И корабль плывет... (Глава из повести)
Люди как люди, только квартирный вопрос их испортил.
М. Булгаков «Мастер и Маргарита»
Он весь такой невысокого роста, крепенький, как бы целиком из прямых линий и углов. Лицо широкое, открытое, но с хитрованцем, удивительно напоминающее лицо одного известного актера. Сходство, и так разительное, было бы стопроцентным, если бы ему еще поменяться глазами с женой, у которой один из них, как и у актера, полуживой и заботливо прикрыт веком...
- ... Я-то, собственно, на жизнь не жаловался. Отец у меня на кафедре профессором работал, да и вообще фамилия наша по институту известной была. Я сам тоже институт отстрогал, аспирантуру отшлепал, на кафедре меня ассистентом оставили, а потом и доцентом. А мне еще и тридцатника не было, представляешь? Самый молодой доцент в институте. Женился. За положением и деньгами не гнался, но дочку академика отхватил. Папа от них, правда, давно ушел, но фамилию свою оставил. А дочь – она ему и в Африке дочь, независимо от семейного положения.
Мы все у ее мамаши в трехкомнатной квартире поселились, то есть практически у нее на голове, потому что у нас самих дочь родилась, а квартира не очень была большая – тридцать пять квадратов жилых и кухонька-семерка. Была все же одна зацепка. Катя моя прописана была в коммунальной квартире. Как уж это им удалось, не знаю. Какой-то там родственный обмен, съезд, разъезд, объезд, не тебе, старичок, рассказывать. Жена в той комнате и до свадьбы-то не появлялась, а после свадьбы эта комнатушка у нас и совсем из головы вылетела.
И вдруг, понимаешь старичок, звонит моей жене одна соседка по коммуналке – Антонина – и говорит: «Слушай, Катюха, бабуся, что напротив туалета жила, преставилась, и вам теперь самый резон в исполком бумагу подать о выделении вашей молодой растущей семье дополнительной жилплощади в виде ее комнаты».
А что, подумали мы, чем не дело – уже две комнаты будет. И уже какое-никакое, а жилье собственное. Да и Антонина совсем неплохой соседкой показалась. Было ей сорок с хвостиком. Не красавица, но и не дурнушка, волосы рыжие копной, стройная, со спины – так прямо – девочка-подросток.
В общем, сварганили эту бумаженцию, проблем с исполкомом не было, поскольку у нашей растущей ячейки на нос всего по пять квадратов приходилось, если ту комнатенку на три поделить. А с бабусиной комнатой у нас аж тридцать шесть и шесть, как в градуснике, получалось. Все вроде бы складывалось донельзя лучше, и оставалось нам еще один родственный волапюк произвести, обменяв себя на Катюхину мамашу. Сечешь, старичок? И мы в белом фраке и в трехкомнатной квартире. Тут тебе самого Булгакова мало не покажется. Одним словом, теща моя на Октябрьское поле в коммуналку укатила. Она художницей была, так что в большой комнате себе мастерскую соорудила, там же и приемы устраивала, выставки, а в маленькой комнатке весь остальной интим имела.
Красота, говоришь? Правильно говоришь, только на всякого Булгакова есть еще свой Чехов, с ружьем, которое, по-драматургически говоря, должно пальнуть. Ну, оно, падла, и пальнуло. Началось с того, что многочисленные тещины приятельницы, приходившие к ней в гости на обсуждение картин (кстати, тихие и милые дамочки), стали чувствовать себя неуютно. Весь вечер в стены тещиных комнат били чем-то тупым и тяжелым и добились до того, что штукатурка с потолка стала блинами отваливаться. Теща некоторое время терпела и интеллигентно так давала понять соседке о недопустимости подобного общежития, но призывы ее были подобны первомайским призывам газеты «Правда», то есть, я хочу сказать, что соседке все было по барабану. Постепенно выяснилось много интересного – и орудие производства в виде средних размеров ледоруба, и целая коллекция справок из психдиспансера, и масса других полезных подробностей диагностического характера. Кстати, справки были заботливо убраны в рамки под стеклом и развешаны по комнате наподобие дипломов и почетных грамот. И тут опять – смена жанра. То есть, натурально, на каждого Чехова есть еще и свой Тургенев, и наш водевиль начинает, что называется, разворачиваться в полновесную драму на охоте.
Доведенная до отчаяния теща заявила, что оставаться с соседкой она не желает ни под каким соусом, и стали мы обменную музыку крутить назад и тещу назад родственным обменом перепрописывать. Но не тут-то было! Она теперь одна в двух комнатах, а мы трое – в трехкомнатной квартире. Да и четвертая, Машуня, уже на подходе была. Она через три месяца после всех этих событий родилась. Что делать, спрашиваешь? Вот и я говорю. Этот извечный вопрос российских демократов нас извел в конец. Теща в слезах, мы в дерьме, а соседка, Антонина, ликует, но чепчики в воздух не бросает, а продолжает с упоением крушить все вокруг, включая ручки от конфорок.
Мы прокручивали разные многоходовки с доплатой, расселением, и прочими вывертами, но и от них пришлось отказаться, потому как никакой дурак не поедет в зону военных действий. А там был-таки настоящий Карабах или, если хочешь, последние дни Берлина. Разрухе Ивановне (так мы ее стали между собой называть) явно не хватало лавров Герострата.
Тогда мы нанесли удар с фланга и обратились в психдиспансер с просьбой Разруху изолировать. В психдиспансере к нам в начале отнеслись с пониманием и сказали, что она у них уже два года не появлялась и ей действительно пришло время обследоваться. Мы воспряли духом, но тут начались странности, в результате чего я вот тут с тобой в этом Грэнд Рэпизде сижу и «Смирновскую» попиваю.
Дни шли, в отличие от обследования, Разруха продолжала свою революционную деятельность, в том смысле, что «мы старый мир разрушим до основанья, а затем…». Правильно продолжаешь, но не для данного исторического случая, потому что новый мир Разруха строить не хотела – ни одна, ни, тем более, с нами.
Ну, мы терпим. Однако всем, старичок, приходит конец. Когда она однажды заявилась к теще со своим топориком и просьбой его починить, я не выдержал и лично побежал к ее лечащему врачу. Милый такой армянин, Сурэн Баграмович.
- Уберите ее, - кричу ему с порога. – Она же до поры до времени на стенах упражняется, а скоро ведь на головы перейдет.
- Ты понимаешь, штука-то какая, - он мне в ответ, - Вот вы там, демократы, популисты и прочие друзья народа разгоношились по поводу психиатрии на службе тоталитарного государства, и все теперь, голубчик, циркуляр вышел – никого не забирать. Они, эти шизофреники, тоже подкованные стали. Чуть что – международную амнистию требуют, хартию свободы цитируют, Хельсинский процесс, орут, сворачивается. Так что, голубчик, я тебе один совет дам – иди домой и звони только в случае крайней необходимости.
- Это вот когда?.. – я аж внутренне отпал.
- Вот-вот, голубчик. Типа того.
И ласково так меня за рукав взял и за дверь вывел.
Что делать, куды бечь? Бегу к главврачу и требую созвать комиссию с заходом на дом в целях произведения личного осмотра. И, ты знаешь, видно орал я сильно. Но подействовало. Приехала комиссия – главврач, Сурэн Баграмович и еще один милый доктор по фамилии Мудрак. Ты чего, старичок, смеешься? Как с такой фамилией жить? Так ведь на то она лишняя буква и существует. У меня здесь один знакомый адвокат тоже себе одну буквочку добавил – был Факов, а стал Фаеков. Да ты думай, думай, старичок. Это в Союзе все было ничего, а здесь-то совсем другое дело получается.
Ну, ладно. Да. Комиссия походила вокруг, поцокала языками, побеседовала с Разрухой о бедственном положении дружественного афганского народа, проблеме абортов в Ирландии, вежливо отклонила предложение подуть чайку и с тем и уехала.
Он помолчал, потом резко вскинул рюмку.
- Ну что, старичок, вздрогнем? Ага, поехала она, значит. И грибочек за ней вдогонку пустим. А теперь, старичок, послед этому грибочку и заключение той комиссии. Да ты чего встрепенулся, я прочитаю:
Гражданину Природину П.Д. Копия – в райисполком.
Уважаемый гражданин Природин.
Комиссией в составе (состав прилагается) такого-то числа такого-то месяца была произведена проверка гражданки Никифоровой А. В. на предмет установления оснований для Вашего заявления, а также были проверены факты порчи коммунального имущества гражданкой Никифоровой А. В., указанные в Вашем заявлении. На основании проведенной проверки квартиры и гражданки Никифоровой А. В. комиссия установила следующее:
1. Гражданка Никифорова А. В. действительно проходила курс лечения в психоневрологическом диспансере №6 Ленинградского района по поводу вялотекущей шизофрении. Однако, в настоящее время состояние гражданки Никифоровой А. В. характеризуется отсутствием каких-либо психопатических торможений на соматическом уровне, что подтверждается ее обоснованными опасениями по поводу возможной эскалации конфликта в Афганистане, а также четко выраженной гражданской позицией по данному вопросу.
2. Повреждение стен и других граничных поверхностей в виде отверстий с диаметром от 0 до 20 см, иногда с рваными краями, действительно имеют место. Однако, поскольку подобные повреждения, равно как и другие (отбитые дверные ручки, расколотый унитаз и пр.) обнаружены не только в пределах жилой площади гражданки Никифоровой А. В., но также и в местах общего пользования, установить причину их происхождения не представляется возможным. Кроме того, поскольку некоторые отверстия в граничных поверхностях в виде стен носят сквозную природу, нельзя с уверенностью определить, из какого жилого помещение они были проделаны.
Основываясь на вышесказанном, комиссия постановила:
1. Гражданку Никифорову А. В. временно признать не подлежащей госпитализации, как находящейся в стадии ремиссии.
2. Происхождение повреждений в квартире №51 по улице Алабяна, д.3 считать неустановленными.
3. Товарища Природина П. Д. предупредить о недопустимости необоснованных заявлений, задевающих честь и достоинство граждан в процессе социалистического общежития.
Ну, что, хочется крыть, а нечем? Так? Нет, не так. Кровельного материала у меня еще оставалось навалом.
Жена моя тогда на центральном телевидении работала, техником по монтажу. А время уже закрутилось веселое, перестроечное, и корреспонденты такие косточки мыли, что в прошлые времена и смотреть-то воспрещалось. Конечно, дело наше было много жиже «хлопкового», и уж никаких там катынских захоронений мы откопать не надеялись. Наоборот даже, если честно, то закопать и всего-то одного человека. А если уж не получится, то хоть прикопать основательно. В общем, жена моя обратилась к подруге-гримерше, а та к жене ассистента режиссера. Дальше цепочка прошла через зам директора дома литератора, сценариста-надомника, тещу главного завхоза тетра киноактера и, наконец, уперлась в любовницу маститого журналиста. В результате между вздохами, чмоками, шлепками и щипками обстоятельства наши перед маститым нарисовались. Через пару дней он сам мне позвонил и сказал, что дело пареной репы не стоит, и он лично поспособствует торжеству четвертой власти.
И надо тебе сказать, старичок, что торжество было действительно полным. Фельетон назывался «Не единым рублем». И речь в нем шла о доценте одного из московских институтов, которому мало, видите ли, его зарплаты, так он вовсю промышляет репетиторством, беря по четвертаку с абитуриентского носа и штампуя из них бесчисленные группы по десять человек. Под этот бизнес он, бесстыдник, и коммуналку свою приспособил, чем окончательно отравил жизнь своей соседки. Да так, что та слегла с невыносимыми болями по всему телу и всей голове от постоянного топота и ржания молодой поросли. Кроме того, поросль не столько занималась в комнате доцента точными науками, сколько развлекалась метанием походных топориков и основательно попортила стены коммунального жилища. В конце статьи маститый автор видно решил отработать свой творческий статус и лихо завернул о соотношении свободы и ответственности в недрах демократических институтов и посетовал на то, что добро, как гармонически жизненная форма внутри границ публичной сферы, не только невозможно, но и откровенно разрушительно. Это последнее он явно спер у Макиавелли, но, как говаривал один мой приятель, «кто вам считает».
Когда я все это прочел, мне показалось, что в моем мозгу какая-то ось сместилась, а, проще говоря, поехала. То есть форменная мозговая аберрация. А дальше начались хождения по приемным и вызовы на ковер – к заведующему кафедрой, декану, проректору по учебной работе – с объяснениями на тему, что я не верблюд. Впрочем, они и сами это знали и всерьез считали меня представителем другого семейства – семейства ослиных. Годы уже были не те, поэтому завкафедрой лишь попенял за полное отсутствие конспирации и нечувствительное отношение к участковому инспектору, а проректор как бы невзначай поинтересовался реальными финансовыми перспективами репетиторства. Прослушав мой развернутый ответ, он посерьезнел, поглубже уселся в кресло, снял очки в золотой оправе и минуты две покачивал их на указательном пальце. При этом губы его чуть заметно шевелились, и взгляд затуманился. Затем взгляд просветлился, и он сказал, что ему всего год до пенсии и что он меня еще к себе вызовет.
До самого маститого мне дозвониться не удалось, но с пассией его я побеседовал. Она мне наглядно объяснила, что мне мои претензии к Лелику были совершенно безосновательны.
- Ну, ты чудной прямо. Ты бабки репетиторством заколачиваешь? Заколачиваешь. Что, что, доцент, говоришь? Да я не про это. Доцентом ты работаешь, а зарплата у тебя там какая? Это разве деньги? Ну, слава богу, дошло. Где четвертак с носа? Не брал таких денег, говоришь? А теперь будешь. Ну, ты чудной прямо. Тебе же газета рекламу делает, можно сказать за бесплатно расценки твои публикует. Все, чудной, не могу я больше с тобой базарить - вот-вот Лелик подойдет. Чег-о-о-о? Да сиди ты, чудной, тихо. Если вякнешь чего, он же тебя по полосе размажет.
В общем, старичок, я в мистику не верю, но тут происходило что-то булгаковское.
Этот Воланд в юбке был просто неуязвим. Причем, все зацикливалось и искрилось где-то глубоко внутри, не выходя на поверхность, без всякой связи с Разрухой Ивановной. Я чувствовал, старичок, на своей глотке железную пятерню и постоянно ждал, когда сверху бабахнет по голове. Следующий раз бабахнуло летом.
Мы жили на даче, откуда я каждый день ездил на работу. Однажды, не помню уж по какой причине, мне надо было заглянуть в нашу замечательную квартиру. Я поднимался по лестнице со смешанным чувством страха и, веришь ли, интереса. Ты понимаешь, какая штука. В каждом из нас живет исследователь. С детских соплей, путаясь в которых мы расковыривали телефонную трубку, чтобы узнать, как дяди и тети залезли туда и еще разговаривают, до лысины, с которой мы хотим выяснить, в какую же черную дыру утекают все заработанные деньги. А Разруха Ивановна была настоящий объект исследования, феномен почище Крабовидной туманности.
Мой исследовательский раж в тот день был утолен до дна, равно как и первая половина смешанного чувства. Представь себе, старичок, первичный бульон, в котором зарождалась жизнь, - вода, пузырьки, клокотанье газов, разные там турбуленции. Так вот квартира была полна воды и газа. В прямом смысле. Однако, вместо аминокислот и прочих продуктов в первичном бульоне плавали игрушки, тапочки, бумаги и множество всякой всячины, как, например, штопор с резной деревянной ручкой, который я безуспешно разыскивал третий год.
Газовая плита была распахнута и наполовину залита водой, так что пробулькивавший через воду газ завершал звуковое оформление этой сцены то ли начала, то ли конца света. К счастью, кухонное окно было разбито, и поэтому концентрация газа в квартире не достигла критического уровня. Было тихо. На цыпочках, чтобы не спугнуть эту тишину, я выскочил из квартиры, обжал брюки и бросился к ближайшему телефону-автомату.
На другом конце провода дежурный милицейской части, меланхолично выслушав мой сбивчивый рассказ о доме, который вот-вот взлетит на воздух, посоветовал мне обратиться в жилконтору, а пока закрыть воду и открыть все окна. К сожалению, ответствовал дежурный, приехать на место происшествия они не смогут, поскольку весь транспорт в разъезде и бензиновый лимит на июль уже выбран, однако, мой телефонный звонок будет запротоколирован, а завтра («Ну и повезло же тебе, сукин кот») уже первое августа, и они приедут. Сержант попросил меня и остальных жильцов присутствовать лично на месте противоправного действия и повесил трубку.
Делать было нечего. Я остался ночевать в квартире, которая после удаления мной воды выглядела как берег Белого моря в отлив. Я честно прождал милицию и Разруху Ивановну до понедельника. Никто не появился. В понедельник утром, оставив свой рабочий телефон в милиции, я покинул свой пост, но не успел войти в свой кабинет, как зазвонил телефон, и радостный сержантский голос сообщил мне, что Разруха Ивановна явилась, что с нее взяты показания и что она слыхом не слыхивала о потопе, поскольку гостила «у сестре». Я хотел было сказать сержанту о разрухином топорике, найденном мною в духовке, но промолчал.
Последний акт этой драмы разыгрался на подмостках районного суда, куда я принес заявление о насильственном моем разъезде с Разрухой Ивановной, заручившись предварительно согласием райисполкома предоставить по требованию суда соответствующую бумагу о психическом состоянии Разрухи и готовность предоставить ей отдельную жилплощадь.
- Идите в суд, все будет сделано, - отрапортовал мне сытый, лощеный райисполкомовец в обтягивающей, как трико, тройке.
И я пошел в суд. Судья, приставленный к моему делу - желчный, обсыпанный перхотью и табаком старик, мрачно предупредил меня:
- Смотрите, товарищ, без справки дело ваше не катит.
- Будет, будет вам справка, - ответил я, продолжая по ослиной привычке верить в торжество справедливости.
Суд несколько раз откладывали из-за неявки Разрухи, потом болел судья, потом в зале суда протек потолок. Наконец все сладилось, ну, как полагается, то есть "Встать, суд идет". И он пошел - пошел вроде бы даже гладко до того момента, когда судья запросил злосчастную бумагу из райисполкома. Чертыхаясь, секретарь суда перерыл документы, но бумаги не было («Да ведь была же здесь еще утром»). Понимаешь, старичок, не бы-ло! Я сидел, как Киса Воробъянинов на мебельном аукционе, и грыз ногти. Я был разбит, ошпарен до глубины души, исторгнут и исплюнут до последней клеточки.
Сил у меня хватило только на то, чтобы доплестись до райисполкома.
- Скажите, могу ли я видеть товарища? - я назвал имя жизнерадостного кретина и на всякий случай подробно описал весь его гардероб, включая носки и подтяжки.
- Вы, гражданин, видимо, что-то путаете. У нас такого сотрудника никогда не было.
В тот день я сидел в своем кабинете на кафедре, бесцельно уставясь в стол, заваленный бумагами. Ничего не хотелось делать. Было такое ощущение, что Разруха стоит за спиной и строит козни моим еще не выношенным планам. В последние месяцы после моего проигранного вчистую суда соседка занялась какой-то странной игрой, а может, это была неизвестная еще доселе часть болезни. Будучи женщиной недурной наружности и к тому же свободной в общении, она знакомилась на улице с мужчинами совершенно разного возраста и социального положения от никогда неженатых до четырежды разведенных. Только тогда я понял, сколько внутренней неудовлетворенности, одиночества и желания живет в каждой особи мужского пола. Они буквально шли косяком, как идет на нерест лосось, презрев течение, острые камни и мели. Разруха за одну встречу успевала посеять и взрастить в их душах семена надежды на то, что женское тепло и ласка - не миф. Затем она давала им наш телефон и каждый раз называлась разными именами. Представь себе старичок, несколько десятков страждущих мужчин и на каждую по женщине. Ни одного повтора. Телефон буквально разрывался. Мужики просили, требовали, умоляли позвать Машу, Катю, Соню, Матильду, Лену, Кассиопею, Нинель, Клаву, Пенелопу, Сементу и Лисистрату. Список разрухиных псевдонимов указывал, между прочим, на ее незаурядную начитанность. Звонили из разных городов Союза, а один был даже из Буркино Фассо, после чего я долго лазил по карте, пытаясь выяснить, где это находится.
Сначала мы терпеливо объясняли звонившим медицинский диагноз их прекрасных незнакомок а также их общую девичью фамилию, но звонки шли лавиной, и тон наших бесед постепенно менялся, затем поменялся и сам телефон, номер которого мы скрывали от разрухи сильнее генетического кода. Звонки прекратились, но в подсознании уже мелькал программный Раскольников и старуха-проценщица.
...В дверь внезапно постучали.
- Петр Никодимыч, - в дверь бочком протискивался аспирант со странной фамилией Котик.
- Чего тебе, Николай? – характеристику подписать или цифирь какую принес?
- Да нет, Петр Никодимыч. Тут в одной очереди списки стали составлять. Так я Вас тоже вписал, а завтра перекличка.
- А зачем очередь? - машинально поинтересовался я, хотя знал, что нюх Котика в отношении дефицита был верным.
- Да тут, неподалеку, на улице Чайковского - не отвечая на вопрос, туманно ответил Котик.
На перекличку я все-таки пришел. И сразу стало ясно, зачем стоят.