Цена Победы: за нами Москва
Закрывай на ночь форточку» — просила в письме мать сына, а он как раз держал оборону под Москвой — круглые сутки, месяцами прямо на снегу в лютые морозы…
На войну он ушел в 17 лет, девушку впервые поцеловал в 25. Из их батальона (около тысячи человек) выжило всего 18. Он оказался счастливчиком. Хотя и остался на всю жизнь инвалидом… В свои 90 лет Николай Илларионович Пономаренко, на зависть многим молодым, отличается и крепкой памятью, и горячей активностью. В Риге его знают многие — долгие годы он борется за попранные новейшим временем права инвалидов Великой Отечественной. Пишет письма сильным мира сего и даже получает ответы.
От английской королевы получил, от двух московских патриархов, от Дмитрия Медведева в бытность его президентов РФ, от канцелярии Путина. Все сочувствуют — помочь не могут. Помочь и правда трудно: он борется не за собственное довольствие (с этим у него все в порядке) — за принцип.
Горячится, в тысячный раз объясняя одно и то же: «Сейчас ветеранами называют тех, кто вообще пороха не нюхал и в войне не участвовал, даже по возрасту не мог, а настоящих фронтовиков, искалеченных непосредственно на фронте, как бы не существует. Недавно ходил в посольство России — я ее гражданин — отмечаться, что живой еще, так без очереди не пропустили сотрудники. Сказали, нет больше такой категории льготников в РФ «инвалиды войны». Даже отказали в путевке в санаторий в канун 70–летия Победы.
Снега 1942–го
Что тут скажешь, это нам всем здорово повезло, что мальчики, уходившие на фронт в ту войну, о будущих льготах не задумывались, а то, чьей бы теперь могла оказаться Москва? Николай Илларионович подтверждает: когда призывали, жизненного опыта не было никакого, но отказаться и в голову не приходило.
Родился он в Киеве, но война застала его в Мурманске — туда перевели работать отца–железнодорожника. Коле было 16, он учился в 8–м классе, поэтому в армию его призвали через год, в августе 42–го, Отправили постигать военную науку в Великоустюгское пехотное училище. Курс, по идее, пять месяцев, но не доучились пацаны — в составе 128–й отдельной стрелковой бригады их бросили на оборону Москвы.
Его первый бой пришелся на 1 марта 1942–го и оказался удачным. Во втором погибла практически вся его рота, 120 человек. Он говорит — не то что повезло: «Свершилось чудо. Мы ж мальчишки, опыта ни жизненного, ни военного. Должны были войти в тыл немцев и ударить по ним оттуда. Но они нас заметили, и вот мы лежим на снегу, а они нас расстреливают. Ошиблись наши командиры…»
— Сейчас вспоминают: оборона Москвы, зима, снег… Для вас это просто слова. А для нас… У нас же не было ни окопов, ни блиндажей, мы месяцами жили прямо на снегу, лежали на нем. Снег был такой плотный, что выкапывали в нем ячейки и в них сидели. Домой я ничего этого не писал, чтоб не беспокоить родных. Мама думала, что я учусь и живу в казарме. Как–то получил от нее письмо, было полнолуние, двадцатиградусный мороз, лежу на снегу, читаю мамин совет: «Сынок, если ты спишь в казарме у окна, на ночь закрывай форточку, чтоб не продуло». Я рассмеялся, сосед услышал, спросил, в чем дело, и так все дальше смеялись по цепочке. До самого лета народ веселился.
Но морозы, вспоминает старый солдат, были не самым страшным испытанием: «А вот когда началась весна, днем идет дождик и плюс пять и вся одежда на тебе промокает насквозь, а вечером возвращается мороз, и все это на тебе замерзает — и ты покрываешься ледяной коркой… Из батальона нашего, а это под тысячу человек, выжило всего около 18».
Как же удалось прогнать врага в таких условиях? «Телами, — разводит руками Пономаренко. — Только в мае фронт стабилизировался, нам разрешили рыть траншеи и укрываться в них. Как–то был бой, шло два немецких танка, один солдат влез на танк, а уничтожить нечем. Гранат у нас не было, у автоматчиков не было патронов, мы шли в атаку с винтовками Токарева… В конце 1944–го я служил в артиллерии, тогда уже все научились воевать — и солдаты, и офицеры.
Твой коллектив — винтовка
Что для молодого паренька война с ее страшными жертвами, потоками крови, свистом пуль?
— К убитым относились отстраненно, — вспоминает Николай Илларионович. — Когда каждый день видишь смерть, черствеешь. Когда начинается атака, страшно только встать, а потом уже все равно — все кипит вокруг, пули бьют, люди падают — справа, слева… Родина — об этом даже не думали. Да вообще ни о чем не думали. Мне 17 лет, я знал одно: надо выполнять команду. Самостоятельным же стать не успел, пока учился, мама за меня думала.
Вообще в пехоте бойцы разобщены, твой коллектив — винтовка, и все. Артиллеристы объединены машиной, моряки — кораблем. После боя раненых подбирать запрещалось, иначе трое берутся нести одного, а воевать кому? Хотя я однажды все–таки вынес раненого командира роты, он мне за это свою финку подарил, прямо тут же снял с ремня. Все об этом знали. Я гордился. А пришел молодой командир после училища: финка, мол, бойцу не положена. И отобрал».
Нас, молодых солдат, командир сперва водил за нос. К примеру, на каждого по 100 граммов водки положено — дает по 2 столовые ложки, а убитых сколько — где их порции? Мы ж своих прав не знаем, тем более — бороться не умеем. Но пришло пополнение из недавних заключенных, людей, познавших жизнь, и они быстро навели порядок. Несправедливости типа недолива или недовеса ликвидировали.
Ранило Николая Пономаренко 22 августа 1943 года, полгода отлежал в госпитале — правая рука бездействовала, правой лопатки почти лишился, но рванул опять на фронт. На этот раз взяли связистом. Потом артиллерия. Фото того времени даже попало в фотоальбом 1941–1945 гг., изданный в 1982 году с подписью: «Артиллерийский расчет младшего сержанта Пономаренко ведет огонь по кораблям противника в Штеттинском заливе».
Это фото мы сами в редакции обнаружили, разглядывая толстую книгу. Николай Илларионович припомнил, что да, приезжал как–то военный корреспондент, фотографировал: «Ложное наступление тогда было устроено. Для того, чтобы отвлечь силы противника, а на самом деле прорвать его линию обороны в другом месте». После он освобождал Выборг, Штекен, Данциг, Кенигсберг… День Победы встретил на острове Рюген.
«Трудно было перестать ругаться матом»
Легко ли было молодому парню после четырех лет войны освободиться от ненависти к врагам и перейти к мирной жизни?
–Трудно было перестать ругаться матом, — признается Николай Илларионович. — Мы ж на нем практически разговаривали. Когда ехали домой, все обещали друг другу: «Вот проедем Польшу — и перестанем…» Но я еще и по прибытии домой матерился, мама меня останавливала.
А вот ненависти к немцам у меня не было. Хотя всю войну у нас был лозунг «Хочешь жить — убей немца!», но когда подошли к Германии, с нами проводили серьезную идеологическую работу, объясняли, что надо быть лояльными к местному населению и не портить госимущество. Не все, конечно, были согласны. Особенно роптали те, у кого погибли семьи, близкие, но установку все–таки в основном соблюдали.
Самым ужасным для Пономаренко в мирной жизни оказалась… сама жизнь.
— Вернулся же калекой. Образования нет. И главное — нет жизненного опыта. Не знаешь, как с людьми разговаривать. Мне 23 года, а я привык только команды выполнять. Инвалидам и тогда жилось нелегко: уборщица получала 350 рублей, а я, инвалид 2–й группы, 90 рублей. Молодой парень, а боли страшные, один осколок внутри до сих пор сидит. Да еще дважды в год требовали ВТЭК проходить, а перед тем лежать в больнице. Требовалось подтверждать инвалидность — не выздоровел ли? А то вдруг ранение испарилось…
Николай Илларионович признается, что чувствовал себя ущемленным. В обществе вести себя не умел, за девушками ухаживать — тем более. Но стал работать на заводе, завелись знакомые, подружился с ребятами, встретил ту, что научила его целоваться. Она была из латвийских партизан, вместе они прожили 60 лет.
Почти каждый год он ездил в Ленинград на День Победы, встречался с однополчанами. В этот раз решил не ехать — и сил немного, и, главное, встречаться уже не с кем…
Елена СЛЮСАРЕВА