Бранець (длинная мрачная сказка) МариПяткина©

В тишине сухо тикали часы. Временами до Никиты доносились протяжные вздохи и бормотание бабы Оксаны, папиной тётки. Неподвижной чёрной птицей со скорбным лицом, сидела над отцовским гробом мать, такая же бледная, как и покойник, с сухими страшными глазами, с холодными как лёд ладонями. Со вчерашнего дня Никита стал бояться матери.
Ему было невыносимо странно и тоскливо от того, что в доме покойник. Неприятно, что когда приходили знакомые, каждый норовил его обнять, пожалеть. Бесили дрожащие старушечьи руки соседок, всхлипы и причитания, словно это у них случилось горе.
– Посиди з батьком, посиди, – шепнула на ухо баба Оксана. – Больше не увидишь батька…
От неё тошнотворно пахло корвалолом и водкой.
Никита с замиранием сердца поднял глаза на гроб.

Старший егерь района, спокойный страшным спокойствием мертвеца, лежал на смертной постели. Светлый ёжик густых волос причесан. Упрямый подбородок гладко выбрит, узкие губы чуть приоткрыты. «Это я, только взрослый…» - ужаснулся Никита. Непривычно было видеть отца в новом синем костюме со значком – золотым трезубом в дубовых листьях. Сколько помнил мальчик: в лесу и дома тот ходил в камуфляже.
Полированный гроб поставили посреди гостиной, на табуретки, покрытые багровым ковром. Со стен на мёртвого хозяина равнодушно взирали ветвистые оленьи и лосиные головы, оскаленные кабаньи; саркастично щерились волчьи и рысьи пасти со шкур у потухшего камина. Лоб отца покрывала «отпускная» бумажка из церкви, в связанных руках криво торчал крест – мать никак не могла вставить, умаялась.
Сегодня, когда привезли священника, случилось кое-что странное. Едва тот разжёг кадило и, открыв рот, пробасил начальное «Благословен Бог наш…», за окном протяжно, тоскливо завыли. В полдень, прямо под егерским домом, голосисто и длинно оплакивал покойника волк. Самым странным Никите показалось то, что никто из пришедших на панихиду не шелохнулся. Все молча стояли и слушали, как стихает волчий плач. Визгливое тонкое «у-у-у», сменилось «о-о-о», затем глухим, утробным ворчанием-стоном, и снова потянулся высокий звук, полный боли. «Холодно, людоньки, холодно… Тоскливо, родные, тоскливо!»
Взорвались хриплым лаем собаки по всему селу, в ужасе забрехал под крыльцом, надрывно взвизгивая, дворовой пёс. Внезапно мать метнулась к стене, сорвала новый отцовский «Блазер» и выскочила на крыльцо. А за ней и егеря посыпались. Никита слышал, как забирают у матери карабин, заводят в дом.
– Ты что, Михайловна… – басил кто-то.
Зверь и сам ушёл. Панихида благополучно окончилась, священник получил оплату и уехал. Но лицо у матери так и осталось застывшим, а глаза – страшными. Да Мухтар из-под крыльца вылезать ни за что не хотел, как Никита не приманивал его косточкой.

– Ой, грехи наши тяжкие, – вздохнула баба Оксана и перекрестилась.
Не успела она опустить руку, за тёмным окном заскулили прерывисто и тонко. Волк жалобно взлаял. На мгновенье всё погрузилось в тишину, и по околице потянулся вой.
– Як голосить, – сдавленно сказала баба Оксана. – Немов плаче…
Руки у старушки мелко дрожали. Никита взглянул на мать, но та словно не слышала и, как будто, не удивилась, что зверь вернулся. Ждала его.
– Мам, я к себе пойду? – спросил Никита.
Та ничего не ответила. Баба Оксана, закрыв глаза, шевелила губами. Видимо, молилась.
Мальчик бегом поднялся на второй этаж, в свою комнату, там разделся и юркнул с головой под одеяло, как делал, когда был маленьким. Отец обещал подарить старую винтовку на день рождения, не успел. А жаль, стрелял Никита неплохо. Он слушал волчий плач, пока, наконец, не забылся тревожным чутким сном.
Унылая и страшная песня звучала всю ночь и утро, то удаляясь за околицу села, к лесу, то приближаясь под самые окна. И только когда солнце взошло высоко – затихла.

***
На отцовские похороны прибыло всё городское начальство; какие-то господа на дорогих машинах. Был даже важный чиновник из области. Его водитель в сторонке тыкал пальцем в айфон. Люди подходили к матери, вздыхали и совали деньги в холодные вялые руки. Некоторых Никита знал – они приезжали к отцу охотиться и оставались до утра, пить водку. Собрались егеря из других хозяйств, с похоронными постными лицами, половина – полупьяные, одетые кто во что горазд. Приятель отца, Мыкола, весёлый жизнерадостный человек с железными зубами во рту, помогал и суетился.
– Ты теперь мамкина опора, – сказал Мыкола. – Ну, хлопець вже здоровый…
Никите, единственному ребёнку в семье, шёл тринадцатый год.

Пока хоронили, мать ни слезы не проронила. Механически совершала необходимые обряды: трижды попросила за мужа прощения у людей – может, обидел кого. Сдержанно поцеловала покойника в ноги, руки, в лоб, прощаясь. Только когда первые комья земли застучали по гробу, вздрогнула всем телом и вцепилась в Никиту так, что на плечах остались синяки.
А когда вернулись с поминок – их ждала новая неприятность. Посреди двора, на залитом кровью снегу, лежал Мухтар, с разрезанным горлом и вспоротым брюхом. Собачьи внутренности ещё дымились теплом, но пёс был мёртв.
– Боже святый! – всплеснула руками баба Оксана. – Посреди бела дня собаку зарезали! Отнеси, Настя, хлиба в лис, на откуп…
– Молчите! – оборвала бабку мать. – Пойду, капканы поставлю.
– Да не поможуть капканы от сатаны! – продолжала бабка. – Правду говорят, что покойник на откупе был!
– Молчите!!! – крикнула мать и залилась слезами.
– Я закопаю на огороде! – предложил Никита.
– Нет. В дом иди, – отрезала мать.
Позже Никита видел из окна, как она ходит по двору. Утаскивает куда-то Мухтара, заливает водой кровавый снег и расставляет у забора и за амбаром выпаренные, очищенные от смазки отцовские капканы, которые с лета лежали под крыльцом. Он наблюдал, как аккуратно снимает снег мать, а мёртвые звери со стен наблюдали за ним.
Что-то от Никиты скрывали…

Телевизор бабка Оксана включить запретила, компьютер тоже. Ни каналами пощёлкать, ни в игру сыграть. К друзьям на село – тоже не ходи. Хорошо, хоть камин разожгли. Особо Никита не боялся, но ждать ночного воя было неприятно.
Белели завешенные простынями зеркала, молча скалились звериные головы. На столе в чисто убранной после похорон гостиной стоял портрет отца в чёрной ленте, рядом – стакан воды, покрытый ломтем хлеба.
Никита, опасливо поглядывая на головы, уселся в кресло и принялся листать космический атлас, как тут в стекло легонько постучали. Он насторожился и отложил книжку. В комнате матери что-то говорила баба Оксана, да выщёлкивали настенные часы, гоняя секунды. Стук не повторялся. Никита с облегчением вздохнул и перевернул глянцевую страницу с фотографией «Челленджера», но тут постучали снова. Легонько, еле слышно. Он скорее почувствовал вибрации стекла, чем услышал звук. Сердце ёкнуло. Мальчик уронил атлас, протянул руку и быстро выключил в комнате свет.
Что-то шуршало по стеклу, в темноте, со стороны холодной звёздной ночи.
Никита на цыпочках подошёл к окну и осторожно выглянул в щель между тяжёлыми шторами.
На него глядел лобастый, длинномордый волк. В стекло скреблась мощная лапа. Чутко прислушиваясь, торчали уши, глаза отсвечивали мёртвым жёлтым светом. Зверь словно проверял, есть ли кто-то в комнате. Некоторое время он смотрел прямо в глаза похолодевшему от ужаса Никите. Затем убрал с наличника лапы и бесшумно канул во тьму.

Никита еле перевёл дыхание. «Сюда он не зайдёт никак! Никак!!!» – подумал он, и поспешил в комнату к матери, рассказать о страшном госте. В маминой ванной шумел котёл и бежала вода. Баба Оксана, сдвинув на затылок чёрный траурный платок, вязала в кресле.
– Там волк приходил, – замирая, сказал Никита и почувствовал облегчение, словно сморщенная как грибок старушка могла его, такого большого, защитить.
Бабка Оксана отложила вязание и воззрилась поверх очков.
– А то не вовк, – сказала она спокойно.
– А кто? – с ужасом спросил Никита.
– А полисун.
– Какой ещё полисун? – пробормотал мальчик.
– Лесной хозяин. Батько твой не просто добрым охотником был. Думаешь, ко всякому так зверь идёт? Нет. Потим, зарплата невеличка, а дывысь, какой домище построил. А вси знають за людыну чесну.
Мама выключила воду и, очевидно, одевалась. Бабка Оксана покосилась на дверь в ванную.
– А это такая редкость? – удивился Никита.
– Та як же, редкость! На откупе у лесного покойник был, я думаю. Да наверно, должен остался, вот хозяин теперь и приходит. Отнести бы откуп, а Настя ни в какую не желает.
– А что на откуп носят? – с любопытством спросил Никита.
– Хлеб на пенёк покласты, водки налить, – вздохнула баба Оксана. – Пироги.
Из ванной вышла мать в зелёном байковом халате, только волосы по-прежнему повязывал чёрный платок.
– Кушать хочешь? – спросила она Никиту. – Пироги остались...
– Не хочу, – помотал головой мальчик, и отправился в свою комнату, наверх.

Эту ночь волк молчал. Наверное, ушёл.
Лёжа в постели, Никита стал вспоминать, как ругались родители всякий раз, когда отец отправлялся на охоту. Мать кричала и плакала, но он всё равно уходил, а когда возвращался с добычей, сам обдирал и разделывал дичь и пушнину. Мать даже пальцем не касалась.
«Ерунда всё это!» – твёрдо сказал себе мальчик, засыпая.
Спал он крепко, снилась ему удивительно приятная вещь: новенький планшетник. Такой же, как у приятеля Дани, сына фермера, только лучше.

Утром Никита с мамой и бабой Оксаной встали, едва рассвело, чтоб отвезти покойнику «завтрак». Снег вокруг дома покрывали волчьи следы, но капканы, которые Никита быстро обежал, были пусты: даже кошка соседская не попалась. Один, словно в насмешку, пестрел жёлтыми каплями волчьей метки.
Безрадостное зимнее небо давило на черепичные крыши посёлка, от дома и вглубь улицы, до самой школы на другом конце. Поле, покрытое рваными ошмётками снега, с торчащими пучками жухлой, дрожащей на пронзительном ветру травы, покорно стелилось вдаль, туда, где топорщась, махали пушистыми лапами сосны. «Люди сами по себе, лес – сам по себе, ничему не подвластный», – подумал Никита, натянул капюшон и застегнул по самый нос воротник пуховика.
До кладбища возле трассы шли молча. Никита, с хрустом ломая ногами ледяную корку на дорожке, – впереди, бабка Оксана под руку с матерью – за ним. А на кладбище стало понятно, почему молчали волки ночью. Могила отца оказалась довольно глубоко разрытой, далеко вокруг валялись разбросанные венки и комья мёрзлой земли. «Шановному…» – трепетала на ветру оторванная траурная лента у поваленного креста.
– Вот оно как бывает, – поглядывая на мать, веско сказала бабка Оксана. – А ведь говорю…
– Не поможет тут откуп! Ничего не поможет, – раздраженно ответила мать и громко стукнула корзинкой с принесённой снедью о кладбищенскую лавочку. – Никитка! Сбегай-ка за лопатой! Прибрать надо. Только мигом.

Никита опрометью бросился домой. Пробежаться оказалось даже в радость. Там всё было спокойно, только за воротами валялся непонятный куль тряпья. Мальчик взял в сарае лопату, а в летней кухне – красное яблоко, погрызть. И большой кусок пирога с рисом.
Громко чавкая сладким яблоком, он задвинул щеколду калитки, рассеянно оглянулся по сторонам, прежде чем бежать на кладбище…
И оглянулся ещё раз.

***
То, что сперва показалось ему кульком тряпья у ворот, шевельнулось. Никита сделал шаг – комок по-волчьи заскулил, и в снег упёрлись человеческие руки. Самые обычные, с грязными пальцами и чёрными ногтями. В одной руке была зажата толстая палка. Гость, сидящий на корточках, рывком поднял голову, и Никита отпрянул, с такой злобой воззрились на него светло-жёлтые, с чёрными точками зрачков глаза, словно обведенные линиями тёмных ресниц.
Это была девчонка. Постарше него, примерно, как соседка-старшекласница, Наташка. Простоволосая и лохматая оборванка, но однозначно – человек. Брови у неё были густыми и широкими, а нос и губы – распухшими, красными. Грубоватое и симпатичное лицо, если бы не глаза.
– Ну, ты меня и напугала, – сказал Никита севшим голосом. – Ты чего тут ревёшь? Ты кто такая?
Девчонка молча, пристально смотрела. Никита сделал шаг – и верхняя губа её поползла вверх, обнажая четыре длинных кривых клыка и светло-розовую десну. Того и гляди – зарычит и кинется рвать. Непрошенная гостья молчала, но Никита замер, как вкопанный, и выронил надкушенное яблоко. Ноги стали мягкими, словно тряпочные. Казалось, сделай шаг, и упадёшь. Он вспомнил про лопату и выставил её перед собой.
Девица мазнула взглядом по его оружию и вольготно разлеглась на утоптанном снегу. Только теперь Никита заметил, что одета она в волчьи шкуры. Верхняя – с прорезями для рук, из-под нижней торчали босые ноги с красными от холода подошвами. Спутанные тёмные волосы перехватывал обрывок ремня.
«Выросла в лесу, как зверь, – мелькнуло в мыслях, – сама зверем стала… И говорить не умеет…»
– Ты… что делаешь? – шёпотом повторил мальчик. Лопата в руках мелко дрожала.
Дикая девка с минуту неприязненно разглядывала его, принюхиваясь. Затем недобро улыбнулась краем рта и с хрипотцой произнесла:
– Мамку твою жду...
– Зачем? – глупо спросил Никита.
– Горло вырву, – ответила спокойно, словно говорила о самых обычных вещах, и мальчик понял – так и будет.
– За что?! – поразился он.
– Его в могилу свела, – пояснила девка. – Сука течная!
Губы у неё задрожали, разжались, и улицей поплыло заунывное: «У-у-о!» Никита робко оглянулся в поисках защиты, но кругом, как назло, ни души не было, даже собаки попрятались. Всё происходящее с ним в последнее время, со дня отцовской смерти, походило на дрянной и глупый сон, какой приснится иногда, если на ночь переешь. Но рассчитывать было не на кого, приходилось защищаться.
– Это ты под окнами выла? – строго спросил он, поудобнее перехватив лопату.
– Брось, дурный, – коротко сказала девка, дёрнув левой бровью, – Брюхо вспорю. Что сука, что сукин сын – мени до сраки.
И снова криво, жутко улыбнулась, показав клык.
И без того перепуганный Никита совершенно растерялся. Уж слишком невероятным казалось происходящее.
– Ты кто?
– Лисунка, полисунка, что, не знаешь меня разве? Батько не говорил?
«Чёрт! Чёрт!! Чёрт!!!»
– Что тебе надо от нас?! – воскликнул Никита.
– Сука мою жизнь забрала, – спокойно произнесла лисунка, – а я у неё заберу. Око за око.
– Мамка хорошая! – крикнул Никита зло.
– Да что ты знаешь, щенок! – фыркнула та.
То ли рассмеялась, то ли коротко взлаяла, и встала.
Она оказалась на голову выше мальчика, даже выше матери, шире в плечах и бёдрах, стройная, гибкая и сильная. Лисунка перекинула с руки в руку предмет, который держала, и Никита понял, что это смотанный тяжёлый кнут.
– Был договор с батькой твоим, на двадцать лет. Поклялся он, что жить ко мне навсегда уйдёт. Двадцать лет я дичь к нему гнала – стреляй! Да хоть руками бери! Двадцать лет за лесом смотрела, зверьё развела, птицу. Двадцать лет всё, что лес мог дать, – его только было. На ноги поставила, хозяином сделала! Двадцать лет ни козы, ни коровы у вас на селе не зарвали мои волки, ще й чужих гнали! Отмерянный срок твой батько жил, как хочет. Оженився, тебя, щенка, родил, но пора пришла и долг вернуть…
Спокойный, чуть хрипловатый голос её звучал всё громче, симпатичное лицо всё больше искажалось, пока не стало злобной маской. «Зверское выражение лица», – не к месту подумал Никита и перепугано улыбнулся.
– Чего смеешься? – сурово спросила дикая девка. – Тебе смешно? Погоди, получше рассмешу…
И снова криво, тонко, как ножом полоснула – улыбнулась.
– А как срок его пришёл, – продолжала она, – начал батька твой меня обещаньями кормить. Подожди, говорит... Жену, семью мне жалко. Не пускает меня жена!
Лисунка снова перекинула кнут с ладони в ладонь и так звонко клацнула зубами, что Никита отпрянул назад, как перепуганная лошадь. Он чуть не налетел на кого-то. Прямо за ним оказался матёрый волчище, который проворно отскочил на метр и залёг. Никита оглянулся – в канаве прятался ещё один. Третий, чуть поменьше, сидел поодаль, перекрывая дорогу. Никита понял, что пропал.
– Кто нарушил слово – тому не жить на свете! – Лисунка вперилась в мальчика немигающим взглядом. – Я ведь говорила, что не уйдёт от меня. Кругом найду, из-под земли достану. Не вырыла сегодня – завтра отрою. Суке, что его не пустила, горло вырву…
Мальчику подумалось, что мать, наверное, уже хватилась его и скоро прибежит сюда с бабой Оксаной. Тут им обеим и смерть…
– Не рой… – покачал головой Никита. – Отец всё равно ушёл. От тебя, от меня ушёл и от матери. По-другому тебе долг отдать можно? – быстро спросил он. – Хочешь козу? Я приведу в лес козу.
Запрокинув голову, лисунка громко, весело расхохоталась.
– Козой, щенок, от меня не откупишься! Жизнь была обещана. Либо мать убью, либо…
– Что? – с надеждой спросил Никита.
– Сам ко мне иди!
Что-то оборвалось у Никиты внутри, словно струнка лопнула. А лисунка вдруг насторожилась, как животное, и с силой потянула воздух носом.
– Чуешь? – шепнула она. – Вот и сука идёт… Сама!
Разрываясь на куски, Никита далеко отшвырнул лопату и заплакал. Сердце колотилось так, что того и гляди – выскочит. Времени оставалось всё меньше. Не пойдёт он больше в лес на лыжах, не погоняет с Данькой на скутере, не купит мать ему планшетник, не отдаст отцовское ружьё – ничего не будет. С какой стороны Никита ни смотрел – получалось плохо. Будущего не было.
– Идём, – сказал он. – Я согласен.

Дикая девка победно оскалилась и с силой швырнула наземь кнут.
– Крест снимай! – потребовала она.
Никита послушно снял с шеи подарок мамы – серебряный красивый крестик с цепочкой, и повесил на колышек калитки.
- Цыбай! – приказала лисунка, грязным пальцем махнув на кнут.
Никита перепрыгнул и вопросительно посмотрел на неё.
– Не так! – поморщилась лисунка. – Кувырком!
Никита оглянулся. На краю улицы уже маячили две фигурки. Это спешили к нему на помощь мама и баба Оксана.
Мальчик снял курточку и повесил рядом с крестом – она мешала и могла испортиться.
Сгруппировавшись, чтоб не слишком сильно удариться, он кувыркнулся через кнут, и… мир перевернулся в глазах у Никиты. Дыхание спёрло от восторга и ужаса.
«Полисун – волчий бог…» – всплыло шёпотом крови предков.
Звуки, запахи и новые ощущения закружили, завертели его. Не успел Никита опомниться и вскочить на лапы, а богиня уже поднимала кнут и снова стояла прямая, гордая, полная силы и власти. А в руке её, словно живой, вился толстый и длинный кожаный хвост пуга.
Взметнулась рука. Кнут оглушительно щёлкнул, и Вселенная сжалась. Никита поджал серый хвост и с замирающим сердцем, опрометью бросился вперёд, к чёрной стене леса.
Покрытая тонким слоем снега, морозная земля летела под крепкими лапами переярка, а за ним – след в след, словно прошёл один-единственный зверь, неслась стая.
У самого леса молодой волк приостановился, оглянулся через плечо, но сзади налетел матёрый, толкнул, рявкнул: «Не барысь!», и Никита снова бросился бежать. Дубовая поросль шевельнулась, ветки пропустили стаю и замерли.

– Гляди, Настя! – воскликнула баба Оксана, хватая курточку.
На краешке калитки покачивался серебряный крестик.

***
К новой жизни Никита привыкал тяжело. Он злился на покойного отца, по вине которого стал зверем, тосковал по маме и бесконечно страдал от голода. Сосущее, неукротимое желание жрать, жрать, жрать преследовало дни и ночи, словно Никита был теперь сплошным желудком, с зубами, лапами и носом.
Тысячи острых запахов терзали его. Нос быстро стал для Никиты вторым мозгом, настойчивым и упрямым, диктующим правила.
Стаю пасла лисунка. Волчья богиня всегда достоверно знала, в каком месте леса (иногда – за многие километры от днёвки), есть ослабевшая, больная косуля или кабан, и щелчками страшного пуга гнала туда волков. А вот охотой руководил матёрый. На привале он обнюхал поджавшего хвост, жалобно скулящего новичка и определил в загонщики: стая делилась на «загонщиков» и «стрелков».

Первую свою охоту и позорный провал Никита запомнил на всю оставшуюся жизнь. Стая гнала лося. Он и ещё трое переярков пугали сохатого, сбивали с дороги, а матёрый с волчицей и старшими сыновьями нападали сзади, цепляясь в круп и ноги, ловко уворачивались от рогов, снова догоняли и рвали живую плоть.
Лось был силён. Длинные ноги помогали ему бежать по глубокому снегу, в то время как Никита вяз в сугробах, проваливаясь по брюхо при каждом прыжке, рывками выдирался, снова прыгал и снова проваливался. Обречённая, израненная добыча пыталась ускользнуть. Кровь струилась из рваных ран на теле сохатого и застывала на морозе. Вскоре задние ноги стали двумя столбами кровавого льда, а он всё не падал.
«Загоняй!» – коротким рыком приказал матёрый, и снова загонщики пошли вперёд, наперерез. Хрипящий, с розовой пеной у рта лось оглядел врагов и, безошибочно выбрав самого неумелого – Никиту, рванул прямо не него. «Бросайся в горло!» – крикнул матёрый, но Никита растерялся и отпрыгнул прочь от несущейся огромной туши. Добыча захрустела кустарником и скрылась. Погоня началась сначала. В конце концов, лося загнали в замёрзшее болото, и он упал, вконец измотанный. Стая окружила сохатого, и начался кровавый волчий пир.
Горячая печень – лучшая часть – богине. Ляжка – матёрому, требуха – волчице. Между молодыми – громкая грызня, скулёж, неразбериха. Один кричит: «Моё!», второй тащит шмат к себе, рычит и давится, глотая. Но едва постанывающий от голода Никита просунул морду, чтобы отхватить кусок растерзанной туши, вожак налетел на него, сбил с ног и принялся жестоко трепать. «Не заработал! Трус!» – рычал он. Даже не думая сопротивляться, Никита зажмурил глаза и улыбнулся. «Убьёт…» – отстранённо подумал он, но рядом оглушительно щёлкнул кнут и матёрый немедленно отпал. Несколько секунд он, прищурившись, глядел на лисунку, не понимая, зачем мешает учить новичка уму-разуму, затем отвернулся и потрусил к остаткам пиршества.
«Сюда», – махнула пугом лисунка. Она сидела в снегу, под елью, зарыв босые ноги в густую зимнюю шкуру матёрой. Та довольно жмурилась. Одной рукой лисунка гладила раздутого от пищи прибылого, второй – поигрывала кнутом. Потрёпанный Никита униженно подошёл, поджав хвост. Лисунка согнулась, открыла окровавленный рот, и отрыгнула кусок печени, как волчица – щенку.
Никита, не чувствуя вкуса, проглотил пережеванную пищу. Ноющая боль в желудке не прошла, он просительно взлаял. Тогда лисунка встала, подошла ко всё ещё копошащимся у лосиных костей переяркам, отобрала мосол и кость с кусками шкуры. Переярки всполошились, недовольно взрыкивая, – у стаи давно большой поживы не было, но лисунка молча подняла верхнюю губу, как тогда, на Никиту, и недовольство моментально стихло.
«На!» – она кинула Никите мосол, и тот с жадностью принялся грызть, крошить его зубами. Мощные челюсти, словно сами по себе, отдельно от пока ещё человеческого сознания Никиты, смыкались, тянули и рвали остатки мяса и костный мозг.
«Это я? – в ужасе подумал Никита. – Это сон!»
«Это правда, – шевельнулась за ухом чужая мысль – мысль его богини. – Теперь ты мой, батькин долг уплачен»
И рука с кнутом властно легла на его холку.

***
Раньше Никита думал, что неплохо знает лес. С детства ходил там зимой на лыжах, весной – обрывал подснежники и ландыши с приятелями; летом отец учил стрелять, читать лесные знаки, ставить силки на вредителей-лис. Но теперь Никита в лесу жил. Он слышал каждый звук на огромном расстоянии, каждый запах рассказывал целую историю, с невесть откуда возникающими в голове картинками, и Никита понял, что совершенно не знал леса раньше. Никто из людей не знал и не чувствовал этот огромный, живой и пропитанный жизнью дом, где ничего не случается просто так, всё имеет глубокий смысл и конечную цель, каждый жёлудь и каждая сосновая иголка.
Постепенно он освоился в стае. Не убьёшь – не проживёшь. Никита быстро думал, внимательно слушал новое тело и вскоре стал самым ловким загонщиком. Больше его от туши не гнали. Теперь Никита сам взрыкивал на других переярков, скалился, крепко упираясь лапами в землю, бил плечом в плечо, зубами в зубы. И братья отступали, отдавая ему законную часть добычи. Лисунка с любопытством глядела на Никиту и всегда следила за его охотой.
Однажды стая подошла против ветра к диким свиньям и напала. Стадо с визгом бросились прочь, но Никита был начеку. Он выскочил наперерез и развернул свиней. На него налетели, но он рявкнул, прыгнул, а большая матка сразу бросилась в сторону, прямо под зубы стрелков. За ухом немедленно шевельнулось: «Ты лучший!»
Лисунка стояла поодаль, с румяным от бега лицом и растрёпанной гривой тёмных, спутанных волос, и широко улыбалась – блестели клыки. Она махнула Никите рукой с кнутом и пошла к свежей туше, за печенью.
В это утро она спала, зарывшись в Никитину холку руками и лицом, а потом ласкала на днёвке, выбирала блох и прочесывала шерсть. Это было так приятно, что Никита смешно дёргал задней лапой каждый раз, когда лисунка набредала рукой на самое чесучее место.

***
Чем больше тело с его потребностями и возможностями захватывало власть над разумом – тем меньше оставалось старого, смешного и ненужного. Воспоминания тревожили Никиту всё реже, только по маме он всё ещё скучал.
Однажды утром, когда сытая стая легла на днёвку не слишком далеко от его родного села, Никита незаметно улизнул и помчался волчьей тропой, которая шла по замёрзшему ручью в овраге, склоном холма и полем. В морду бил морозный ветер. Он нёс тысячи запахов – рассказывал, как живут без него люди. Их Никите было слышно, а людям его – нет.
Он огородами подкрался к прежнему дому и залёг. Двор не изменился за те три месяца, что его не было. В хлеву тяжело вздыхали свиньи, пахнущие теперь не навозом, а сладким жирным мясом. Лишь недавно Никита носил им помои. И коза была на месте, и корова. Никита судорожно сглотнул слюну.
Мать по-прежнему чисто убирала снег со двора, даже крыльцо было вымыто. А под крыльцом, вместо зарезанного лисункой Мухтара, вертелся рыжий сеттер, кобелёк. Упитанный и чистый, с гладкой расчесанной шерстью – у матери всегда во всём порядок. Ненависть поднялась из желудка Никиты и затопила его полностью. Кобелёк до самого конца его не слышал, а потом только крякнуть и успел, когда Никита сломал ему шею. Он тут же изорвал собаку в клочки и жадно давясь, проглотил лёгкую добычу.
Внезапно в доме что-то стукнуло. Мать! Он услышал её шаги и запах. Простоволосая, она выскочила на крыльцо и щёлкнула затвором винтовки. Прямо на Никиту смотрел старый отцовский рабочий карабин, с перемотанным изолентой прикладом. Он слышал, как пахнет от мамы страхом и ненавистью, и замер на окровавленном, в обрывках собачьей шерсти снегу.
«Лучше смерть, чем такая жизнь!» – подумал Никита.
Мать целилась прямо в лоб. Никита знал, что она не промахнётся, и не сводил с неё напряжённого, пристального взгляда. А мать всё смотрела, и смотрела, и вдруг всем телом вздрогнула и опустила карабин.
«Стреляй!» – мысленно приказал Никита.
Она сделала шаг со ступенек, ещё один…
– Никита? – спросила мать и стала бледной, как стена.
Далеко в лесу, на днёвке, оглушительно щёлкнул длинный кожаный хвост пуга. «Ко мне!» – приказала лисунка.
В один прыжок Никита перемахнул калитку и бросился прочь со двора, из села, от людей! Мчался, как ветер, и плакал, из жёлтых глаз по волчьей морде катились слёзы, а в лесу призывно и грозно щёлкал кнут.

В тот день лисунка избила Никиту так, что тот неделю охотиться не мог, оголодал и был готов жевать кору.
– Она виновата, сука! – щерилась лисунка. Била щедро, от плеча, с размаху, пуг плясал в руке. – Спочатку батька твоего забрала, теперь тебя забрать хочет! Не бывать тому, парень! Так и знай! Либо ты со мной – либо ей не жить!
Зато вернулась человеческая память и крепко осела в голове…

***
Лисунка властвовала над большим участком леса. В нескольких сёлах и далёких угодьях на откупе были пастухи, егеря, охотники, с которых собиралась дань: хлеб, ненужная, вонючая водка, павший скот для стаи.
Часто лисунка просто развлекалась. Поджидала лесника на тропе, по которой он возвращался с места, где косуль сеном прикармливал. Поднимала снежную пыль, кружила, словно волк-загонщик бросалась в ноги – с дороги сбивала. А потом водила и водила кругами, то за рукав потянет, то по плечу похлопает, а сама хохотала, заливаясь. Это была её добыча, не волчья, словно кроме печени лисунка ела человеческий страх. Никиту пяткой в бок: «Подвой!» Тот послушно затягивал: «У-у-у-у!»… «О-о-о!» – стоном подхватывала лисунка. Покружит бедный лесник, подрожит, плюнет, да начнёт креститься. Глядь, а на следующее утро хлеба печного буханку из дому несёт. Тогда Никита мог пожрать и хлебушка. Остальные волки брезговали.
Случалось, и с мокрыми штанами кто-нибудь из леса возвращался.
Однажды вечером на повороте к селу сломался грузовик – фермер слегка навеселе ехал домой. Лисунка долго глядела из-за ёлок, как тот, расстёгнутый и красный, покачиваясь, возится с мотором, а потом расправила плечи и вышла – парнем в камуфляже, молодым солдатиком. Никита наблюдал из кустов, как фантомный солдат подошёл к застрявшему мужику и завёл разговор.
– Шо, чоловиче, не заводится?
– А ты б помог, друже!
– Починить не умею, – развела руками лисунка. – А вот кобылу дать могу. Верхом поедешь?
Мужик протёр глаза. Видимо, померещилось ему, что солдатик и в самом деле держит под уздцы кобылу. Никита отлично видел, на какую лошадь помогает лисунка взобраться подвыпившему фермеру. Это был синюшный голый самоубийца, что повесился в дубовой посадке, за домом отдыха. Тот покорно стоял, тупой и взнузданный, с выпученными застывшими глазами, вываленным длинным, словно галстук, чёрным языком, с туго затянутой на шее верёвкой.
– Ну, чоловиче, погоняй кобылу крепче! – сказала лисунка, вручая фермеру конец верёвки. А потом как хлестнула повешенника кнутом по спине! Даже шкура на хребте лопнула. Мертвец сорвался с места в карьер и увёз фермера на горбе. Только, видимо, недалеко, потому что довольно скоро до Никиты донеслись истошные вопли. Наверное, за поворотом мужик разглядел свою лошадку…
«Зачем?» – удивлялся Никита.
«Чтоб весело!» – криво скалилась лисунка.

Иногда человек «на откупе» терпел запреты на странные, бесполезные вещи. Например: не играть на гитаре, не ставить ёлку на Новый год, не спать с женой, не ездить на роликах или не есть чёрных ягод. Красные – пожалуйста, хоть до расстройства, а чёрные – не смей ни одной. Никиту поражало, что временами находились идиоты, способные нарушить договор с хозяйкой леса. За каждый проступок она карала.

В феврале волчица начала вести себя кокетливо и пахнуть маняще. Никита с большим интересом нюхал её метки, но матёрый был начеку и всех молодых от волчицы гнал. Бился он больно, поэтому супружеских прав вожака никто не оспаривал. Матёрые стали уединяться, на днёвках отходили подальше. Остальные волки наблюдали за их игрой с таким любопытством, что даже есть хотелось меньше. А однажды матёрый ткнулся носом лисунке в ухо и лизнул. Та потрепала его по холке, погладила морду волчицы, и отпустила.
В стае осталось трое переярков и два прибылых, четверо самцов и совсем молодая самка, девчонка глупая и скучная, но довольно ловкая загонщица. Сразу началась делёжка власти. Волки задорно грызлись. «Да ты кто такой вообще?!» «Пасть порву!» Никита заразился массовым психозом. Азартно ругался вместе со всеми, угрожал и толкался, рычал и скалился «глаза в глаза», пока не вмешалась лисунка. Она всех обнюхала, поразмыслила и назначила вожаком длинноногого стрелка. Никита обиделся и хотел уйти, но передумал – уж слишком привык.

В один сырой мартовский вечер, когда под лапами уже с неделю чавкала днём и подмерзала ночью каша из снега и воды, а в животе привычно урчало от голода, лисунка вдруг прислушалась к чему-то, неслышному даже волкам, и лязгнула зубами. Только что она задумчиво чесалась, выбирая блох из складок шкуры-одежды, как вдруг неведомо чего взъярилась, вскочила на ноги и оглушительно щёлкнула пугом. «За мной!» Стая послушно бросилась следом и несколько часов бежала оврагами.
Вывела лисунка к богатому крестьянскому дому на отшибе, с большим новым каменным хлевом. Оттуда вкусно пахло жирными овцами и нежными ягнятами. Двух собак вожак с Никитой зарезали быстро и бесшумно. Лисунка прошлась вдоль стены, прислушиваясь к чему-то, затем приказала: «Рой здесь! Дыра в фундаменте». К утру под стеной зиял узкий лаз, в который один за другим, выгибая спины и топорща хвосты, весело ныряли волки.
«Бейте всех!» – приказала лисунка, и по-человечески хрипло добавила вслух:
– Будет тебе каракуль… И брынза будет…
К тому моменту, как из дома выскочил хозяин с сыном, с фонарями и винтовками, всё было кончено. Двадцать дорогих породистых овечек, заливая кровью новый настил с водостоком, лежали вповалку друг на друге. Горло каждой было словно ножом располосовано. А волки как явились – так и скрылись через лаз, унося с собой ягнят.
«За что ты его наказала?» – спросил сытый Никита, холодным носом толкнув руку с кнутом.
– Обещал мне овцу до конца зимы, – грязным ногтём ковыряясь в зубах, ответила лисунка. – И решил не отдавать. Думал, что прощу… Ха!
Она никому и ничего не прощала.

Хозяин овец оказался ещё глупее, чем думал Никита. Он не каялся, откупа не нёс. Жадной селянской душей овладел демон мести. Он принялся пакостить. Сперва неумело расставлял плохо отмытые, громко пахнущие капканы у волчьей тропы. А когда увидел, что туда никто не попадает – раздобыл стрихнин и стал напичкивать приваду.
В первый раз голодная стая чуть не сожрала найденную мёртвую овцу, из тех самых, каракулевых, ими же зарезанных, но Никита быстро понял, с чем имеет дело. Когда-то давно отец показывал ему такие туши с характерными разрезами на шкурах. «Не сметь! – рявкнул Никита. – Отрава!» Он надорвал шкуру и мясо, нашёл, что искал, аккуратно взял и сразу выплюнул продолговатую капсулу. Крепко закрытую; смазанную смальцем, чтобы запах отбить. Лисунка присела возле туши и пальцем наковыряла из разных мест с десяток похожих ядовитых штучек.
– Дурень! – фыркнула она и спрятала капсулы куда-то в складки шкуры. Вероятно, там был карман.
Больше стая привады со стрихнином не трогала, Никита лишь помечал их в насмешку. Да и нужды особой не было. Последнее время им везло – попадалась падаль.

***
«Скоро снег сойдёт, – сказала лисунка как-то ночью. – Я брошу вас, пойду до Припяти. Брат мой женится, свадьбу справлять станет!»
Она звонко расхохоталась.
«Если наши женятся – деревья с корнем – полосой! – добавила лисунка. – Как спички валятся! Буревий поднимем, выть станем, разворотим всё на версту! Село-другое паводком зальём, столбы повалим. Погуляю на славу!»
«А мы?» – спросил Н?