще был коллекционером исторических чудачеств и уникальных бытовых деталей. От кого ещё, как не от Пикуля, мог узнать советский читатель, что у Анны Иоанновны имелась специальная фрейлина для обгрызания ей ногтей на ногах? Но главный его герой (что и обеспечило его книгам неувядаемую славу при более чем скромном официальном признании) — именно фаворит, хитрец, ловкач; иными словами — трикстер. Этими чертами наделён у него Потёмкин, которого историки оценивают весьма различно и которого Пикуль в «Фаворите» любит отнюдь не за государственные заслуги. А просто это циничный и великолепный ловчила, любимый его протагонист, в котором есть, вероятно, и авторские черты; иногда его надо изображать патриотом — и даже Волынский у него борец с неметчиной, хотя мы знаем, насколько этот персонаж сам склонен был к мздоимству и автократии. А идеалом его был Меншиков, о котором он с таким глубоким личным сочувствием писал в прологе «Слова и дела», — и, кажется, только присутствие в советской литературе романа Алексея Толстого помешало ему написать свою версию меншиковской биографии; уж верно вышло бы не хуже.
3
Самую скандальную славу доставил Пикулю роман «Нечистая сила», который рискнул напечатать в «Нашем современнике» — думаю, исключительно ради тиража — почвенник-коммунист Сергей Викулов. Сокращённый вариант под названием «У последней черты» вышел в четырёх номерах, и их рвали из рук; мы выписывали «Наш современник» и были счастливыми обладателями драгоценной книги. После выхода роман, что называется, подвергся партийной критике. Александр Яковлев, впоследствии «архитектор перестройки», автор знаменитой статьи 1972 года «Против антиисторизма», где точно и остроумно высмеяна та самая «русская партия», рассказывал мне, как, служа послом в Канаде, принимал у себя министра иностранных дел Громыко и поделился с ним своим недоумением: откровенно антисемитская книга напечатана и широко читается! Громыко тоже не понимал: как это; он был кремнёвым ленинцем вроде Суслова и «националистических вылазок» не одобрял. В итоге Суслов разругал роман на всесоюзном идеологическом совещании, кандидат исторических наук Ирина Пушкарёва выступила в «Литературной России» со статьёй «Когда утрачено чувство меры» — но это лишь подогрело интерес к книге; никаких репрессий к Пикулю, обитавшему в Риге, вдали от центров литературной жизни, применять не стали, но отдельного издания романа ему пришлось ждать 10 лет, а достать четыре номера «Нашего современника» было по-прежнему нельзя.
Роману этому доставалось с трёх сторон. Интеллигенция — как почвенная, так и городская — набросилась на него за вульгарность и бульварщину; официальные идеологи — за то, что в книге не отражена героическая борьба большевиков против самодержавия. Третья группа негодующих — тогда они были потише, сейчас охрабрели — защищала от Пикуля августейших мучеников, а заодно и святого старца Распутина. В 1979 году, право, не верилось, что когда-нибудь мы в России будем читать этакое: «Ах как старался угодить клеветник Пикуль тогдашней коммунистической власти. Как же! Ведь она на фоне описанного в книге "царского беспредела" выглядела просто агнцем! Но что-то не учёл знаменитый злопыхатель. Власть оказалась не такой гнусной, как сам писатель». Это пишется на портале «Русская народная линия». Выходит, угодил Пикуль только антисемитам, которые с радостью вычитали в его романе любимую версию о погублении жидами русского государства, и ещё одной, крайне малочисленной категории населения — проклятущим эстетам, которым не так важны идеологические позиции. Им важно — как написано. И они понимают: написано хорошо.
Они не станут, в отличие от Бориса Можаева, поднимать на смех пикулевский язык со всеми его вульгаризмами и анахронизмами. Да, пошлый роман — ну и что? Адекватный материалу. Пикуль оказался идеальным повествователем для этой эпохи; она была и трагической, и комической, и страшной, и гротескной, но прежде всего невыносимо пошлой; она стояла у последней черты не столько в социальном, не в экономическом даже (тут всё было ещё ничего себе), а именно в стилистическом отношении. И Пикуль в этом смысле ей вполне соответствовал.
Но одного стилистического соответствия мало. В его романе есть посыл — это и есть та философема, которая во всех его сочинениях довольно отчётливо прочитывается. Да, российская история кровава, жестока, тоталитарна, беспощадна к человеку, движима лишь территориальными интересами, не знает прогресса, кроме технического, и гарантирует постоянную удачу разве что представителям спецслужб — в «Слове и деле» это особенно наглядно. Но при этом она порождает очаровательный тип лихого, ловкого, неотразимого авантюриста, циника, пройдохи, не лишённого, однако, таланта и определённой душевной широты; он не гений, не творец, но иногда, по обстоятельствам, очень полезный для государства человек — как тот же Потёмкин. Он балансирует над пропастью этой истории, использует её особенности, умудряясь дружить с царями, безнаказанно воровать, нравиться огромной народной массе — тёмной, но живучей, хитрой, но великодушной; образа народа у Пикуля нет, но есть представитель этого народа, наделённый лучшими его чертами. История России для Пикуля не история власти, не история духа и культуры, подавно не история революции; это чередование фаворитов, и именно по фаворитам следует судить об эпохе. Начало XX века было временем гнусным и талантливым — и символом его был гнусный и талантливый Распутин, о котором Пикуль написал свой изумительно гнусный и талантливый роман.
Распутин у него циничен, грязен, неотразим, свиреп, милосерден, и надеяться можно только на него: империя погибла, когда его не стало. Он со своим воровством, идиотскими советами и взятками как-то гарантировал от гибели всю эту адскую махину, называемую царской Россией, заговаривал кровь наследнику, успокаивал царицыны истерики, умудрялся укреплять дух царя, который очень мало ориентировался в происходящем, — находил общий язык с хлыстами, церковниками, чиновниками, шпионами, а если надо, то и с революционерами бы нашёл. Распутин — истинно народный талант (излагаю концепцию Пикуля, я-то смотрю на него без романтизации), бессмертный жулик, потребитель крымской мадеры, носящий бархатные портянки и посконные портки, — и нельзя утаить, что автор им любуется.
Пикуль и сам был такой — отчаянный и хитрый мужик, подлинный фаворит читательского спроса. Фаворитом власти он не был, но ведь в России настоящая власть не во дворце, а в почве, в фундаменте, в платформе, на которой этот дворец стоит. Путина любят только в той мере, в какой он похож на Распутина, и мифологизируют по той же схеме. А вот изменит ему удача, пропадут трикстерские черты, которые уже и сейчас блекнут, — и будет с ним, как со всякой русской властью при её закате. Пока ты вылез ниоткуда, проник на самый верх, сделался фаворитом начальства и его назначенцем, пока со всеми ладишь и присваиваешь, скажем так, всё, что плохо лежит, — ты и кумир; а перестало тебе везти, или подставили свои же, или произошёл неурожай — и остаётся легенда, или, в современном изводе, анекдот. У Пикуля о Распутине вспоминают так:
Со святыми упокой!
Человек он был такой:
Любил выпить, закусить
Да другую попросить.
Распутин остался в русской истории не святым и не злодеем. Он остался трикстером, шутом, фаворитом — представителем единственной категории людей, которой тут хорошо. И Пикулю, при всех перипетиях его писательской и человеческой судьбы, было тут хорошо. Не знаю, насколько справедливы инвективы Довлатова насчёт его доносительства (Довлатов в этом смысле не очень надёжный рассказчик), не знаю, насколько верны слухи о его непростом моральном облике, — мне кажется, он слишком много написал, чтобы много нагрешить; убирать себя из жизни в литературу — самый верный способ борьбы с собственными пороками. Но человек он был счастливый, и по сочной его прозе прямо-таки чувствуется, с каким наслаждением окунал он железную вставочку в свою знаменитую чернильницу. Мораль в России меняется каждые 20 лет, а «Кто счастлив — тот и прав», думает Оленин у Толстого.
Разумеется, всё это правила перевёрнутого мира, явно покровительствуемого «Нечистой силой», что и сам он отлично понимал.
Но живём-то мы здесь, вот оно как.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА | подшивка журнала в формате PDF