Почему истерика Терезы Мэй стала знаком угасания старого миропорядка
Время следить за словами!
Высылку российских дипломатов на основании одних лишь подозрений, озвученных премьер-министром Терезой Мэй еще до завершения официального расследования, многие называют случаем беспрецедентным. Однако прецеденты были и немало: за последние 20 с лишним лет мир привык к тому, что трескучей болтовни достаточно не только для того, чтобы объявить кому-нибудь санкции, но и для начала военной операции. Это испытали на себе жители республик бывшей Югославии и Ирака. Но сейчас постепенно ситуация меняется, и действия британских властей выглядят как лебединая песнь старого порядка, на смену которому идет новый мир.
От Цицерона до Гроция
«Что касается государственных дел, то строже всего надо соблюдать право войны… Понятие справедливой войны было строжайше определено фециальным уставом римского народа. Из этого можно понять, что справедливой может быть только такая война, которую ведут после предъявления требований или же предварительно возвестили и объявили… Но когда не на жизнь, а на смерть сражаются из-за владычества и, ведя войну, ищут славы, всё-таки совершенно необходимо наличие законных оснований для объявления войны. Однако войны, в которых дело идет о славе нашей державы, надо вести, воздерживаясь от жестокости».
Эти слова написал в I в. до н. э. в своем трактате «Об обязанностях» Марк Туллий Цицерон — знаменитый древнеримский ритор, философ и политик.
Вопрос о том, когда можно начинать войны, а когда нельзя, и в каком случае война будет считаться справедливой, волновал людей с глубокой древности. Еще в Древнем Риме появилось выражение Bellum iustum — «Война справедливая»: объявляя и ведя ее, можно было не опасаться кары от богов за неправедное поведение. Поводов для справедливой войны было много — от отражения неприятельского нападения до нарушения другим государством договора.
С появлением христианства обосновать справедливость войны стало сложнее: в конце концов, сам Господь в свое время продиктовал заповедь «Не убий». В отличие от богов языческих, христианский Бог насилия не одобрял, и это нужно было каким-то образом объяснить правителям варварских королевств, возникших на месте Римской империи.
В итоге богословы, философы и теологи Аврелий Августин и Фома Аквинский предложили компромисс: христианину за правое дело воевать не зазорно. Если человека призывает в поход законная власть, ведущая борьбу не из тщеславия, прихоти или желания захватить чужое и стремящаяся в конце концов установить справедливый мир, то заповеди такая война не противоречит.
В 1625 году произошло знаковое событие — голландский юрист Гуго Гроций опубликовал свою работу «О праве войны и мира», где проанализировал и свел воедино все имевшиеся к тому моменту философские и политические наработки на эту тему. Для войны, утверждал Гроций, нужны справедливые причины: самооборона, возмещение убытков или наказание.
Именно начиная со времен Гроция смутные представления о том, когда войну начинать можно, а когда нет, начали постепенно оформляться в нормы международного права. Тем не менее многие вопросы оставались неурегулированными до середины XX века, когда с появлением ООН в этом вопросе, казалось, была окончательно поставлена точка.
В уставе Организации Объединенных Наций ясно говорилось: страны должны решать свои споры мирным путем, любое применение силы в международных отношениях должно быть одобрено Совбезом ООН, за исключением тех случаев, когда страна вынуждена обороняться против нападения. Любое другое применение силы — агрессия, а государство, не получившее мандата на это применение, является государством-агрессором.
Устав от устава
Всё это, разумеется, никак не помешало дальнейшим локальным конфликтам на фоне грандиозной многолетней холодной войны — просто обоснования для их начала стали более затейливыми. Страны обвиняли друг друга в провокациях, а великие державы выгораживали союзников, обвиняя в агрессии их противников. Была придумана целая система терминов, призванная избежать использования самого слова «война» и ассоциирующихся с ним действий. «Вы всё время пишете: бомбардировка, бомбардировка, бомбардировка, — жаловался один американский летчик журналисту. — Это не бомбардировка. Это поддержка с воздуха».
Параллельно с развитием представлений о том, что такое справедливая война, менялись и взгляды на то, кто может ее вести. С укреплением абсолютистских государств в прошлое ушли феодальные войны и распри: монархии и республики полностью присвоили себе право объявлять и вести войны. По сути, никто, кроме национальных государств, не мог законно начать военные действия — в теории.
На практике же всё было сложнее. Вплоть до начала XX века, а в некоторых случаях и позже, практически все страны использовали в своих целях различные частные компании и предприятия, при необходимости ведшие войны на окраинах цивилизованного мира — там, где не действовали джентльменские договоренности, принятые между европейскими государствами.
Ост-Индская компания сама (хотя, конечно, при поддержке британских войск) еще в начале XIX века начинала и заканчивала войны с туземными государствами на Индостане; полувеком позже Сесил Родс, премьер Капской колонии и по совместительству основатель Южно-Африканской компании, своей волей (сообразованной, понятное дело, с Лондоном) попытался покончить с независимостью бурских республик. Когда попытка не удалась, пришлось воевать всерьез. Англо-бурская война стоила обеим сторонам десятков тысяч жизней.
За лексикой в те суровые времена следили тщательно: неосторожно брошенное слово вполне могло привести к войне. Однако по мере того, как проходил XX век и общество демократизировалось, языки политиков всё больше и больше развязывались: народные массы не желали быть заложниками тайной дипломатии. Им нужно было, чтобы избранный лидер был остер на язык, боек на слово и не спускал чужеземцам оскорблений.
В результате в годы холодной войны сложилась парадоксальная ситуация: Хрущёв мог обещать Никсону показать «кузькину мать», рассказывать послам западных государств, что СССР их похоронит, или ставить ботинок на стол во время выступления английского премьера Макмиллана. При этом на саму суть отношений между СССР и США это никак не влияло: Москва и Вашингтон вели друг против друга опасную игру, отлично понимая возможные последствия, и старались не переходить красных линий.
Короче говоря, нанести противнику болезненный укол считалось делом нормальным и даже почетным, но делать это требовалось так, чтобы оппонента излишне не разозлить.
Таково было высокое искусство дипломатии холодной войны, которое, возможно, пора тщательно изучать — особенно с учетом последних событий.
Осторожней с лексикой
Вся эта система начала сыпаться в 1980-х годах и окончательно покатилась под откос с распадом Советского Союза. Тогда, казалось, наступил дивный новый мир, «конец истории», предсказанный Френсисом Фукуямой. СССР исчез, и Запад осознал, что теперь ему можно всё.
Принципы международного права, которые весь мир научился уважать за прошедшие десятилетия, перестали работать. Первой ласточкой стал распад Югославии: Запад демонстративно занял сторону сепаратистов всех мастей, во всех спорных случаях выступая не просто против руководства СФРЮ, но и против ключевой, государствообразующей нации — сербов.
Немцы фактически открыто поставляли оружие хорватам, натовская авиация действовала в интересах мусульман-боснийцев. Когда Совбез ООН не одобрил операцию против Югославии, страны НАТО просто наплевали на неодобрение Совбеза, тем самым нарушив подписанный ими же Устав ООН.
Эта история повторилась и при вторжении в Ирак в 2003 году, когда США пошли на прямое нарушение решений Совбеза.
На смену юридически строгим формулам международного права пришла расплывчатая концепция «обязанности защищать» — responsibility to protect: дескать, каждое государство обязано обеспечивать своим гражданам защиту, а если оно по каким-то причинам этого делать не может, то тяжкую обязанность возьмут на себя силы из-за рубежа. Они же, разумеется, и решат, насколько у государства получается исполнять свои обязанности и достаточно ли защищено упомянутое население.
Проще говоря, политики вновь вернулись к теории справедливой войны — словно и не было никогда Гроция и последующих столетий. Наступила эпоха постмодернизма: больше не требовалось серьезных доказательств и расследований, достаточно было Пауэллу потрясти пробиркой в ООН, и США словно бы волшебным образом получили право на ввод войск в Ирак.
Этот разгул анархии длился до конца 2000-х годов. Рубежной можно считать Мюнхенскую речь Владимира Путина, в которой российский президент предупредил: Россия не будет больше равнодушно смотреть на буйство мирового гегемона, Москва требует, чтобы главным документом, определяющим порядок применения силы, оставался Устав ООН.
С тех пор прошло больше 10 лет, и стало ясно, что Путин слов на ветер не бросал: из однополярной анархии 1990-х годов всё яснее проступают контуры нового миропорядка. Он сложнее, чем прежний двусторонний: центров силы стало гораздо больше: к США добавился набравший силу и успешно сопротивляющийся кризису ЕС, стремительно догоняющий мирового гегемона Китай, пробуждающаяся Индия, развивающаяся Бразилия и, наконец, снова заявившая о своих амбициях Россия.
ООН, создававшаяся как объединение стран — победителей фашизма и за последующие десятилетия модифицированная, чтобы отвечать реалиям биполярного мира, в своем нынешнем виде плохо подходит для новой реальности. В результате сейчас в мировой политике, на первый взгляд, всё так же царит хаос, но это хаос уже другой — системообразующий. В нем выковывается новая система международных отношений, и делается это путем проб и ошибок.
Нынешний британо-российский скандал — один из отголосков прежнего миропорядка, когда можно было безо всякого расследования заявить, что Милошевич отдал приказ о геноциде албанцев в Косово, и на этом основании начать бомбежки Югославии. Обвинения Мэй ничуть не отличаются от пробирки Пауэлла. Это показалось бы диким полвека назад — и есть надежда, что покажется столь же диким через 50 лет.
Пора безответственных заявлений кончается, наступает время взвешивать слова.
Алексей Люсин, газета «Известия»