"Надо простить всех". Один дед был репрессирован, другой – в СМЕРШе

25 ноября Верховный суд начнет рассматривать заявление Генпрокуратуры с требованием ликвидировать "Международный Мемориал". Одновременно прокуратура Москвы через Мосгорсуд пытается ликвидировать Правозащитный центр "Мемориал" (это в том числе и "ОВД-Инфо", которое находит адвокатов задержанным на протестных акциях). Репрессивные намерения властей вызвали резкое неприятие гражданского общества России и демократических институтов за рубежом. При этом сами мемориальцы считают идею ликвидации не только вредной, но и смехотворной по сути.

"Международный Мемориал" – это движение, основанное на идеях "восстановления исторической правды о массовых политических репрессиях в СССР и защиты прав человека". Под его "зонтиком" работают более 50 региональных организаций, существующих более-менее независимо. Игорь Сажин возглавляет одну из самых мощных – в Республике Коми. "Мемориал" в Коми уже прошел через ликвидацию юрлица, но не прекратил свою работу. Уничтожить "Мемориал" невозможно, рассказал Сажин в интервью корреспонденту Север.Реалии.

– "Мемориал" – это история моей семьи. Это связано с историей репрессий в отношении моего деда, связано со вторым моим дедом, который был охранником в лагере. Это очень серьезный вопрос для меня – вопрос примирения двух половинок моей семьи. И "Мемориал" для меня как раз место, которое помогает мне открыть нюансы, открыть всю правду о происходящем, чтобы это все уложилось в моей голове, в голове моих сыновей, моих родственников. "Мемориал" – это для меня довольно много.

– Получается, что у вас один дедушка сидел, а второй охранял. Они были знакомы?

– Нет, безусловно, нет. Один дедушка у меня был из раскулаченных, его звали Колтавский Василий Герасимович. Он не сидел, а был в спецпоселении, но спецпоселок для раскулаченных – место тоже несвободное. Он был выдворен из своего родного Воронежского уезда, направлен сюда, в Коми край, здесь принял участие в создании спецпоселка Ичет-Ди, а потом ушел на фронт и погиб. Это у меня русская линия, репрессированные. А второй мой дедушка – это коми линия, Сажин Семен Михайлович, и я фамилию его ношу. Он всю жизнь жил в Коми, в отдаленном селе, потом ушел на фронт. В армии был в СМЕРШе, в заградотрядах. Потом не вернулся в село, а решил устроиться в лагерь охранником, долгое время был охранником в тюрьме, так до пенсии и работал. Мама и папа встретились уже здесь, в Сыктывкаре, и, собственно, появился я.

– А как общались между собой семья матери и семья отца – с такой разной предысторией?

– У нас каких-то особых конфликтов, дискуссий не было, потому что это был период, когда это замалчивалось. Я, собственно говоря, про это и не знал ничего. Потом, когда отец уже умер, я узнал про эти репрессии, узнал про деда, это все потом. А в семье у нас даже про это разговоров не было. Не думаю, что вокруг этого какой-то разговор был между мамой и папой.

– Вам легко было это уложить в своей голове?

– Изначально было очень сложно, потому что я же постепенно узнавал, по кусочкам. Сначала про деда репрессированного, уже в 90-е годы, потом про деда, которого я очень любил, потому что я его знал, это мой дед, который был охранником в тюрьме. В детстве, когда я был совсем мелкий, мне было года четыре, я помню, как мама меня подвела к городской тюрьме и дед вышел с проходной, с винтовкой на плече. Это я помню хорошо, как и место в Сыктывкаре, где это все происходило. Потом я узнал о том, что он работал охранником в Локчимлаге. Потом я узнал, что он был в СМЕРШе, что он награжден за работу в заградотрядах. Это постепенно все узнавалось. Но это приходилось принимать, потому что это история семьи, история родины, история страны, и никуда от этого не деться. И истории, связанные с гибелью детей моего деда, то есть моих дядей, которые от голода умерли в 1931–32 году. Когда их привезли, они тут от голода поумирали – было два сына у моего деда, а мама, младшая, выжила. И история спецпоселка, со страшным голодом, страшной цингой, когда из 600 высланных около 400 погибли. Это постепенно все я узнавал, в беседах с людьми, все это приходило, приводило в трепет, в удивление – как же так, что это?.. Но потихоньку я понимал, что это часть всей истории страны, это часть каждого из нас. Очень легко быть на одной стороне, но невозможно быть на одной стороне. Мне приходится быть сразу на обеих сторонах и как-то это примирять. Никуда от этого не деться.

– Отсутствие гражданского мира и солидарности у нас в стране часто как раз и объясняют тем, что есть потомки репрессированных и потомки тех, кто проводил эти репрессии. И, дескать, они никогда не договорятся.

– Я думаю, что в этом как раз проблемы нет. У меня есть убежденность в том, что те или иные силы пытаются использовать это для политических игр сегодня, это да. У всех есть свои резоны, и они играют: "Вот вы потомки палачей, а мы потомки жертв", – и начинаются друг к другу обвинения. Нет, я думаю, что вопрос заключается только в одном: мы должны уважать нашу историю, какой бы она ни была, какие бы ошибки мы ни совершали. Потому что за свою жизнь человек совершает огромную массу ошибок, и если мы не научимся прощать и уважать, то будущего у человека не случится, человек просто может дойти до суицида и все. Надо научиться и прощать, и принимать, принимать и жертву, и палача. Увы, нам придется это сделать. Если мы хотим разговаривать о будущем страны, нам надо научиться разговаривать именно в плане уважения и той, и другой стороны. И самое главное – признания наличия всех этих вещей. Я не знаю человека, который бы не грешил, нет в этом мире людей, которые не грешили, которые не совершали отвратительных и мерзких поступков, каждый это делал. А уверять себя в святости, подавать себя только как жертву – это, по-моему, довольно мерзкая ситуация. Поэтому я исхожу из следующей позиции: мы должны уважать наше прошлое и принимать его во всей разности, со всеми страшными преступлениями и со всеми успехами. Не только балдеть от радости, что мы такие победители, и не только рыдать, какие мерзкие и отвратительные эти палачи, нет. Мы должны принять и уважать собственную историю – для меня это однозначная позиция. Тогда возникнет гражданский мир, и тогда можно будет хоть что-то строить.

– У российской власти взгляд все время обращен назад, в прошлое – идет борьба против переписывания истории, против "неверных" оценок и так далее. Почему прошлое стало не опорой для движения вперед, а препятствием?

– Да потому что мы опять рвемся за какой-то правдой, мы опять пытаемся доказать свою избранность. Да никакие мы не избранные, мы такие, какие есть, как и любой другой народ, нет у нас никакой избранности! Мы обыкновенный народ, тысячелетия живущий, что-то делающий, со всеми ошибками, всеми проблемами. Хватит уже этой избранности, этого идеализма! Мы в этот идеализм просто проваливаемся: вот, мы были кристально чистые и морально стойкие на фоне других народов. Да ни фига мы не были! Мы такие же, как и все остальные. Когда мы изживем вот этот подход, мы будем говорить: у нас есть прошлое, мы с ним примирились, а теперь можно идти дальше. Хватит уже строить из себя жертву, давно пора уже идти вперед, спокойно приняв прошлое таким, какое оно было, во всей его разности.

– К потомкам репрессированных этот совет тоже относится?

– Ко всем! Я тоже потомок лиц, подвергшихся репрессиям. Отец у меня умер довольно рано, а мама до сих пор жива, но она очень спокойно к этому относится. Она заняла позицию, что надо простить всех. Да, надо простить всех и принять это! Мы это сделали, и жертвы это сделали, и палачи, мы вместе этот миф склепали самыми разными способами.

– А как вы относитесь к идее покаяния? Пример Германии, которая покаялась за нацизм, говорит о том, что это эффективный инструмент восстановления гражданского мира. Россия за сталинизм не покаялась.

– Знаете, в какой-то степени нам надо покаяться перед самими собой. Германия покаялась не перед самой собой, а перед другими, потому что там была агрессия, и она извиняется перед другими за свою агрессию. А нам надо покаяться перед самими собой. Это немножко другое. Но нам, еще раз повторяю, надо принять нашу историю в той сложности, какой она была. Не пытаться изобразить, что страну вдруг возглавил какой-то монстр. Да какой Сталин монстр? Он обыкновенный слабый человек, к которому попала власть, и он не смог себя спасти, он полностью предался всем грехам, ввалился в этот грех. Это был обыкновенный человек, хватит из него делать урода, монстра, пожирателя. Он не пожиратель, он обыкновенный человек во всех его слабостях.

– Или психопат?

– Да не психопат! Они как раз очень умные были, они очень умными людьми были, но они были слабые. Не психопаты они. Пока мы сваливаемся вот в эту конструкцию – он был психопат, он был сумасшедший, – мы никогда не откроем для себя будущее. Потому что в будущем опять мы будем ждать, что вот сейчас придет разумный. Нет, ребята, следующий, кто придет, придет точно такой же – слабый, обыкновенный человек. И поэтому нам надо создавать защиту не от сумасшедших, сумасшедшие не придут к власти, а от человеческой слабости, потому что к власти придет очередной слабый человек. И Сталин не был сумасшедшим, и Гитлер не был сумасшедшим.

– Сложно говорить о примирении, когда государство собирается ликвидировать "Мемориал" как организацию, которая хранит память о том, что происходило. Это тупик? Или есть выход?

– Понятно, что, кто обладает большими ресурсами, тот и принимает решения. Что может сделать "Мемориал"? Он может продолжить свою работу. Но я с трудом представляю, как это можно сделать – запретить "Мемориал". Это что, можно мне запретить исследовать репрессии, что ли? Как это можно запретить? У меня даже в голове это не укладывается. Ну, хорошо, вы запретите слово "Мемориал", ладно, но вы уйдете от власти – и это слово опять всплывет и станет нормально работать. Потуга на попытку закрыть "Мемориал" – это как у маленького ребенка: я не хочу этого слышать, не включайте мне эту сказку, мне страшно. Получается максимальное проявление слабости. Власть в своих политических играх пытается придумать решение, которое выглядит довольно смехотворно. Как можно людям запретить вспоминать свое прошлое, как можно запретить работать в архивах? Никак невозможно. Ну, хорошо, на время вы это сделаете, а пользы-то от этого? Прошлое России от этого изменится, что ли? Да не изменится оно, а останется таким, каким оно было. Запретить прошлое через закрытие общественной организации – по-моему, это идиотизм.

– "Мемориал" Коми уже переживал ликвидацию в 2019 году. Что из этого вышло?

– Юридическое лицо закрыли просто. Мы исходили из позиции: хорошо, раз вы считаете, что как юридического лица общественной организации не должно быть, то его и не будет. Но мы существуем без юридического лица, и ничего. Это не проблема.

– А что будет реальной проблемой и помехой для существования таких организаций, как "Мемориал"?

– Во-первых, проблемы могут быть из-за репрессивных действий, связанных с преследованием людей за то, что они просто называются "Мемориал". Тогда да, это может быть проблемой. Как со "Свидетелями Иеговы" – объявили их экстремистами и теперь преследуют. Безусловно, люди просто перестают себя таким словом называть. Но это уже из области фетишизма. Просто это слово не упоминается и до определенного времени оно будет табуировано. Это может быть проблемой. Но все остальное – ерунда. Понимаете, в случае "Международного Мемориала" есть вопросы, связанные с собственностью. Например, есть потрясающий архив "Мемориала", есть потрясающая библиотека "Мемориала", и это все ресурсопотребляющие вещи. Так у нас кучу библиотек уничтожали, море архивов уничтожали, и что, из-за этого прошлое изменилось? Нет. Да, есть угроза гибели архива "Мемориала", да, есть угроза гибели библиотеки "Мемориала", потому что это ресурсопотребляющая конструкция. Но если удар направлен на то, чтобы это уничтожить, – тоже глупость большая, потому что в наше цифровое время весь этот архив каким-то образом да выживет, и будущие поколения им все равно воспользуются, и он будет опять работать.

– Сколько еще лет, десятилетий, веков, как вы считаете, будет востребован "Мемориал" в России?

– Я думаю, еще очень долго. Это вопрос исторической памяти, исторической востребованности и исторического исследования. Потому что прошлое необходимо как зеркало, в которое надо вглядываться, чтобы разглядеть сегодняшний или завтрашний день. Чем более рельефный взгляд, чем более резкое отражение, тем больше внимания. Да, эпоха была страшнейшая, эпоха тяжелейшая, и вглядываться в себя, искать ответы на моральные вопросы в эпоху репрессий необходимо. Мы вглядываемся в это резкое время, когда каждый совершал поступок, не лучший, кстати, поступок. Я вот недавно наткнулся на одного геолога, профессора. Практически все с его кафедры были расстреляны, он единственный не был расстрелян, и он всю жизнь скрывал, что он пять лет пробыл в лагерях. Всех остальных расстреляли. И почему именно его не расстреляли, вот тут очень серьезный вопрос, что он сделал такого, что его не тронули? Но мы судить его не имеем права, этот человек прошел через страшные вещи. Да, потом его восстановили в правах, и он очень долгое время преподавал в центральных вузах по вопросам нефти. Может быть, он совершил очень страшные поступки, чтобы спасти свою жизнь, а может быть, ничего не сделал, и это его и спасло, мы не знаем, и документы все, видимо, уничтожены. Я совершенно случайно на него наткнулся, и даже исследователи по Ухте сказали: "Мы даже не знали, что этот человек у нас пять лет пробыл в Ухте, в лагерях, обыкновенным инженером-нефтяником". Что там происходило, какие поступки люди совершали – надо вглядываться нам в это прошлое, потому что перед нами завтра будут стоять такие же вопросы, такой же моральный выбор, и нам придется этот моральный выбор делать. Поэтому востребованность этого будет еще очень долгое время. Потому что это вопрос очень серьезных моральных решений, и нам надо вглядеться в прошлое, чтобы в современности эти моральные решения принимать. А сегодня тем более надо оставаться человеком.