Настоящий советский классик... 24 февраля – 125 лет со дня рождения Константина Федина
Константин Александрович Федин, чей юбилей мы нынче отмечаем, безо всякого преувеличения, входит в число классиков русской советской литературы. Его сочинения: «Города и годы», «Бакунин в Дрездене», «Похищение Европы», «Санаторий “Арктур”», «Необыкновенное лето», «Костёр», «Горький среди нас» – безусловно, останутся в сокровищнице отечественной культуры.
Его личный вклад в эту культуру по достоинству оценен советским государством. Член АН СССР и Германской академии искусств Федин имел высокое звание Героя Социалистического Труда, был кавалером четырёх орденов Ленина, ордена Октябрьской революции, двух орденов Трудового Красного Знамени, двух орденов ГДР, получил Сталинскую (ныне Государственную) премию.
Константин Александрович – участник Гражданской войны, осенью 1919 года его мобилизовали на фронт под Петроградом, в самый разгар наступления Юденича. Сначала попал в Башкирскую отдельную кавалерийскую дивизию, где и воевал с шашкой в руках. Затем был переведён в редакцию газеты «Боевая правда», проработав там помощником редактора до 1921 года.
С 1923 по 1929 годы он – член правления ленинградской писательской артели «Круг», затем – заместитель председателя ленинградского отделения Всероссийского союза писателей. В 1935 году избирается депутатом Ленсовета, а потом и председателем правления Литфонда. И лишь перед самой войной вынужденно переезжает в Москву, на чём мы ещё остановимся.
Отец Константина Федина – сын крепостного. После двадцати лет на побегушках в торговых «мальчиках» выбился во владельцы писчебумажного магазина в Саратове. Был человеком глубоко верующим. В тайных мечтах хотел даже уйти в монастырь. Мать (урожденная Алякринская) – внучка местного священника.
Поэтому родительская семья держалась на беспрекословных религиозных принципах. Иными словами – на Домострое.
Противоречивость и двойственность духовно-нравственных влияний, испытанных Федей в детстве, самым непосредственным образом отразились на его психологическом состоянии. И всё это не могло не сказываться на дельнейшем его творчестве. Отец жёстко понуждал сына жить, повинуясь, прежде всего, рассудку. Мать учила жить сердцем. «Детство моего отца и детство моей матери – два совершенно противоположных и противоречивых начала, – писал Федин, – по всей жизненной окраске, по тону и музыке быта. Противоположности взрастили разных людей. Разные люди сошлись, да так и прожили вместе – в разноречии – всю жизнь. Добрая, безответная, кроткая, невольно размягчающая нерв жалости – мать. И жизненно напористый, жесткий, пунктуальный, привыкший быть всему досмотрщиком и главой – отец».
По настоянию отца, видевшего в нём преемника своих дел и стараний, Костя поступил в Московский коммерческий институт. Чтобы основательно изучить немецкий язык, студент в самый канун мировой войны уехал на учебную стажировку в Германию. И застрял там, как «враждебный иностранец» на четыре года. Для пропитания давал домашние уроки. Обладая абсолютным музыкальным слухом, выступал хористом и актером-солистом в местном музыкально-драматическом театре. И ежедневно отмечался в полиции. С ярыми убеждениями левого социал-демократа осенью 1918 года Федин вернулся во вздыбленную Россию. Поразмыслив, примкнул к большевикам и даже вступил в их партию. Но с началом НЭПа покинул ВКП (б). Экономика его интересовала мало. А вот с жестокостью подавления Кронштадтского восстания – «матросского мятежа» – смириться никак не мог. Позже печатно признавался: добровольно сдал партийный билет из-за «надлома весной 1921 года (Кронштадт)». Политика правящей партии становилась для Федина всё более непредсказуемой и беспощадной.
Впрочем, была и другая причина его отхода от суетливой злободневности и беспардонной политики. Юноше страстно хотелось всецело отдаться служению искусству. «Моя революция, кажется, прошла, – писал он в автобиографической заметке. – Я вышел из партии, у меня тяжелая полка с книгами, я пишу».
Способствовали этому решительному шагу и тогдашние его выдающиеся учителя, образцы для подражания: М. Горький, Е. Замятин, А. Блок. А очень скоро начинающий писатель встретил и своих единомышленников по творческим исканиям. Зимой 1921 года при петроградском Доме искусств объявила о своем рождении литературная группа «Серапионовы братья». В неё вошли поэты, прозаики и критики, исповедовавшие «чистое искусство»: И. Груздев, М. Зощенко, Вс. Иванов, В. Каверин, Л. Лунц, Н. Никитин, Е. Полонская, М. Слонимский, В. Шкловский, В. Познер, Н. Тихонов, К. Федин. У этой дюжины избранников (позже почти все они обрели широкую известность и даже прославились) появилась своя партия и своя цель в жизни. Погруженность в творческие искания и высокие требования к художественному мастерству не мешали лучшим из них зорко вглядываться в происходящее. Всё, что свершалось в стране, Федин воспринимал особенно остро. В начале 30-х годов он открыто говорил друзьям об установлении в СССР личной диктатуры, о том, что «партии нет, есть один Сталин, положение в партии и стране грозит катастрофой». И в то же самое время он пишет острые «антикапиталистические романы». Так «Похищение Европы» явилось первым в советской литературе политическим произведением. А роман «Санаторий “Арктур”» стал откровенно пропагандистским, где «здоровый» СССР противопоставлялся «гнилому» Западу.
Эта мировоззренческая двойственность Федина не осталась незамеченной для «органов». На дерзкого писателя быстро собрали обширное досье, включая и его любовные связи с немкой Ханни Мрва. Уже готовился его арест вместе с группой писателей-единомышленников для публичного процесса. Константин Александрович в авральном порядке покидает полюбившийся ему Ленинград, великолепную квартиру на Литейном проспекте, 33 и уезжает в Москву.
В начале войны Федин с семьёй эвакуировался в город Чистополь, ставший приютом для Союза советских писателей. Там обитали: Л. Леонов, Н. Асеев, А. Ахматова, А. Тарковский, А. Фадеев, М. Цветаева, Б. Пастернак. На квартире последнего Федин однажды заявил в присутствии нескольких коллег: «Что вы говорите о будущем нашей литературы? Нет у нас никакого будущего! Для меня этот вопрос давно решен с приходом большевиков». Кто донёс, до сих пор неизвестно. Но на примере Федина партийные власти решили проучить остальных строптивых литераторов. Константина Александровича вызвали в Политбюро и хорошо пропесочили. Вроде как бы за книгу воспоминаний «Горький среди нас». Однако жена – Дора Сергеевна – прибежала к Фадееву: «Что вы с ним сделали? Костя не в себе!». «А пусть не болтает что попало. В Чистополе наговорил чёрт знает что – вот это ему и аукнулось. Мой вам совет: возьмите мужа в охапку, и пусть он пишет дельные произведения, а не языком треплет!». Федин прислушался к совету генсека от литературы. За оставшееся время войны он написал три цикла очерков по впечатлениям от поездок в прифронтовые освобождённые города и сёла. Как спецкор «Известий» участвовал в освещении Нюрнбергского процесса. Но главным его трудом той поры стала трилогия о событиях Гражданской войны: «Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костёр». Полководческий талант будущего вождя выписан там вполне реалистически и почти любовно. Внешне он – малоприметный рябой сорокалетний грузин, прибывший в качестве члена Реввоенсовета на Южный фронт. Однако внутренняя его сила и необыкновенная мощь воздействия на людей позволили не только спасти фронт, но и полностью разгромить генералов Деникина, Мамонтова, Шкуро. И таким образом спасти завоевания революции. Федин на высокопрофессиональном литературном уровне сделал всё, что мог…
Дилогия его романов «Первые радости» и «Необыкновенное лето» в 1949 году удостоена Сталинской премии первой степени. Былые его политические прегрешения больше никогда не упоминались. Сам же автор, что называется, стремительно пошел в гору. Весной 1959 года его назначают первым секретарём Союза писателей СССР.
Летом 1963 года под суетливым приглядом секретаря по идеологии Л. Ильичева проходил Пленум ЦК КПСС, посвященный «великому хрущёвскому десятилетию и главному его достижению – разгрому культа личности». Секретарь Союза писателей К. Воронков вспоминал, как Федин в присутствии подчиненных изрек: «Вот какой чести я удостоен. Слыхано ли, чтобы меня, беспартийного старика, пригласили на Пленум высшего органа партии? Это невероятно. Да еще просили выступить». Спустя год и четыре месяца «дорогого Никиту Сергеевича» погнали взашей. Федин в тот же день заявил всё тому же Воронкову: «Какие события, какие удивительные события происходят! Я с интересом слушал товарищей Брежнева и Косыгина. Ну, передовицу в «Правде» вы, конечно, читали. Прояснены важнейшие вопросы, которые волнуют всех нас. Это хорошо. Решение октябрьского Пленума показывает силу нашей партии и её Центрального Комитета».
Экий махровый карьерист и приспособленец, скажет иной читатель. Что твой флюгер, поворачивался от малейшего дуновения идеологического сквозняка. Не советовал бы торопиться с выводами. Федин, как и всякая одарённая личность, бывал очень разным, если так можно выразиться, многослойным человеком. Иногда он выглядел сноровистым литправщиком, озабоченным исключительно доделкой и шлифовкой своих многочисленных трудов. В другой раз представал эдаким преисполненным церемониальной значительности патриархом, умудрённым главой литературного цеха большой социалистической державы. Он мог казаться любезным, обходительным европейцем, обладавшим элитной вышколенностью манер. А бывал и простецки хлебосольным, как саратовский мужичок. В нужный момент Федин умел проявлять и нужную дипломатичность. Когда требовали всё те же сложные обстоятельства, мог быть внимательным, дружески участливым к чужой судьбе и тогда уже не прятал от постороннего взгляда нежную, ранимую свою душу художника, которой, конечно же, обладал, даже несмотря на то, что в литературной среде имел прозвища Чучело орла и Министр собственной безопасности. Однако для нас важно знать и другое.
Константин Александрович, если и прислуживал властям предержащим, то делал это не с рьяной готовностью и тупой беспощадной исполнительностью, так характерной для многих его коллег, а со спокойной покорностью мудрого человека, много видевшего и много пережившего, понимающего, что плетью обуха не перешибешь – так и стараться не следует.
И потом, хорошо нам теперь быть смелыми в оценках былого. Мы ведь даже не «видим бой со стороны», а пытаемся давать ему оценки, ссылаясь на пожелтевшие боевые сводки. Как тот же вездесущий пострел Д. Быков, заявивший в своём опусе «Федин беден», что этот «советский классик» написал только одну приличную вещь – «Города и годы». Все остальное – «скрип пера, а то и попросту мура». Ну, разумеется, Борис Пастернак, Стефан Цвейг, академик Владимир Вернадский, Константин Паустовский, Иван Бунин, Анна Ахматова, Ромен Роллан были дураками безмозглыми, высоко отзываясь о разнообразном творчестве Федина. А вот Быков пришёл и всё нам, неразумным, прояснил с «писателем советского прошлого». (Последнее определение, правда, принадлежит литературной «радикальше» М. Чудаковой).
Надо сказать, окололитературная и околокультурная тусовка, получившая невиданную мощь в постперестроечной России, рубила неугодных ей направо и налево. Федину досталось особенно. За «гонения на Пастернака», за «разгром «Нового мира», за «судебный процесс над А. Синявским и Ю. Даниэлем». Среди многочисленных претензий в адрес Федина со стороны «либерально-смелых» литераторов есть и такая. Он-де не сделал ничего для того, чтобы И. Бунин, весьма высоко ценивший его творчество, вернулся на родину. Мол, в очередной раз Чучело орла проявил постыдное малодушие. Обратимся к материалам Второго съезда Союза писателей СССР, где Константин Александрович выступил с основным докладом. Ударным моментом его речи стали характеристика и оценка литературного наследия Бунина, «русского классика», как он впервые заявил с высокой советской трибуны, и призыв возвратить на родину его книги. В дневнике записал:
«После того, как я осмелился сказать о Бунине в речи на Съезде, его оживляют: выбрали несколько маленьких вещей для “Нового мира”, еще робко, с предварением читателя о его роковой “позиции”. Будет скоро выпускать книги Гослитиздат. Все же я сделал, что мог: назвал имя».
Хотел бы я знать хоть одного советского писателя той поры, сделавшего для Бунина больше Федина через год после смерти Сталина. И особо хотел бы подчеркнуть, что Федин никогда не участвовал «в травле» Б. Пастернака, как об этом часто верещат недобросовестные историографы. Другой вопрос, что он не мог, а позднее, возможно, уже и не хотел, обиженный позицией Пастернака в связи с передачей им романа «Доктор Живаго» за границу, выступить в его защиту. Его отсутствие на похоронах друга объяснялось не трусостью, а тяжёлой болезнью, совпавшей со смертью поэта. Да, Федин выступал в секретариате Союза писателей против публикации романа Солженицына «Раковый корпус», хотя ранее приветствовал публикацию в «Новом мире» «Одного дня Ивана Денисовича». Он также подписал Письмо группы советских писателей в редакцию газеты «Правда» о Солженицыне и Сахарове. Только его откровенно негативная позиция по отношению к Солженицыну объяснима отнюдь не неспособностью противостоять давлению верховной партийной власти на него как на руководителя Союза писателей СССР. Он понял то, что мы постепенно постигаем лишь теперь. Солженицын, в сущности, перечёркивал своими произведениями всё, что было им, Фединым, пережито и написано за весь послевоенный период. Автор биографического труда о Федине Ю. Оклянский вспоминает, как однажды затеял с Константином Александровичем разговор о том, что надо бы поддержать А. Солженицына: «Федин, выслушав меня, откинулся на спинку высокого кожаного кресла. Некоторое время испытующе на меня смотрел, потом произнес неожиданно резко и сухо:
– Вы знаете, вот мы будем отмечать пятидесятилетие Октябрьской революции. В девятнадцатом году я был в осажденном Юденичем Петрограде, можно сказать, в пекле Гражданской войны. А он сейчас выступает против советской власти. Как же я могу его поддерживать?».
Корней Чуковский, всегда сохранявший хорошие отношения с Фединым, вспоминал: «Но Федин отзывался на чужую беду, помогал, если эти усилия не входили в противоречие с большой политикой. Вот его меткое возражение министру культуры Фурцевой: «Воспитывать писателей дубиной нельзя. Кто бы мог воспитать Пришвина? Разве что Тимирязев».
…Мой герой любил вести дневники. Наделённый талантом зоркой наблюдательности, он сохранял в личных записях черты и лики стремительно несущегося и безвозвратно исчезающего времени. А поскольку многие годы он находился на стремнине общественно-политической жизни и отечественной культуры, то перепало ему несравненно больше «добра и зла», нежели рядовому советскому писателю, «инженеру человеческих душ». В его дневниках есть потрясающее наблюдение:
«Это особая тетрадка брошенных начал. От какого-то безверия в себя, в свою силу и во все на свете. Я перестал вести заметки дней, которых ненужность мне сделалась очевидной. Есть у нас – в удивительно чудодейственном русском языке – словечко, исчерпывающее, до донышка объясняющее моё состояние последних лет: опостылело всё вокруг и в самом себе».
В Саратове, на берегу Волги, высится памятник писателю-земляку. Реку и окрестные моря бороздит четырехпалубный туристический теплоход «Константин Федин». Построен он в Германии, к которой всю жизнь Федин испытывал нежную любовь и признательность. В том же Саратове есть музей писателя и площадь его имени. В Москве и Чебоксарах есть улицы Федина. И с нами всегда будут лучшие книги классика советской литературы.