Литература и жизнь: "В поисках утраченного времени" на Малой сцене БДТ

Удивительно литературоцентричен наш мир, наш театр и наш зритель, наконец. Искуплением всех грехов для одинокого, больного Марселя Пруста на закате его жизни служит то, что книга всё–таки будет написана. В инсценировке романа "В поисках утраченного времени", точнее, в его дайджесте, виртуозно созданном Асей Волошиной, лукаво названном "Свер[ш / ж]ение романа" и поставленном Денисом Хуснияровым на Малой сцене БДТ, эти слова — "Будет книга!" — повторяются с детским изумлением и настойчивостью. Будущая книга, которую уже читают ушедшие в мир иной персонажи — Бабушка, Мама, Альбертина, — оправдывает всё: ночные астматические бдения, дневную маету, бесконечную прокрастинацию, любовные неудачи, большие потери и маленькие предательства. Альбертина, ставшая в спектакле единственным объектом вожделения и ревности, а потом скуки и забвения, возмущается: как он мог меня так мучить, а потом так описать?! Однако её бунт не может поколебать катарсиса Мамы, Бабушки и самого Марселя Пруста (персонажа, разумеется, а не автора). Зрители, судя по замыслу авторов, тоже должны испытывать чистую радость и ждать продолжения театрального сериала: в рамках экспериментальной программы БДТ "Четыре. Современная режиссура в Каменноостровском театре". Денис Хуснияров и Ася Волошина намерены в течение двух ближайших лет представить ещё четыре постановки по семитомному роману. Сложная задача решена с радикальным минимализмом. От двух с половиной тысяч персонажей романа осталось всего ничего: три женщины трёх возрастов (вышеупомянутые Бабушка, Мама, Альбертина) и три Марселя Пруста (юный, зрелый, автор). Всё дело происходит внутри кинокамеры с её тремя отсеками–планами: дальний (прошлое), средний (настоящее), ближний (будущее). На дальнем плане одышливо сипит Сергей Стукалов — Пруст, то ждущий телефонного звонка от Альбертины, то обижающийся на мать, не поцеловавшую его на ночь. На среднем о знаменитых пирожных–мадленках, смерти Бабушки и безуспешных попытках сесть за работу с прохладцей повествует повзрослевший и поумневший Пруст — Виктор Бугаков. На авансцене в режиссёрском высоком кресле сидит Иван Кандинов, даже внешне похожий на писателя с его круглыми глазами и щеками. Он с неожиданным азартом обращается прямо к залу, поясняя устройство своего романа (который как готический собор, последняя глава написана сразу после первой, вот это всё), и цитирует издателей, отказавших в публикации (например, известное "Не могу уразуметь, зачем какой–то господин изводит тридцать страниц на описание того, как он ворочается с боку на бок в своей постели, прежде чем заснуть"). На протяжении двух часов кинокамера–сцена постепенно отъезжает от нас, обнажая поле для игры в бадминтон. Три Пруста меняются ролями и местоположением — Пруст–автор умирает с бадминтонной ракеткой в руке. На пустом поле — читай, в вечности — встречаются все персонажи с романом в руках. Впрочем, три женщины читают его с самого начала. Форма спектакля идеально симметрична. Инсценировка сконструирована блестяще: минимум персонажей и сюжетных линий позволяет максимум словесных повторов, которые и демонстрируют работу сознания и памяти — центральный предмет внимания самого Марселя Пруста (автора, не персонажа). Однако в Каменноостровском театре в победу литературы над "живой жизнью" верится с трудом, а разделить счастье обретения романа с его персонажами удаётся не вполне. И всё из–за интонации. Роман ещё современники называли симфонией. В БДТ же звучит не оркестровое полотно и даже не секстет, а набор отдельных партий. Мама — Ирина Патракова — выражается с эдакой бытовой "взрослой" сухостью, и на каждый её укоризненный оклик "Марсель!" все три Пруста немедленно отзываются хором: "Ну мама!" Бабушка — Екатерина Толубеева — выступает в большом стиле. Её великосветски–театральные монологи и речитативы совершенно не вяжутся с намеренно искусственной, кукольной подачей Альбертины — Карины Разумовской. Три Пруста тоже словно из разных опер: один психологически обострён, второй вял и монотонен, третий — живчик с неожиданными бытовизмами. И сколько бы ни объяснять этот разнобой логикой трёхгранной конструкции спектакля (а объяснить–то легко), избавиться от ощущения непредумышленной неестественности звучащего текста трудно. Впрочем, кто говорил, что Пруст — это легко? Вот то–то же.