Дмитрий Быков // "Story", №12(119), декабрь 2018 года
рубрика «Love story»Боря и Ася
История Андрея Белого и Аси Тургеневой — о том, как опасно принимать за любовь общее одиночество. Но не только...
окончание, начало здесь
4
Свои мемуары — понятное дело, подкорректированные эпохой и весьма пристрастные — Белый диктовал до 2 декабря 1933 года, а в январе следующего года умер от последствий солнечного удара. Поэтому дальнейшее приходится именно реконструировать: вот он написал «Петербург», вот заказавшая роман «Русская мысль» отказалась его печатать, Струве пришёл от романа в ужас, Брюсов Белого защищал, но неубедительно. Этот скандал, потрясший Белого, описан многократно, роман завис, надо ехать за границу (в Москве жить нечем и незачем), но денег нет! В конце концов, роман пристроил Вячеслав Иванов, Белый продал его начинающему издателю Некрасову и уехал дописывать за границу; готовы были три главы из восьми.
Мы не будем здесь подробно описывать «Петербург»; не касаемся и общественной обстановки, той глухой, очень понятной сегодня депрессии, которая всегда сопровождает реакцию. Нас занимает только тот абсолютно необъяснимый, но почему-то очень понятный бред, в который Белый с Асей погружаются в Европе. Именно тут, весной 1912 года, происходит их знакомство с Рудольфом Штейнером, которое переломило жизнь обоих.
Начать с того, что Белый интересовался оккультизмом всегда и в изучении «духовной науки» значительно продвинулся. Всё неясное, всё катастрофическое, что он предчувствует, ему хочется разложить на составляющие, подвергнуть системному изучению; у него добрая естественнонаучная школа и профессорские гены. И потому, скажем, теософия его не удовлетворяет совершенно — Блаватская для него синоним дурного вкуса; теософка Анна Минцлова, таинственно исчезнувшая в августе 1910 года, причём исчезнувшая бесследно и начисто, находила у него великие медиумические способности, но сам он прекрасно сознавал всю степень её экзальтации, а то и полуграмотности. Штейнер был для него доктором, то есть учёным par excellence. В антропософии ему открылась не оккультная, а научная истина. Опять же здесь не время и не место подробно разбирать личность и учение Штейнера, хотя сделать это систематически и профессионально давно пора: написал бы кто-нибудь хоть его биографию в ЖЗЛ! Я удивительно часто встречал в жизни людей исключительно достойных и глубоких, которые относились к Штейнеру всерьёз и даже благоговейно: скажем, Елена Давыдовна Арманд, автор блестящей книги «О Господи, о Боже мой! (Педагогическая трагедия)». Её детский приют в Любутке был построен на антропософских началах, и доктора — они все его так называют — она чтила до конца дней своих. Или Тамара Юрьевна Хмельницкая, выдающийся филолог, исследователь творчества Белого, — она, насколько понимаю, сама была близка к антропософским кругам и о Штейнере мне кое-что рассказывала в 1989-1990 годах; её уверенность в серьёзности штейнеровских научных прозрений лично для меня была очевидна. В Болгарии видел я специалиста по истории научной фантастики, чья комната была с пола до потолка заставлена разными изданиями Штейнера — записи лекций, биографии, воспоминания учеников. Вальдорфская педагогика, которую тоже изобрёл Штейнер, сегодня привлекательна для миллионов, хотя лично я считаю её стопудовым шарлатанством, но мы же говорим про Бориса Николаевича (имя его при рождении — Борис Николаевич Бугаев) и Анну Николаевну...
Мандельштам про всю антропософию выразился хлёстко: «Теософия — вязаная фуфайка вырождающейся религии. Издали разит от неё духом псевдонаучного шарлатанства. От этой дамской ерунды с одинаковым презрением отшатываются и профессиональные почтенные мистики, и представители науки». Он даже не удосужился, рецензируя «Записки чудака», где речь как раз идёт о разрыве с Асей, выведенной под именем Нелли, отличить антропософию, о которой идёт речь, от теософии, да и какая ему разница! Мне кажется, ближе других к истине подошёл Л. Долгополов, писавший о Белом вдумчиво и при всей подсоветской осторожности сочувственно: «Учение Штейнера, как и антропософия в целом, как и её предшественница теософия, — системы крайне эклектические, во многих аспектах наивные и бездоказательные, с таким количеством произвольных истолкований, что изложить любую из них в её внутренней последовательности — дело затруднительное. Здесь многое зависит от силы личного воздействия, от способности внушения. Рудольф Штейнер такой способностью, видимо, обладал».
С моей скромной точки зрения, Штейнер был абсолютный и законченный шарлатан, но шарлатан искренний, глубоко убеждённый в систематичности собственных взглядов и подлинности озарений; цель его далеко не сводилась к личному тщеславию или корысти. Он действительно строил храм духа, названный в честь Гёте — Гётеанум, и в самом деле верил в синтез религии, эзотерики, науки, во всё то, что выглядит бессовестной эклектикой. Как лектор он был настолько убедителен, что Белый, худо понимая по-немецки, проникся верой в Штейнера и пропагандировал его до конца дней. Он и за границу поехал для того, чтобы слушать лекции нового гения, чьи мистерии, а особенно лекционные курсы, в Германии вызывали скепсис, а в России уже стали модой. Главный пропагандист, полубезумный Эллис-Кобылинский, утверждал, что Штейнера надо не читать — пишет он темно и вяло, — а именно слушать.
Нечего и говорить, что весна 1912 года оказалась у Белого сплошь озарена мистическими предчувствиями, они с Асей то и дело ощущали приближение вестников, и сама судьба их подводила к Штейнеру, и, хотя не было билетов на циклы лекций, билеты тут же находились, и, в конце концов, — барабанная дробь! — Белый и Ася узрели своего кумира. Май 1912 года, Кёльн. Ася вспоминает эти безумные два месяца, предшествовавшие личной встрече, так:
«Личный опыт ещё до встречи со Штейнером показал нам, что среди нас есть люди, владеющие знанием и умеющие применять его в степени, далеко превышающей знакомые нам нормы. И сначала с помощью сна, переходящего потом в действительность, у нас создался, можно сказать, психический контакт с группой таких людей, длившийся несколько недель. Из него выросли три потрясающего впечатления встречи. Первая воспринялась как непосредственное воздействие волевой силы, вторая притягивала обаянием, третья была призывом. И нужно было большое концентрированное усилие, чтобы не откликнуться. Откуда это, разве мы примадонны? Почему комнаты наши заполняются благоуханием незримых цветов? Чем заслужили мы такое внимание, даже если это от друзей Минцловой? Рудольф Штейнер скажет нам, идти ли им навстречу. Он открыто ведёт своё дело и сам несёт ответственность за него, никого не зазывая: ему можно доверить. Бросив обед, мы кинулись на вокзал, а оттуда в Кёльн, куда, как мы случайно узнали, поехал Штейнер.
Нельзя сказать, чтобы в Кёльне нас встретили особенно любезно, было ясно, что им не до нас, но всё же, как русских, нас пригласили на лекцию для членов. Мы попали в толпу теософов, преимущественно дам, очень безвкусно одетых, но среди них было много милых лиц без масок, которые постоянно встречаешь на Западе. Издали мелькнули черты лица, виденного на фотографии три года назад, — и тут не было вопроса, мы нашли то, что искали, что жило в глубине души как самое близкое. Лекция на незнакомом мне языке была, как музыка, понятна переживанию. В несколько месяцев на этих лекциях понятен стал и язык».
Ну вот слушайте, нормальные люди это пишут, а? И тем не менее напрашивается ответ, что эти люди только и есть нормальные, какими они задуманы. Бывает же телепатия без интернета? Бывает передача мыслей без «Твиттера»? Ведь понимать друг друга надо без слов, предчувствовать будущее — одной интуицией; и вне зависимости от того, чему учил Штейнер, Белый и Тургенева пережили с 1912-го по 1914 год, до начала европейской войны, колоссальный личный расцвет. Белый закончил «Петербург» — высшее своё создание. Ася Тургенева рисовала и гравировала, и по её эскизам создавались капители будущего Гётеанума. После лекции 10 июля «Христос и XX век» Белый и Ася стали окончательными и убеждёнными штейнерианцами, но речь не об их убеждениях, а о том, какие вершины им открылись за счёт этой веры. Сама вера тут, кажется, не принципиальна.
Швейцария — не Россия: двое живущих в гражданском браке русских должны зарегистрировать свои отношения. 23 марта 1914 года брак их зарегистрирован. Оба они в это время участвуют в строительстве Гётеанума в Дорнахе под Базелем. Белый задумывает роман «Невидимый град» — третью часть трилогии, начатой «Серебряным голубем» и «Петербургом». Он в восторге от того, что его научили работать стамеской и что мускулы его крепнут (Белый вообще не был субтилен, скорее двужилен: потрясающая работоспособность, огромные лапищи). Правда, физический труд ему через две недели надоел, но лекции на строительстве Гётеанума — отнюдь. Раздражало его другое: его сделали сторожем стройки, литературных его заслуг здесь никто не знал, и сам доктор, славившийся интуицией, никак не выделял Белого из числа учеников. Правда, встречаться с Вячеславом Ивановым он вовсе отказался («у этого господина нет никаких оккультных способностей»). Но Белого не на шутку раздражало, что в общине штейнерианцев он только сторож.
Тогда же началось и то роковое, что их впоследствии развело: Ася Тургенева полюбила антропософию больше, чем Белого.
Это важно: не Штейнера! А именно его учение и среду. Сам он, конечно, вызывал у неё чувства молитвенные, но никак не личные. И довольно скоро после начала строительства Гётеанума Ася вдруг заявила Белому, что телесное общение между ними отныне прекращается. Спать они будут в двух разных комнатах.
Надо сказать, Белый испытал шок, и такой, что не умолчал о нём и в автобиографических сочинениях. «Под влиянием работы у доктора Ася перестала быть моей женой, что при моей исключительной жизненности и потребности иметь физические отношения с женщиной означало: или иметь «роман» с другой (это при моей любви к Асе было для меня невозможно), или прибегать к проституткам, что при моих антропософских воззрениях и при интенсивной духовной работе было тоже невозможным; итак: кроме потери родины, родной среды, литературной деятельности, друзей я должен был лишиться и жизни, т.е. должен был вопреки моему убеждению стать на путь аскетизма», — написал он в «Материале к биографии», из которого потом образовалась прощальная трилогия «Между двух революций». Дошло до того, что он начал видеть грешные сны о Наташе Тургеневой-Поццо, старшей сестре, приехавшей к ним в Гётеанум и оставшейся там поработать; к счастью, дальше грешных снов дело не пошло. С 1915 года начинается массовое бегство русских из Дорнаха. Отчасти это было связано с войной — оставаться в непосредственной близости от Германии русским было неуютно, да многих и призывали; отчасти же массовое разочарование было связано с тем, что русский характер годится для кратковременных экстазов, а долгий и систематизированный труд «не по профессии» свободному художнику скучен, а именно свободные художники составляли большинство штейнерианских русских. Разочарование в учении доктора тоже не замедлило подступить, потому что одно дело — ждать великих откровений и совсем другое — дождаться мировой войны, которая началась вместо обещанного царства мирового духа. В России намечались куда более великие обещания, и Белый отправился туда: формально потому, что ему надо было разбираться с мобилизацией, а по сути, потому, что ему до смерти надоело работать стамеской в Гётеануме. Надоела ему толпа немцев, которые составляли большинство строителей, и их откровенная глупость; надоела враждебность многих штейнерианцев, ревновавших Белого к доктору (у Штейнера была русская жена, Мария Сивере, и он охотно приглашал на вечерние чаепития русских, в первую очередь Асю с мужем). В конце концов, он уехал — и Ася за ним не последовала.
5
Почему вышло так, что эта девушка-ледышка, Розмарин, пепельнокудрая красавица сначала к нему потянулась, потом запретила ему к себе прикасаться, а потом, после короткого романа с малоодарённым имажинистом Кусиковым, вообще начисто порвала с Белым и с внешним миром?
Самое простое объяснение то, которое и сама Ася повторяла в мемуарах: ей открылась истина и земное перестало для неё существовать. Это слишком просто, и при всей своей необразованности Ася была достаточно умна, чтобы оценить Белого; а кто оценил Белого — не мог же всерьёз воспринимать Штейнера, правильно? Нельзя же было в одном проявлять и ум, и вкус, а в другом слепо верить на слово самозваному пророку, который сам, кажется, к концу жизни разочаровался в собственном учении? Ведь таких пророков в начале XX века было очень много, от Гурджиева до Рериха, на всякий вкус; наш Распутин в этом смысле ничем не хуже, только на Гёте не ссылался. Не могла же Ася Тургенева всерьёз полагать, что Белый — лишь один из учеников доктора, а доктор — воплощение мирового духа?
Полагаю, что тут довольно распространённый случай, когда женщина предпочла ничтожество (хорошо, не будем называть ничтожеством, назовём суррогатом) и не смогла себе этого простить.
Вспомним сходную даже в деталях историю: Аполлинария Суслова едет за границу в августе 1863 года, влюбляется там в студента-испанца, которому до неё дела нет и который заражает её триппером; Достоевскому она пишет: «Ты едешь немножко поздно... Ещё очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку: всё изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать своё сердце. Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят... Ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый». Достоевский приезжает к ней — она ему говорит, что влюблена без взаимности, но с ним не будет спать больше никогда. Он умоляет её поехать с ним, она кокетничает, заигрывает, к себе не подпускает, доводит его до истерики — и, кажется, наслаждается этим отказом от секса больше, чем любым сексом. Такое бывает. Это и месть за собственные былые унижения, когда она слишком долго была только любовницей, но главное — это стремление наказать его и себя, мучить его и себя: за то, что полюбила ничтожество. С ним она быть больше не может, потому что упала; с ничтожеством не хочет, и ничтожество не хочет её. Так не доставайся же я никому!
Вероятно, что Ася Тургенева отлично понимала, до какой степени она обольщается; понимала, что Белому, по большому счёту, никто не нужен — равной ему женщины нет, а в сиделки она не годилась. И потому порвать с ним показалось ей самым простым выходом — сначала отойти телесно, а потом прекратить и всякую духовную связь.
Допускаю и другой вариант — что девушки вроде Аси Тургеневой вообще не слишком способны к «человеческим отношениям». Для этого у них слишком большой опыт разочарования во всём человеческом — после развода матери, например, потому что девочки любили отца, а отчима при всех его добродетелях так и не приняли; она, кроме того, слишком долго жила в чужой семье и потому к людям тоже относится несколько вчуже, отстранённо и свысока, прибавьте к этому атмосферу Серебряного века, вообще не располагавшую к тихой семейственности. И тогда выясняется, что такая женщина способна влюбиться не в человека, сколь бы талантлив он ни был, а в идею; уверен, что в чувстве Аси к доктору не было ничего плотского. Одно восхищение и благоговение. На этой стадии духовного роста уже всё равно, кому себя отдавать, можно броситься хоть в объятия Кусикова, — но Белого она принимала слишком всерьёз, чтобы с ним «просто спать». Это тоже бывает: женщина готова спать с пошляком, но не готова тратить душу на серьёзные отношения. И Белый в результате лишился единственной женщины за всю жизнь, которую желал по-настоящему: Ася отошла в мир идей и со всей прямотой ему об этом заявила в Берлине в 1922 году.
На Белого в Берлине в 1922 году страшно было смотреть. Наиболее брезгливые воспоминания оставили об этом Берберова и Ходасевич, которым с высоты своей сравнительно молодой гармонии был особенно смешон разлюбленный кумир. Тут надо отметить, что Ходасевич в «Некрополе» — знаменитых своих мемуарах — вообще поставил себя так, словно все перед ним были дети: и Брюсов, и Белый, и Горький... Между тем по отношению к ним ко всем Ходасевич был младший, перед всеми сильно благоговел, старался понравиться, а когда все они умерли — написал про них снисходительно, словно они только и домогались его одобрения. И Берберова, красавица, женщина большого ума и небольшого таланта, тоже в мемуарах «Курсив мой» раздала всем сёстрам по серьгам: Белый у неё просто выходит настырным истериком. Даже у Одоевцевой он живее и обаятельнее. Цветаева написала о нём очень сочувственно, с обычной своей эмпатией, но даже у неё некоторые детали говорят о том, что за Белого почти всё время было стыдно. Он стал пить, в чём со стыдом признавался в письмах на родину. «Сознательно стал пить; вообразите, идёт ли мне быть пьяницей? А я стал пьяницей — от горя!.. Вот до чего дошёл! От боли стискиваю зубы; и — пью... Провалилась Ася, Штейнер, движение — всё: нелегко мне вынести эту утрату», — пишет он Иванову-Разумнику. Он возненавидел Штейнера и даже написал об антропософах самые жестокие — и самые трезвые — слова, и сказаны они в книге «Почему я стал символистом»: «Я сказал: «Возьмите всего меня»; мне ответили: «Мало, давай и жену свою». Отдал — сказали: «Иди на все четыре стороны; ты отдал всё и больше не нужен нам».
Тогда начинаются его безумные танцы в ночных кабаках, которые запомнились всем — Цветаевой, Ходасевичу, Шкловскому даже. И это Белый, для которого танец всегда был сущностью творчества, для которого эквиритмические занятия у Штейнера — главная отрада, который называл любимого Заратустру танцующим философом, потому что вычитал у Ницше, что мудрость должна быть лёгкой! И вот теперь, среди обезумевшей послевоенной Европы, после безумной войны, которая зачеркнула все надежды, открыв путь фашизму, танцует свои безумные танцы главный русский символист, которому ни в России, ни в Европе нет больше места. Танцует в том же отчаянии, в каком кричат в форточку или травятся газом; выплясывает и выкрикивает состояние, для которого нет слов и которое скажется потом в уже абсолютном, неприкрытом безумии его московской трилогии, в «Масках» и почти нечитабельной «Москве под ударом». Там, по-моему, достигнет он главных вершин, но читать эту страшную густопись можно по странице-другой в день, не более.
В ночь на 1923 год загорится Гётеанум. Весь первый день Нового года он будет гореть, и останется от него только фундамент. Белый встречал этот Новый год у Горького в Неаполе и шутки ради поджёг бумажную гирлянду. Ему будет казаться, что эта гирлянда, вспыхнувшая так весело, и подожгла Гётеанум, отомстила за него Штейнеру. Но перед возвращением в Россию Белый увидится ещё раз с постаревшим, разочарованным Штейнером (будет слух, что он же и поджёг свой храм, потому что собственная вера стала ему противна, ведь она не остановила войну!) и... внезапно поцелует ему руку. Он будет потом оправдываться: ведь это жест благодарности! Ничего унизительного! Потерять всё сразу — Россию, антропософию и Асю — будет для него слишком. К антропософии и России он вернётся, и только Ася окажется непреклонна.
Ну вот. А потом старая дорнахская знакомица, тихая антропософка Клавдия Васильева, уютная, без малейшей роковой черты в облике и характере, увезёт его в Москву, и он проживёт там ещё десять лет. Годы эти будут наполнены литературной работой — как всегда, фантастически интенсивной, — интригами и попытками выжить; как ни странно, большевики будут уважать Белого и, снисходительно разоблачая его ошибки, ценить его «критику старого мира». Иногда он будет ездить в Коктебель к Максу Волошину, который создавал свою тамошнюю общину художников тоже как антропософскую коммуну и даже поработал немного на строительстве Гётеанума в Дорнахе, но ему быстрее надоело. Ведь он был художник, как и Ася, но если Асе доверили делать цветные витражи, то ему выпало под руководством пожилой и малоодарённой немки раскрашивать чужие росписи, и он разочаровался. Белый несколько раз побывает в Коктебеле и именно там получит солнечный удар, от которого с ним зимой приключатся два инсульта подряд. Говорили ли они с Максом о Дорнахе и о Штейнере — бог весть; скорей всего, не говорили. Ведь жена Макса Маргарита Сабашникова, тоже признанная красавица, тоже уйдёт от него в антропософию; но Макс, в отличие от Белого, испытает, кажется, только облегчение. Она со своими экстатическими переживаниями и отчётами о прошлых жизнях давно была ему в тягость; у Макса со вкусом всё обстояло значительно лучше. Ведь как поэт он был гораздо сильней Белого. Белый был великим прозаиком — может быть, лучшим во всей русской литературе XX века; а прозаикам положено заблуждаться. Это поэты с самого начала всё понимают.
Какой вывод можно сделать из всего этого? Прежде всего — о том, что поэту вредна философия; ещё о том, что не надо знакомить своих девушек со своими кумирами — девушке ты после этого разонравишься, а кумир её, по всей вероятности, отвергнет, и вообще он не по этому делу; но это всё не очень точно. Верней будет сказать, — но это уж прямая пошлость, — что, если тебе одновременно изменили девушка, родина и любимая философия, из этого может получиться гениальная проза, но это вовсе уж пошлое утешение. Гениальная проза с той же лёгкостью может получиться из абсолютной гармонии, безоблачного семейного счастья и даже из глубокой, торжествующей веры, как «Исповедь» блаженного Августина, из которой вообще вырос весь европейский роман.
А правильней всего, наверное, будет сформулировать так. Если твоя женщина, которую ты страстно желал и в которой находил небесный отсвет, вдруг отлучает тебя от тела — весьма вероятно, что она наказывает таким образом не тебя, а себя. Вот и не мешай ей наказывать себя и попытайся быть счастливым с простой и доброй антропософкой, которая будет тебя понимать, а после твоей смерти напишет замечательные мемуары, в которых ты — как Белый у Клавдии Николаевны — предстанешь в полный рост и даже выше.
4
Свои мемуары — понятное дело, подкорректированные эпохой и весьма пристрастные — Белый диктовал до 2 декабря 1933 года, а в январе следующего года умер от последствий солнечного удара. Поэтому дальнейшее приходится именно реконструировать: вот он написал «Петербург», вот заказавшая роман «Русская мысль» отказалась его печатать, Струве пришёл от романа в ужас, Брюсов Белого защищал, но неубедительно. Этот скандал, потрясший Белого, описан многократно, роман завис, надо ехать за границу (в Москве жить нечем и незачем), но денег нет! В конце концов, роман пристроил Вячеслав Иванов, Белый продал его начинающему издателю Некрасову и уехал дописывать за границу; готовы были три главы из восьми.
Мы не будем здесь подробно описывать «Петербург»; не касаемся и общественной обстановки, той глухой, очень понятной сегодня депрессии, которая всегда сопровождает реакцию. Нас занимает только тот абсолютно необъяснимый, но почему-то очень понятный бред, в который Белый с Асей погружаются в Европе. Именно тут, весной 1912 года, происходит их знакомство с Рудольфом Штейнером, которое переломило жизнь обоих.
Начать с того, что Белый интересовался оккультизмом всегда и в изучении «духовной науки» значительно продвинулся. Всё неясное, всё катастрофическое, что он предчувствует, ему хочется разложить на составляющие, подвергнуть системному изучению; у него добрая естественнонаучная школа и профессорские гены. И потому, скажем, теософия его не удовлетворяет совершенно — Блаватская для него синоним дурного вкуса; теософка Анна Минцлова, таинственно исчезнувшая в августе 1910 года, причём исчезнувшая бесследно и начисто, находила у него великие медиумические способности, но сам он прекрасно сознавал всю степень её экзальтации, а то и полуграмотности. Штейнер был для него доктором, то есть учёным par excellence. В антропософии ему открылась не оккультная, а научная истина. Опять же здесь не время и не место подробно разбирать личность и учение Штейнера, хотя сделать это систематически и профессионально давно пора: написал бы кто-нибудь хоть его биографию в ЖЗЛ! Я удивительно часто встречал в жизни людей исключительно достойных и глубоких, которые относились к Штейнеру всерьёз и даже благоговейно: скажем, Елена Давыдовна Арманд, автор блестящей книги «О Господи, о Боже мой! (Педагогическая трагедия)». Её детский приют в Любутке был построен на антропософских началах, и доктора — они все его так называют — она чтила до конца дней своих. Или Тамара Юрьевна Хмельницкая, выдающийся филолог, исследователь творчества Белого, — она, насколько понимаю, сама была близка к антропософским кругам и о Штейнере мне кое-что рассказывала в 1989-1990 годах; её уверенность в серьёзности штейнеровских научных прозрений лично для меня была очевидна. В Болгарии видел я специалиста по истории научной фантастики, чья комната была с пола до потолка заставлена разными изданиями Штейнера — записи лекций, биографии, воспоминания учеников. Вальдорфская педагогика, которую тоже изобрёл Штейнер, сегодня привлекательна для миллионов, хотя лично я считаю её стопудовым шарлатанством, но мы же говорим про Бориса Николаевича (имя его при рождении — Борис Николаевич Бугаев) и Анну Николаевну...
Мандельштам про всю антропософию выразился хлёстко: «Теософия — вязаная фуфайка вырождающейся религии. Издали разит от неё духом псевдонаучного шарлатанства. От этой дамской ерунды с одинаковым презрением отшатываются и профессиональные почтенные мистики, и представители науки». Он даже не удосужился, рецензируя «Записки чудака», где речь как раз идёт о разрыве с Асей, выведенной под именем Нелли, отличить антропософию, о которой идёт речь, от теософии, да и какая ему разница! Мне кажется, ближе других к истине подошёл Л. Долгополов, писавший о Белом вдумчиво и при всей подсоветской осторожности сочувственно: «Учение Штейнера, как и антропософия в целом, как и её предшественница теософия, — системы крайне эклектические, во многих аспектах наивные и бездоказательные, с таким количеством произвольных истолкований, что изложить любую из них в её внутренней последовательности — дело затруднительное. Здесь многое зависит от силы личного воздействия, от способности внушения. Рудольф Штейнер такой способностью, видимо, обладал».
С моей скромной точки зрения, Штейнер был абсолютный и законченный шарлатан, но шарлатан искренний, глубоко убеждённый в систематичности собственных взглядов и подлинности озарений; цель его далеко не сводилась к личному тщеславию или корысти. Он действительно строил храм духа, названный в честь Гёте — Гётеанум, и в самом деле верил в синтез религии, эзотерики, науки, во всё то, что выглядит бессовестной эклектикой. Как лектор он был настолько убедителен, что Белый, худо понимая по-немецки, проникся верой в Штейнера и пропагандировал его до конца дней. Он и за границу поехал для того, чтобы слушать лекции нового гения, чьи мистерии, а особенно лекционные курсы, в Германии вызывали скепсис, а в России уже стали модой. Главный пропагандист, полубезумный Эллис-Кобылинский, утверждал, что Штейнера надо не читать — пишет он темно и вяло, — а именно слушать.
Нечего и говорить, что весна 1912 года оказалась у Белого сплошь озарена мистическими предчувствиями, они с Асей то и дело ощущали приближение вестников, и сама судьба их подводила к Штейнеру, и, хотя не было билетов на циклы лекций, билеты тут же находились, и, в конце концов, — барабанная дробь! — Белый и Ася узрели своего кумира. Май 1912 года, Кёльн. Ася вспоминает эти безумные два месяца, предшествовавшие личной встрече, так:
«Личный опыт ещё до встречи со Штейнером показал нам, что среди нас есть люди, владеющие знанием и умеющие применять его в степени, далеко превышающей знакомые нам нормы. И сначала с помощью сна, переходящего потом в действительность, у нас создался, можно сказать, психический контакт с группой таких людей, длившийся несколько недель. Из него выросли три потрясающего впечатления встречи. Первая воспринялась как непосредственное воздействие волевой силы, вторая притягивала обаянием, третья была призывом. И нужно было большое концентрированное усилие, чтобы не откликнуться. Откуда это, разве мы примадонны? Почему комнаты наши заполняются благоуханием незримых цветов? Чем заслужили мы такое внимание, даже если это от друзей Минцловой? Рудольф Штейнер скажет нам, идти ли им навстречу. Он открыто ведёт своё дело и сам несёт ответственность за него, никого не зазывая: ему можно доверить. Бросив обед, мы кинулись на вокзал, а оттуда в Кёльн, куда, как мы случайно узнали, поехал Штейнер.
Нельзя сказать, чтобы в Кёльне нас встретили особенно любезно, было ясно, что им не до нас, но всё же, как русских, нас пригласили на лекцию для членов. Мы попали в толпу теософов, преимущественно дам, очень безвкусно одетых, но среди них было много милых лиц без масок, которые постоянно встречаешь на Западе. Издали мелькнули черты лица, виденного на фотографии три года назад, — и тут не было вопроса, мы нашли то, что искали, что жило в глубине души как самое близкое. Лекция на незнакомом мне языке была, как музыка, понятна переживанию. В несколько месяцев на этих лекциях понятен стал и язык».
Ну вот слушайте, нормальные люди это пишут, а? И тем не менее напрашивается ответ, что эти люди только и есть нормальные, какими они задуманы. Бывает же телепатия без интернета? Бывает передача мыслей без «Твиттера»? Ведь понимать друг друга надо без слов, предчувствовать будущее — одной интуицией; и вне зависимости от того, чему учил Штейнер, Белый и Тургенева пережили с 1912-го по 1914 год, до начала европейской войны, колоссальный личный расцвет. Белый закончил «Петербург» — высшее своё создание. Ася Тургенева рисовала и гравировала, и по её эскизам создавались капители будущего Гётеанума. После лекции 10 июля «Христос и XX век» Белый и Ася стали окончательными и убеждёнными штейнерианцами, но речь не об их убеждениях, а о том, какие вершины им открылись за счёт этой веры. Сама вера тут, кажется, не принципиальна.
Швейцария — не Россия: двое живущих в гражданском браке русских должны зарегистрировать свои отношения. 23 марта 1914 года брак их зарегистрирован. Оба они в это время участвуют в строительстве Гётеанума в Дорнахе под Базелем. Белый задумывает роман «Невидимый град» — третью часть трилогии, начатой «Серебряным голубем» и «Петербургом». Он в восторге от того, что его научили работать стамеской и что мускулы его крепнут (Белый вообще не был субтилен, скорее двужилен: потрясающая работоспособность, огромные лапищи). Правда, физический труд ему через две недели надоел, но лекции на строительстве Гётеанума — отнюдь. Раздражало его другое: его сделали сторожем стройки, литературных его заслуг здесь никто не знал, и сам доктор, славившийся интуицией, никак не выделял Белого из числа учеников. Правда, встречаться с Вячеславом Ивановым он вовсе отказался («у этого господина нет никаких оккультных способностей»). Но Белого не на шутку раздражало, что в общине штейнерианцев он только сторож.
Тогда же началось и то роковое, что их впоследствии развело: Ася Тургенева полюбила антропософию больше, чем Белого.
Это важно: не Штейнера! А именно его учение и среду. Сам он, конечно, вызывал у неё чувства молитвенные, но никак не личные. И довольно скоро после начала строительства Гётеанума Ася вдруг заявила Белому, что телесное общение между ними отныне прекращается. Спать они будут в двух разных комнатах.
Надо сказать, Белый испытал шок, и такой, что не умолчал о нём и в автобиографических сочинениях. «Под влиянием работы у доктора Ася перестала быть моей женой, что при моей исключительной жизненности и потребности иметь физические отношения с женщиной означало: или иметь «роман» с другой (это при моей любви к Асе было для меня невозможно), или прибегать к проституткам, что при моих антропософских воззрениях и при интенсивной духовной работе было тоже невозможным; итак: кроме потери родины, родной среды, литературной деятельности, друзей я должен был лишиться и жизни, т.е. должен был вопреки моему убеждению стать на путь аскетизма», — написал он в «Материале к биографии», из которого потом образовалась прощальная трилогия «Между двух революций». Дошло до того, что он начал видеть грешные сны о Наташе Тургеневой-Поццо, старшей сестре, приехавшей к ним в Гётеанум и оставшейся там поработать; к счастью, дальше грешных снов дело не пошло. С 1915 года начинается массовое бегство русских из Дорнаха. Отчасти это было связано с войной — оставаться в непосредственной близости от Германии русским было неуютно, да многих и призывали; отчасти же массовое разочарование было связано с тем, что русский характер годится для кратковременных экстазов, а долгий и систематизированный труд «не по профессии» свободному художнику скучен, а именно свободные художники составляли большинство штейнерианских русских. Разочарование в учении доктора тоже не замедлило подступить, потому что одно дело — ждать великих откровений и совсем другое — дождаться мировой войны, которая началась вместо обещанного царства мирового духа. В России намечались куда более великие обещания, и Белый отправился туда: формально потому, что ему надо было разбираться с мобилизацией, а по сути, потому, что ему до смерти надоело работать стамеской в Гётеануме. Надоела ему толпа немцев, которые составляли большинство строителей, и их откровенная глупость; надоела враждебность многих штейнерианцев, ревновавших Белого к доктору (у Штейнера была русская жена, Мария Сивере, и он охотно приглашал на вечерние чаепития русских, в первую очередь Асю с мужем). В конце концов, он уехал — и Ася за ним не последовала.
5
Почему вышло так, что эта девушка-ледышка, Розмарин, пепельнокудрая красавица сначала к нему потянулась, потом запретила ему к себе прикасаться, а потом, после короткого романа с малоодарённым имажинистом Кусиковым, вообще начисто порвала с Белым и с внешним миром?
Самое простое объяснение то, которое и сама Ася повторяла в мемуарах: ей открылась истина и земное перестало для неё существовать. Это слишком просто, и при всей своей необразованности Ася была достаточно умна, чтобы оценить Белого; а кто оценил Белого — не мог же всерьёз воспринимать Штейнера, правильно? Нельзя же было в одном проявлять и ум, и вкус, а в другом слепо верить на слово самозваному пророку, который сам, кажется, к концу жизни разочаровался в собственном учении? Ведь таких пророков в начале XX века было очень много, от Гурджиева до Рериха, на всякий вкус; наш Распутин в этом смысле ничем не хуже, только на Гёте не ссылался. Не могла же Ася Тургенева всерьёз полагать, что Белый — лишь один из учеников доктора, а доктор — воплощение мирового духа?
Полагаю, что тут довольно распространённый случай, когда женщина предпочла ничтожество (хорошо, не будем называть ничтожеством, назовём суррогатом) и не смогла себе этого простить.
Вспомним сходную даже в деталях историю: Аполлинария Суслова едет за границу в августе 1863 года, влюбляется там в студента-испанца, которому до неё дела нет и который заражает её триппером; Достоевскому она пишет: «Ты едешь немножко поздно... Ещё очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку: всё изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать своё сердце. Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят... Ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый». Достоевский приезжает к ней — она ему говорит, что влюблена без взаимности, но с ним не будет спать больше никогда. Он умоляет её поехать с ним, она кокетничает, заигрывает, к себе не подпускает, доводит его до истерики — и, кажется, наслаждается этим отказом от секса больше, чем любым сексом. Такое бывает. Это и месть за собственные былые унижения, когда она слишком долго была только любовницей, но главное — это стремление наказать его и себя, мучить его и себя: за то, что полюбила ничтожество. С ним она быть больше не может, потому что упала; с ничтожеством не хочет, и ничтожество не хочет её. Так не доставайся же я никому!
Вероятно, что Ася Тургенева отлично понимала, до какой степени она обольщается; понимала, что Белому, по большому счёту, никто не нужен — равной ему женщины нет, а в сиделки она не годилась. И потому порвать с ним показалось ей самым простым выходом — сначала отойти телесно, а потом прекратить и всякую духовную связь.
Допускаю и другой вариант — что девушки вроде Аси Тургеневой вообще не слишком способны к «человеческим отношениям». Для этого у них слишком большой опыт разочарования во всём человеческом — после развода матери, например, потому что девочки любили отца, а отчима при всех его добродетелях так и не приняли; она, кроме того, слишком долго жила в чужой семье и потому к людям тоже относится несколько вчуже, отстранённо и свысока, прибавьте к этому атмосферу Серебряного века, вообще не располагавшую к тихой семейственности. И тогда выясняется, что такая женщина способна влюбиться не в человека, сколь бы талантлив он ни был, а в идею; уверен, что в чувстве Аси к доктору не было ничего плотского. Одно восхищение и благоговение. На этой стадии духовного роста уже всё равно, кому себя отдавать, можно броситься хоть в объятия Кусикова, — но Белого она принимала слишком всерьёз, чтобы с ним «просто спать». Это тоже бывает: женщина готова спать с пошляком, но не готова тратить душу на серьёзные отношения. И Белый в результате лишился единственной женщины за всю жизнь, которую желал по-настоящему: Ася отошла в мир идей и со всей прямотой ему об этом заявила в Берлине в 1922 году.
На Белого в Берлине в 1922 году страшно было смотреть. Наиболее брезгливые воспоминания оставили об этом Берберова и Ходасевич, которым с высоты своей сравнительно молодой гармонии был особенно смешон разлюбленный кумир. Тут надо отметить, что Ходасевич в «Некрополе» — знаменитых своих мемуарах — вообще поставил себя так, словно все перед ним были дети: и Брюсов, и Белый, и Горький... Между тем по отношению к ним ко всем Ходасевич был младший, перед всеми сильно благоговел, старался понравиться, а когда все они умерли — написал про них снисходительно, словно они только и домогались его одобрения. И Берберова, красавица, женщина большого ума и небольшого таланта, тоже в мемуарах «Курсив мой» раздала всем сёстрам по серьгам: Белый у неё просто выходит настырным истериком. Даже у Одоевцевой он живее и обаятельнее. Цветаева написала о нём очень сочувственно, с обычной своей эмпатией, но даже у неё некоторые детали говорят о том, что за Белого почти всё время было стыдно. Он стал пить, в чём со стыдом признавался в письмах на родину. «Сознательно стал пить; вообразите, идёт ли мне быть пьяницей? А я стал пьяницей — от горя!.. Вот до чего дошёл! От боли стискиваю зубы; и — пью... Провалилась Ася, Штейнер, движение — всё: нелегко мне вынести эту утрату», — пишет он Иванову-Разумнику. Он возненавидел Штейнера и даже написал об антропософах самые жестокие — и самые трезвые — слова, и сказаны они в книге «Почему я стал символистом»: «Я сказал: «Возьмите всего меня»; мне ответили: «Мало, давай и жену свою». Отдал — сказали: «Иди на все четыре стороны; ты отдал всё и больше не нужен нам».
Тогда начинаются его безумные танцы в ночных кабаках, которые запомнились всем — Цветаевой, Ходасевичу, Шкловскому даже. И это Белый, для которого танец всегда был сущностью творчества, для которого эквиритмические занятия у Штейнера — главная отрада, который называл любимого Заратустру танцующим философом, потому что вычитал у Ницше, что мудрость должна быть лёгкой! И вот теперь, среди обезумевшей послевоенной Европы, после безумной войны, которая зачеркнула все надежды, открыв путь фашизму, танцует свои безумные танцы главный русский символист, которому ни в России, ни в Европе нет больше места. Танцует в том же отчаянии, в каком кричат в форточку или травятся газом; выплясывает и выкрикивает состояние, для которого нет слов и которое скажется потом в уже абсолютном, неприкрытом безумии его московской трилогии, в «Масках» и почти нечитабельной «Москве под ударом». Там, по-моему, достигнет он главных вершин, но читать эту страшную густопись можно по странице-другой в день, не более.
В ночь на 1923 год загорится Гётеанум. Весь первый день Нового года он будет гореть, и останется от него только фундамент. Белый встречал этот Новый год у Горького в Неаполе и шутки ради поджёг бумажную гирлянду. Ему будет казаться, что эта гирлянда, вспыхнувшая так весело, и подожгла Гётеанум, отомстила за него Штейнеру. Но перед возвращением в Россию Белый увидится ещё раз с постаревшим, разочарованным Штейнером (будет слух, что он же и поджёг свой храм, потому что собственная вера стала ему противна, ведь она не остановила войну!) и... внезапно поцелует ему руку. Он будет потом оправдываться: ведь это жест благодарности! Ничего унизительного! Потерять всё сразу — Россию, антропософию и Асю — будет для него слишком. К антропософии и России он вернётся, и только Ася окажется непреклонна.
Ну вот. А потом старая дорнахская знакомица, тихая антропософка Клавдия Васильева, уютная, без малейшей роковой черты в облике и характере, увезёт его в Москву, и он проживёт там ещё десять лет. Годы эти будут наполнены литературной работой — как всегда, фантастически интенсивной, — интригами и попытками выжить; как ни странно, большевики будут уважать Белого и, снисходительно разоблачая его ошибки, ценить его «критику старого мира». Иногда он будет ездить в Коктебель к Максу Волошину, который создавал свою тамошнюю общину художников тоже как антропософскую коммуну и даже поработал немного на строительстве Гётеанума в Дорнахе, но ему быстрее надоело. Ведь он был художник, как и Ася, но если Асе доверили делать цветные витражи, то ему выпало под руководством пожилой и малоодарённой немки раскрашивать чужие росписи, и он разочаровался. Белый несколько раз побывает в Коктебеле и именно там получит солнечный удар, от которого с ним зимой приключатся два инсульта подряд. Говорили ли они с Максом о Дорнахе и о Штейнере — бог весть; скорей всего, не говорили. Ведь жена Макса Маргарита Сабашникова, тоже признанная красавица, тоже уйдёт от него в антропософию; но Макс, в отличие от Белого, испытает, кажется, только облегчение. Она со своими экстатическими переживаниями и отчётами о прошлых жизнях давно была ему в тягость; у Макса со вкусом всё обстояло значительно лучше. Ведь как поэт он был гораздо сильней Белого. Белый был великим прозаиком — может быть, лучшим во всей русской литературе XX века; а прозаикам положено заблуждаться. Это поэты с самого начала всё понимают.
Какой вывод можно сделать из всего этого? Прежде всего — о том, что поэту вредна философия; ещё о том, что не надо знакомить своих девушек со своими кумирами — девушке ты после этого разонравишься, а кумир её, по всей вероятности, отвергнет, и вообще он не по этому делу; но это всё не очень точно. Верней будет сказать, — но это уж прямая пошлость, — что, если тебе одновременно изменили девушка, родина и любимая философия, из этого может получиться гениальная проза, но это вовсе уж пошлое утешение. Гениальная проза с той же лёгкостью может получиться из абсолютной гармонии, безоблачного семейного счастья и даже из глубокой, торжествующей веры, как «Исповедь» блаженного Августина, из которой вообще вырос весь европейский роман.
А правильней всего, наверное, будет сформулировать так. Если твоя женщина, которую ты страстно желал и в которой находил небесный отсвет, вдруг отлучает тебя от тела — весьма вероятно, что она наказывает таким образом не тебя, а себя. Вот и не мешай ей наказывать себя и попытайся быть счастливым с простой и доброй антропософкой, которая будет тебя понимать, а после твоей смерти напишет замечательные мемуары, в которых ты — как Белый у Клавдии Николаевны — предстанешь в полный рост и даже выше.