Георгий Курасов: «Не называю себя художником, не люблю это слово»
Коллеги-живописцы не очень меня признают. То, что делаю, — не совсем живопись. Я как инженер свои...
Коллеги-живописцы не очень меня признают. То, что делаю, — не совсем живопись. Я как инженер свои картины конструирую. Беру линейку, циркуль, калькулятор и — за работу. Нет в этом никакого творческого порыва и дрожащих рук, нет эмоций «муза прилетела», это аналитический процесс...
Мама была человеком амбициозным, а потому, заметив мою склонность к творчеству, записала в кружок лепки Дворца пионеров. Я ходил туда с удовольствием: лепил собачек, слоников, прочих животных. Все было обставлено профессионально, имелись даже настоящие крутящиеся станки. А дома рисовал индейцев, прочую мальчишескую чепуху. К тому времени мы уже переехали в Дачное в новую квартиру.
И вдруг как гром среди ясного неба: мама сказала, что надо поступить в школу при Академии художеств. Я очень туда не хотел, у меня же в старой — друзья! Но мама настаивала и попросту привела в СХШ за руку. Мне стали показывать работы, объясняя, что примерно нужно на экзаменах. К этому я отнесся крайне легкомысленно. Там встретил мальчика, который ходил со мной в кружок.
— Что ты здесь делаешь?
— Учусь...
Мне стало обидно, что он уже поступил, и я ответил маме, что готов сдавать экзамены.
Для начала требовалось принести свои работы в отборочную комиссию. Я показал картины, написанные гуашью. «Не-не, на живопись никак, — покачали головой преподаватели, — с цветом у тебя плохо». Увидев мою пластилиновую собачку, педагоги предложили: «Слепи композицию и постучись на скульптуру». Какую — я не знал, вылепил пахаря на лошади из учебника истории. Брать меня или нет, в СХШ сомневались.
Помог случай. Соседкой маминой подруги по коммунальной квартире была Валентина Николаевна Китайгородская. Она была уже старенькой, на пенсии, но много лет преподавала в СХШ скульптуру и обладала большим авторитетом. Мама рассказала ей о мнении комиссии. «Все равно надо поступать», — подбодрила Китайгородская и посоветовала, как готовиться к экзаменам. Видимо, я постарался, поскольку сдал их на одни пятерки и поступил в седьмой класс.
В СХШ моя жизнь перевернулась с ног на голову. И хотя добираться туда оказалось чудовищно далеко, с пересадками, я не пропускал занятий. Каждый день — скульптура и рисунок плюс общеобразовательные предметы. Не особенно запомнил, что изучали, зато ту классную творческую атмосферу помню прекрасно. Мы ставили какие-то пьесы, был, например, спектакль «Три мушкетера», готовясь к которому, все «актеры» записались в секцию фехтования. Мне так понравилось это дело, что даже выиграл чемпионат Василеостровского района. Когда пришлось выбирать между творчеством и фехтованием — то и другое я не тянул, — оставил мушкетерские подвиги, хотя тренер убеждал не бросать спорт. Пожалуй, это был мой первый серьезный выбор в жизни.
После СХШ путь лежал либо в «Муху», либо в Академию художеств. Я выбрал второе. Конкурс — бешеный везде. В Академии на факультете скульптуры числилось всего тринадцать человек, поэтому схшатников принимали по одному в год, а то и вовсе не брали. Ведь нужно еще взять студентов из союзных республик и ребят после армии. У нас в СХШ был довольно большой скульптурный класс, в 1977-м в Академию поступил из всех ребят я один.
Возгордился ужасно: жизнь удалась! И первые два курса валял ваньку. Начались студенческие пьянки-гулянки, пропущенное наверстал позже. Каждый день у нас было два часа рисунка — обнаженной натуры, потом три часа — скульптура. Как пошутил Михаил Константинович Аникушин: «Зачем скульпторам учиться шесть лет? Достаточно двух: один год лепим голову Давида, другой — Ленина...»
В престижную мастерскую Аникушина я попал чудом. Он был довольно демократичным человеком и на наши похождения смотрел сквозь пальцы. В СССР Михаил Константинович имел все: был единственным художником — членом Центральной ревизионной комиссии при ЦК, Героем Соцтруда, академиком и прочее, прочее. При этом талант его остался совершенно нереализован. По-моему, он и сам это чувствовал.
Я учился на третьем курсе, когда Аникушин съездил в Италию и познакомился с Джакомо Манцу. Я очень любил этого скульптора и с горящими глазами стал расспрашивать педагога:
— А что Манцу сейчас делает? Чем живет?
— Да занялся какой-то ерундой: живописью, ботинки приклеивает на холст...
Наверное, Михаил Константинович прочел в моих глазах жалость: насколько же свободен Манцу, захотел прилепить на картину ботинки — прилепил. Аникушин же не может себе этого позволить, хотя не менее талантлив, чем итальянец.
Конечно, по сравнению с другими советскими скульпторами Михаил Константинович был в чем-то свободнее. Он сделал замечательных Черкасова, Чехова и Пушкина. Однако его Ленины и военные памятники имеют мало отношения к настоящей скульптуре, а времени на них Аникушин потратил чудовищно много. Педагогом же он был замечательным, все сильные студенты старались к нему попасть. Мне в этом смысле повезло: вокруг талантливые ребята, поэтому рос я быстро, ведь окружение влияет порой сильнее, чем педагоги.
На последнем курсе Академии произошло событие, полностью изменившее ход моей жизни: я познакомился с Зиночкой. Жена сильно повлияла на меня и своей энергетикой, и образом, и красотой. У каждого художника должна быть Муза. Ведь если б не Симонетта Веспуччи, не было бы великого Боттичелли, если б не Гала — Сальвадора Дали, для меня же идеальной моделью стала Зина.
Жена всегда была авантюрной, она — движок в семье, я более традиционный человек. Все, что происходит, обычно по ее инициативе. Конечно, Зина играет большую роль и в моем творчестве, хотя никогда не вмешивалась в него напрямую. Просто само ее присутствие во многом сформировало меня как художника.
Первый раз я увидел Зиночку в коммуналке у друга. На тот момент мы оба были несвободны. Она произвела на меня сильнейшее впечатление, мы разошлись в разные стороны, а вскоре я развелся. Первый брак вообще получился очень коротким: жена была прекрасным человеком, но мы оказались абсолютно разными. У меня есть старшая дочь Лера, уже взрослая, живет в Голландии, она программист, муж тоже. Дочь подарила мне двоих внуков.
Но вернусь к Зиночке... Она производила впечатление на всех, поскольку была потрясающе красивой. Еще она необычная, умная и немного не от мира сего. Выйти замуж за меня, бедного студента, с ее данными было немыслимо! Все считали Зинин поступок дурью — ведь вокруг нее вился рой кавалеров и она могла выбрать кого угодно.
Когда мы встретились, Зиночка была артисткой Ленинградского балета на льду. И вот представьте: я, у которого одни джинсы и три рубашки, и она — звезда, красавица, выше меня на голову, прилично зарабатывает. Второй раз мы пересеклись в городе совершенно случайно, разговорились, пошли в кафе. Она призналась, что тоже недавно развелась. «Надо действовать», — решил я и собрал волю в кулак.
Было непросто, но я старался. И цветы дарил, и стихи читал... Мне до сих пор трудно объяснить, почему она согласилась стать моей. Я же был «историческим» человеком: вечно влипал в истории. Помню, шел на свидание, купил розу, полез через забор, и лопнули единственные джинсы. Пришлось ухаживать, не поворачиваясь к девушке задом. Вот такой анекдот.
Зиночка имела уникальную особенность: умела проходить буквально сквозь стены. Могла направиться в гостиницу «Астория» выпить кофе, а пускали туда только иностранцев. Но ей швейцары почтительно открывали двери и тут же вылупляли на меня глаза как на недоразумение. Зиночка поясняла: «Этот со мной...» — и меня впускали.
Благодаря своему редкому таланту моя Муза добивалась чего угодно. Когда я служил в армии, жена решила меня навестить. Часть наша была секретной, попасть туда невозможно. Для всех — но не для Зиночки. Она вышла на вокзале, и тут же подъехал офицер на уазике: «Вам куда?» Оказалось, военный ехал в ту же часть и лихо провез жену через КПП.
Представьте: идет построение, а Зиночка в джинсах и с голубой сумкой идет к Дому офицеров прямо через плац. Ребята раскрыли рты, полковник проводил ее глазами, крякнул: «У нас в части всякое бывало, но свободных художниц видеть еще не доводилось...» Он сразу понял, что девушка идет ко мне.
О службе в армии расскажу отдельно. Мы оформляли Дом офицеров в Петрозаводске. Военные — замечательные люди, эмоционально реагируют на все, даже если чего-то недопонимают. Им главное, чтобы где-то была звезда и другие узнаваемые символы, тогда всех это очень трогает.
Дом офицеров — это бывшая церковь XIX века, с которой снесли колокола. «Мы хотим сделать здесь витражи», — объяснили мне в части. Тогда витражи вошли в моду, с изображением Ленина к примеру. «Но чтоб было непохоже на церковь!» — строго предупредил полковник. На центральном панно в итоге я изобразил красноармейца на коне — по мне так вылитый Георгий Победоносец. Но так как везде сияли пятиконечные звезды, в религиозности нас не заподозрили. Потом мы сделали витраж с Лениным — скопировали у Александра Королева. В Доме офицеров располагался музей боевой славы, для него я сварил удивительную конструкцию из разных железяк и труб, заканчивающуюся тремя штыками. Никакой худсовет не принял бы эту штуку на гражданке! Чтобы ее оценили военные, в центре я приварил большую золотую звезду. По-моему, моя скульптура до сих пор стоит в Петрозаводске.
В армии у меня подобралась хорошая компания: разрешили набрать помощников в мастерскую. Изначально работали с парнишкой, который учился в СХШ на год младше меня, — Сережей Никитиным, вместе делали все мозаики и витражи. Подыскивая остальных, смотрели не на художественные навыки, а на характер. В итоге сложился отличный коллектив: художник, артист балета, сотрудник Эрмитажа... С последним, Алексеем Ларионовым, дружим по сей день.
Я сразу сказал командиру:
— Либо ваши художественные задания, либо живу по уставу.
Тот почесал голову — разрешить солдату спать в казарме до полудня как-то странно. Нашлось альтернативное решение:
— А ничего, если будешь жить в мастерской Дома офицеров?
Само собой — я не возражал. Огромная комната с черным роялем, винтажными креслами и высокими потолками — там жили и я, и помощники. С утра кого-то посылали в столовку за едой или что-то покупали сами. В общем, существовали практически автономно.
В Доме офицеров проводили концерты, даже показывали балетные отрывки. Помню Витю Андронова, танцовщика, служившего в ЛенВО. Его за какие-то провинности сослали к нам в Петрозаводск, и я тут же забрал к себе. Зашел как-то Витя в мастерскую после спектакля и спрашивает:
— Можно друга приведу, Максима? Хочется же посидеть, выпить.
— Конечно тащи.
Так я познакомился с Максимом Леонидовым, будущим создателем группы «Секрет».
Из армии вернулся в другую страну. В день, когда меня забирали, всюду висели траурные флаги: умер Брежнев. Два года сменялись генсеки, к власти в итоге пришел Горбачев, началась перестройка. Это одно из самых ярких событий в моей жизни — я ощутил воздух свободы.
Начинали мы с женой совместную жизнь в крошечной квартире в Сосновой Поляне. Комната — четырнадцать метров, кухня — пять. Там жили с маленьким сыном Павликом и собакой. Я пытался как-то устроиться: два года преподавал в СХШ, однако это оказалось совсем не моим. Потом в стране началась заваруха, какое-то время еще поступали скульптурные заказы, можно было вступить в Союз художников и получить мастерскую, но это было сложно. Молодым скульпторам не давали интересной денежной работы, а дальше вообще все рухнуло и скульптура стала никому не нужна...
Неожиданно вмешался случай. Моя тетка когда-то благополучно вышла замуж за серба и уехала в Югославию. И вот границы открыли! Я первый раз выехал из России в 1989 году и посетил в Югославии колонию художников. Приезжаешь, живешь, тебя кормят, дают кров, ты пишешь картины, оставляешь им одну — вот и все условия.
Колония состояла из живописцев, я же на тот момент вообще не занимался живописью. «Что-нибудь да нарисую!» — решил. Было ужасно интересно попасть в это сообщество. Написал пару пейзажей и натюрморт с полосатой тряпочкой. Супрематический, он мне очень нравился. Помню, приехали в колонию немцы, я выставил свою картинку и ее купили за шестьсот марок.
Возвращаюсь в Россию, с товарищами делаем памятник Тарасу Шевченко в городе Конотопе. Наконец-то выплатили гонорар, разделили его на троих, получилось гораздо меньше шестисот марок. А возились с памятником года два! Я расстроился... А потом заказов и вовсе не стало.
Я стал рисовать пастели для продажи в салонах, и порой их покупали за приличные деньги. Еще сделал большую скульптуру в Югославии — полуабстрактную женскую фигуру — и назвал ее Пенелопой.
Дело было так: в 1990 году ребята из живописной колонии порекомендовали меня в колонию скульпторов. Там проходил интересный симпозиум, и там же находился знаменитый в Европе мраморный карьер. Так как я был не шибко известен, персонально мрамора не дали, предложили использовать чужую глыбу: голландский скульптор, не доделав работу, уехал. Мне предстояло освоить два кубометра мрамора.
Многие скульпторы приезжали уже с готовыми моделями. Рабочие просто переводили их в камень, а мастера ехали пить куда-нибудь в Белград. У меня же — ни эскиза, ни модели, я не видел глыбу заранее и мог только импровизировать. Трудился в поте лица, обещали заплатить тысячу долларов. В то время начались распад Югославии и инфляция. Чувствую, что за месяц гонорар обесценится. Прошу руководство симпозиума: не могли бы мою тысячу прямо в долларах положить в сейф, а в конце мне отдать? Еще попросил разменять гонорар на десятки: мол, у нас сотня вообще не валюта. Таким образом сохранил свои денежки.
Впрочем, финансовый вопрос никогда не был камнем преткновения в нашей семейной жизни. В самые суровые времена Зиночка не падала духом и демонстрировала чудеса интуиции. У нее постоянно возникали порывы и фантазии, непонятные мне, но дававшие результат. В самые бедные годы с маленьким сыном на руках жена вдруг решила учить английский. «Да на фига он ей?!» — думал я, но помалкивал. Оказалось, очень даже пригодился. Как-то позвонил из Израиля друг и попросил приютить знакомую, решившую посетить Петербург. Квартирка у нас маленькая, предложили гостье пожить в мастерской. Галия говорила на семи языках — на всех, кроме русского, так что объясняться мы могли только по-английски.
Жена подружилась с гостьей, которая неделю осматривала наши культурные ценности. Когда уезжала, спросила, сколько стоят мои картины.
— Дорого, — ответил я, — дорого...
— Вы не думайте, я не бедная.
Галия купила одну, улетела в Израиль, а через год купила вторую.
После продажи этих работ я стал более серьезно заниматься живописью. Примерно в то же время мой друг искусствовед Леша Ларионов сделал открытие. В Эрмитаже, где он работает, хранится подготовительный рисунок Рубенса к картине «Снятие с креста». На нем крест смещен вправо. Специалисты ранее утверждали, что это бунт художника против канонов. Алексей предположил, что правая часть рисунка просто отрезана. По всей видимости, Рубенс планировал написать триптих с крестом в центре, а другие фигуры расположить на боковых панелях. Потом передумал и поместил все фигуры на центральной панели, но рисунок дал возможность реконструировать первоначальный замысел художника...
Открытие Леши надо было проиллюстрировать, и он попросил дорисовать отрезанную часть. Сначала я написал ее в стиле Рубенса. Получилось симпатично, и Леше понравилось, но мне чего-то не хватало. Понимал: это не совсем правда... Чтобы вышло убедительнее, стал разбивать рисунок мастера на какие-то конструкции, искал линейные и композиционные ходы Рубенса, те же ходы продолжил в отрезанной части. Все фигуры — и его, и свои — сделал схематично, чтоб показать, как изначально могла бы выглядеть композиция. Получилось эффектнее, чем первый рисунок. Друг сделал доклад и имел успех, а мне очень понравились конструкции, которые нарисовал, я всегда был склонен к поиску более простых форм, считая Казимира Малевича и Владимира Татлина такими же классиками, как мастера Возрождения. В общем, именно благодаря Рубенсу я придумал принцип — сделать главным в композиции конструкцию. Все ее прячут, а я вытащил наружу. Хотя и забросил скульптуру, но не был уверен, что навсегда, и картины писал таким образом, чтобы потом с них можно было делать скульптуры. Поэтому сам принцип компоновки моих работ отличается от живописного. Традиционные художники думают по-другому, для них главное — впихнуть пространство картины в раму, у них всегда много воздуха, даже крупные формы занимают не весь холст. Я же, наоборот, вытаскиваю картины из рам, поскольку скульптурный рельеф так устроен.
Еще я вдруг почувствовал цвет. До Югославии плохо понимал, что это такое. Там же увидел, какие художники все яркие, иначе и невозможно. Там горячее солнце, синие горы, там другой темперамент. Стал понимать, что с цветом тоже нужно работать, старался экспериментировать и сам себя развивать. Как-то написал две картинки под Матисса, использовав три краски: ядовитые синий, зеленый и красный. В сочетании они дали довольно спокойную гамму.
После Пенелопы из шикарного мрамора заниматься скульптурой стало совсем скучно, потому что это в первую очередь материал, а доступа к хорошему материалу не было. Однажды знакомая из Сан-Франциско предложила поучаствовать в открытии галереи. Я в это вписался, отослал картины, что-то потихоньку стало продаваться. В девяностые годы Россия стала весьма популярной, работы наших художников пользовались спросом в Америке. Вот так я и занялся живописью.
Как уже сказал, картины поначалу рассматривал как эскизы к будущим скульптурам. Но со временем, решив вернуться к скульптуре, понял — что-то сваять из моих эскизов невозможно. Максимум получились бы круглые рельефы, ведь скульптура и изображение на плоскости — две большие разницы. И я практически перестал ею заниматься.
Примерно в то же время, когда начал работать с галереей в Сан-Франциско, в Петербург приехала одна богатая дама. На собственные средства она собиралась создать в Штатах галерею русских художников. Мы объездили в Питере все возможные тогда мастерские, собрали группу художников, и в 1996 году она повезла нас в Нью-Йорк. Дама была при деньгах, но не очень образованна, поэтому в итоге ее затея провалилась. Однако мы оказались в Америке, нас поселили в шикарном отеле в центре Манхэттена, мы побывали и в Карнеги-холле.
Со временем стали теснее сотрудничать с галереей в Сан-Франциско, летали с Зиной в Америку каждый год и жили там по два месяца, за которые успевали пообщаться с клиентами. А вот Европу впервые посетили только в конце девяностых. Заработали немного денег, купили «восьмерку», на ней-то и отправились в путешествие. Я, жена, Павлик и пара чемоданов — таков был состав нашей экспедиции.
Перед тем как уехать, вместе с друзьями-искусствоведами разработали маршрут, чтобы охватить побольше достопримечательностей. Поколесили по маленьким городкам Германии. Причем жили в пабах — они обычно сдают две-три комнатки наверху. Помню, прибыли в Любек, нашли паб в центре города. Крепостные стены вокруг чем-то напоминали Петропавловку. Колоритный немец показал место, где можно оставить машину. Я все сделал как положено: задраил ее, намертво закрыл окна-двери, еще и сигнализацию включил. «Гуд-гуд», — кивал немец, но глаза его удивленно округлялись. Наутро я понял почему: увидел, что вокруг моей «ласточки» стоят шикарные «мерседесы» с открытыми дверцами и воткнутыми в зажигание ключами.
Мы вообще выделялись из общего потока туристов: одни ехали по Европе с российскими номерами. Обычно наши покупали машину в Германии, путешествовали на ней по Европе и перегоняли на родину, а мы приплыли из Хельсинки на пароме вместе со своим авто. Завидев русские номера, водители нам восторженно сигналили и показывали «викторию». Это было наше первое большое семейное путешествие. Не деловое — исключительно для собственного удовольствия.
Посещали музеи, храмы. Самое значительное впечатление оставила Зеленая площадь в Антверпене: там стоит памятник эдакому бравому генералу — шляпа с пером, шпага, гордая осанка. На постаменте написано: «Питер Пауль Рубенс». Рубенс-то был не только знаменитым живописцем, но и крупным дипломатом.
...Поначалу моими клиентами были в основном американцы. Тот самый средний класс, который при нынешней экономике обеднел. Врачи, адвокаты, инженеры могли себе позволить недешевый оригинал. Сейчас средний класс просел, но появился Интернет, собственный сайт, страница в социальных сетях. Больше половины продаж идет за океаном.
Всю мою деловую переписку, как и переговоры с клиентами, ведет жена. Мне теперь нужно общаться со всем миром, а Зиночка хорошо знает английский, одно время даже его преподавала. Благодаря ей многие думают, что я тоже прекрасно знаю язык.
У меня есть удивительные покупатели. К примеру один богатый коллекционер, живущий в Америке неподалеку от нас. Тони немного не от мира сего, в нем трудно заподозрить успешного бизнесмена. Прекрасно знает литературу, музыку, увлекается искусством, очень тонкий человек! Он любит беседовать с Зиной, потому что жена изъясняется немного старомодно. На бытовом уровне ее не все понимают: у Зиночки высокопарный английский, а Тони это нравится.
Когда он с нами познакомился, пригласил в гости — показать свою коллекцию моих картин. (К слову, у него есть даже мои скульптуры.) Мы пришли в шикарный дом с высокими потолками и антикварной мебелью. Все было очень красиво, дорого, но в доме я не увидел спальни.
— Где она? — интересуюсь у хозяина.
Тот удивился:
— Я же здесь не ночую, встречаюсь с друзьями, пью кофе, разместил коллекцию...
То есть особняк оказался нежилым.
Поначалу мы прилетали в Америку ненадолго. Потом у Зины возникли проблемы со здоровьем и зимовать в Петербурге стало тяжеловато. Вдруг во Флориде случился кризис в риелторской сфере и цены на жилье дико упали, в России же они были на тот момент заоблачными. Мы сумели продать небольшую квартирку, доставшуюся Зине по наследству, и купили во Флориде домик, в котором сейчас и живем. Денег в 2012 году хватило еще и на машину, на которой до сих пор ездим. С появлением домика стали зимовать в Америке.
Так что слухи о моем богатстве сильно преувеличены. Картины никогда не приносили баснословного дохода. Выпадали годы, когда мы вообще никуда не ездили, не на что было — к примеру в кризис 2008 года. В тот момент все художники сбросили цены в разы, а я предпочел голодать, но этого не делать. Поэтому у меня сейчас очень хороший прайс, но покупают же не каждый день. Нам с Зиной хватает на самое необходимое, по Америке езжу на почти антикварном автомобиле, и это не парит. А миф о «богатом и знаменитом» пусть остается мифом.
В России у меня скульптурная мастерская, поскольку до сих пор состою в скульптурной секции Союза художников. Хотел перейти в живописную, но мне сказали: «Приносите работы, мы их оценим на комиссии...» Я плюнул, не хотелось влезать в эту бюрократию. Думал однажды повесить работы на юбилейной выставке Союза, а мне сказали, что стен свободных нет...
— А если я рельеф принесу? — спрашиваю.
— На какой-нибудь станок поставим...
Опять ничего не вышло, и снова из-за формальных вещей.
Смешно, но у меня практически не было персональных выставок за исключением самой первой в 1996-м, в галерее в Сан-Франциско. Со мной вообще какая-то путаница. Так как я много продавался в американских галереях, для наших я — американский художник, а для американцев — русский, работы-то пишу в основном в России. Живописцы считают меня скульптором, помнят мои работы, а скульпторы знают, что я давно занимаюсь живописью. В общем, я не принадлежу ни к одной группе, чему рад. Не люблю тусоваться, хотя в юности попадал на интересные сборища. Я же со всеми рокерами дружил: Цою майку делал для концерта... И каждый второй твердил: «Надо тусоваться, светиться, давай рокерам альбомы оформи!» Но не тянуло ни с кем объединяться.
По поводу персональных выставок у меня прагматичный подход: если кто-то захочет ее сделать, пожалуйста. Сам за свои деньги — не надо. Помню, в пятьдесят подумал: повод весомый, устрою-ка себе вернисаж, повешу картины, всех позову. «Снимай зал и вешай», — предложили в Союзе художников. Снять зал, оформить картины, напечатать буклеты, потратить кучу денег — для чего? Чтобы друзья пришли посмотрели! Так они у меня в мастерской посмотрят. Да еще и посидим с душой. В общем — юбилейного мероприятия не вышло.
Коллеги-живописцы не очень меня признают. То, что делаю, — не совсем живопись. Я как инженер свои картины конструирую. Беру линейку, циркуль, калькулятор и — за работу. Нет в этом никакого творческого порыва и дрожащих рук, нет эмоций «муза прилетела», это абсолютно аналитический процесс, больше напоминающий исследовательскую лабораторию.
Отдельно работаю над фактурой и цветом. Я не называю себя художником, не люблю это слово, так себя сейчас величают все кто ни попадя. Я скромно, по-булгаковски, называю себя Мастером. И живу по булгаковскому принципу: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут». Так и есть. В моей жизни многое происходит само собой. Искренне верю, что хорошие картины найдут своего покупателя. Правда есть работы, с которыми не хочется расставаться, очень люблю свою «Битву амазонок и кентавров».
Мои картины довольно абстрактны. Не рука — а образ руки, не грудь — а образ груди. И в «Битве» то же самое — я заставил сражаться героев, которые в мифах никогда не пересекались. Пока ее писал, два кентавра стали похожи на Леонардо и Микеланджело, хотя изначально этого не задумывалось.
Однажды нам с женой стало интересно, где я популярнее всего. Отследили по Интернету. Оказалось — в Латинской Америке. Денег там ни у кого нет, люди ничего не покупают, зато активно смотрят и комментируют. В Колумбии в университете визуального искусства я видел работы, сделанные по мотивам моих картин. Они даже честно ссылку на меня дают.
В Новом Орлеане как-то разговорились с русской художницей, продававшей свои пейзажи. Узнав, что я Курасов, она воскликнула: «Да вы же звезда! Вас все знают». Я был ошарашен и смущен. Художница спросила, какие у меня планы. Я подумал-подумал и понял, что планы очень простые: работать до конца жизни, пока смогу держать кисть. Надеюсь, впереди у меня еще много лет и зим.
Статьи по теме: