Дмитрий Быков // «Собеседник+» (Люди, на которых держится мир), №7, 2020 год
Дорогой Леонид Ильич
Многие наши сограждане старшего поколения испытывают ностальгию по советским временам, и в частности по эпохе... застоя (!), пришедшейся на последние годы правления Леонида Брежнева. О причинах этого феномена, о личности самого генсека размышляет писатель, публицист, креативный редактор «Собеседника» Дмитрий Быков.
Я никогда не скажу, что Леонид Ильич Брежнев был идеальным руководителем этой страны. Но он был самым любимым, безусловно самым честным и, пожалуй, самым органичным. «По плодам их узнаете их», — сказано в Евангелии от Матфея. Брежнев, возможно, проиграл бы Сталину в рейтинге советских руководителей, если б его составляли сегодня (в 2013 году в опросе общественного мнения победил), — но жить большинство хотело бы при Брежневе. Даже сегодня — и может быть, именно сегодня. Это касается и тех, кто при нём не жил, и тех, кто, подобно мне, застал его эпоху во вполне сознательном возрасте: 14 из 18 лет его правления прошло уже при мне.
Стоило сказать об этом в одном интервью, как я получил негодующее письмо: «То была эпоха сплошного лицемерия и цинизма. Эпоха тотального уничтожения всяческих смыслов. Под запретом оказался даже так любимый Хрущёвым коммунизм. О нём нельзя было ни говорить, ни писать. А ведь коммунистический проект — единственное, что хоть как-то оправдывало убогую советскую действительность. Брежнев физически споил почти всё население огромной страны. Водка и портвейн стали единственным выходом для творческого человека. Если не считать другого выхода — в мистическое безумие. Входы во все творческие союзы оказались намертво заблокированы. А следовательно, заблокирован и выход на читателя. Власти не нужно было ничего нового — она его панически боялась. Так прошла молодость моих ровесников».
Всё так, дорогой В.К. Но исходить надо из того, что есть, а не из наших представлений об идеальном.
Развитие России можно либо ускорять, либо тормозить; ускорителей — Ленина, Хрущёва, Горбачёва — современники скидывают, а потомки не жалуют. Тормозить можно по-николаевски (имея в виду Николая I — «Палкина»), а можно по-сталински. Брежневское торможение было наиболее комфортным и наименее кровавым (это не значит «бескровным»). Конечно, повторить его нельзя, поскольку Брежневу досталась уникальная историческая пора — плавный переход от осени к зиме, от дня к ночи; сравнительно тёплый и не слишком тёмный вечер империи, феномен скорее природный, чем исторический.
Мемуаров, в отличие от Хрущёва, Брежнев не оставил. То, что написали за него советские журналисты (главным образом Анатолий Аграновский и Аркадий Сахнин), гладко, но чересчур канонично, так что пересказывать автобиографическую тетралогию «Малая земля» — «Возрождение» — «Целина» — «Воспоминания» мы не будем.
Главная тайна Брежнева — секрет его личности: как это он, пройдя огни, воды и медные трубы, умудрился запомниться таким, не побоюсь этого слова, милым? (Подчёркиваю: не остаться, а запомниться.) Впрочем, нынешним российским вождям этот секрет никак не пригодится. Им досталось куда более печальное время — не закат, а ночь.
Юность вождя
Леонид Ильич Брежнев родился 6(19) декабря 1906 года в с. Каменском Екатеринославской губернии. Его отец работал на металлургическом заводе, после Леонида в семье родилось ещё двое детей — сестра Вера и брат Яков. Леонид учился в Каменской мужской классической гимназии, после революции преобразованной в Первую трудовую школу, а с пятнадцати лет поступил на отцовский завод кочегаром.
В 1923 году завод закрылся, Брежневы переехали в Курск, на родину Ильи Брежнева, и старший сын поступил в Курский мелиоративный техникум. Юноша был чувствительный, писал стихи, одно — обращённое к германскому пролетариату — даже напечатали в местной газете «Комсомолец», и комсомольский вождь Б.Н.Пастухов зачитал его с трибуны XXVIII съезда ВЛКСМ под долгие, несмолкающие аплодисменты:
Смело вперёд! Разорвите оковы,
Сбросьте кровавые цепи царей,
Юным порывом, огнистой волною,
К новому счастью — смелей!
В 1927 году Леонид окончил техникум и вскоре женился. Его жена — Виктория Петровна Денисова, дочь машиниста из Белгорода — училась в медтехникуме и была младше на год. Всю жизнь ей приходилось терпеть измены мужа, дважды он заговаривал о разводе — один раз она даже согласилась, но при условии, что он сам объявит о нём детям; этого Брежнев не выдержал — дочь Галину и сына Юрия обожал. Да и сами любовницы Брежнева — насколько можно об этом судить по слухам — не спешили уводить его из семьи: они отлично понимали, что для крупного партийца это будет концом карьеры.
По распределению Брежнев уехал на Урал, там пристрастился к охоте, которая так и осталась его единственным хобби. В 1929 году он вступил в партию (кандидатом), а год спустя переехал в Москву для поступления в Московский институт сельскохозяйственного машиностроения имени Калинина. В 1931 году он стал членом ВКП(б), а в 1933-м дорос до секретаря парткома института. Он ещё не закончил учёбы, а его уже направили в родное село директором Каменского вечернего металлургического рабфака.
Леонид Млечин в биографической книге о Брежневе в серии «ЖЗЛ» цитирует его директорские приказы: такую-то отчислить как дочь кулака и чуждый элемент... такого-то исключить как утаившего социальное происхождение... Он был не зверь, нет, и во времена раскулачивания на Урале тоже действовал в соответствии с директивами, не более. Исключительное умение ладить с людьми было ему присуще с первых карьерных шагов. К тому же он был красавец (и, рассказывали, ходок). Знаменитые чёрные брови вразлёт, простецкий юмор, щедрость — опять же в рамках... Очень приятное впечатление производил он на самых проницательных людей: уже в кресле генсека ему удавалось очаровывать даже скептиков. Образ свойского парня очень ему удавался — настолько, что в семидесятые в это верил весь советский народ, называя его не иначе как «Лёней».
Очень Малая земля
В 1935 году 29-летнего инженера призвали в армию. Направили его курсантом в Забайкальскую танковую академию, по окончании которой он сделался политруком танковой роты 14-го мехкорпуса ДальВО. Млечин цитирует газету округа «На боевом посту» от 6 октября 1936 года:
«Вот тов. Брежнев Л.И. — коммунист, сын рабочего, сам рабочий из Днепропетровска. Отличник учёбы. С первых дней стал одним из организаторов борьбы за отличные показатели боевой и политической подготовки. Личным примером вёл за собой других товарищей... Под его руководством исключительно хорошо оформлена казарма и ленинский уголок».
Оформлять — это да, умел и любил. Это умение при нём было лучшим способом сделать карьеру. Вскоре его уволили в запас, он вернулся на свой рабфак, преобразованный в техникум, но оттуда почти сразу шагнул в председатели горисполкома Дзержинского горсовета, а оттуда — в отдел советской торговли Днепропетровского обкома.
Год спустя он сделался вторым секретарём Днепропетровского обкома, а чуть позже, 25 марта 1941 года, — секретарём по оборонной промышленности. В это время с ним познакомился Хрущёв, посещавший Днепропетровск на предмет знакомства с кадрами. Брежнев произвёл на него самое приятное впечатление.
Сразу после начала войны Брежнев едва успел увезти мать из Днепродзержинска, захваченного немцами 23 августа, и в звании бригадного комиссара был мобилизован. До 16 сентября 1942 года он был заместителем начальника политуправления Южного фронта, в марте 1942-го получил орден Красного Знамени, в наградном листе характеризуется как бесстрашный политработник. С 1 апреля 1943-го Брежнев утверждён начальником политотдела 18-й армии, которая вела бои на Малой земле, под Новороссийском.
Малая земля в брежневские годы считалась чуть ли не основным плацдармом Великой Отечественной, что немедленно отразилось в анекдоте: «Что вы делали во время войны: геройствовали на Малой земле или отсиживались под Сталинградом?» Малая земля — небольшой плацдарм, который группа десантников под командованием Цезаря Куникова, убитого 14 февраля 1943 года, удерживала до сентября, когда был освобождён Новороссийск. Брежнев побывал на Малой земле дважды — но и это поступок вполне героический. О другом его подвиге не сохранилось никаких свидетельств, кроме авторского упоминания в книге «Малая земля»:
«Этот ночной бой особенно врезался в память... Подбадривая себя криками и беспрерывным огнём, немцы в рост бежали к траншее. А наш пулемёт молчал. Какой-то солдат оттаскивал в сторону убитого пулемётчика. Не теряя драгоценных секунд, я бросился к пулемёту. Весь мир для меня сузился тогда до узкой полоски земли, по которой бежали фашисты. Не помню, как долго все длилось. Только одна мысль владела всем существом: остановить!»
В деревне Ставище с тех пор стоит монумент — здесь начальник политотдела Брежнев вёл огонь, отражая атаку противника. По итогам Житомирско-Бердичевской операции Брежнев получил орден Богдана Хмельницкого.
Я прекрасно помню бесчисленные анекдоты о мемуарах Брежнева (про анекдоты речь впереди), но справедливость требует признать, что великое множество партработников отсиживалось в тылу и оттуда воодушевляло бойцов, а Брежнев бывал под огнём, и многие его там видели, о чём написали в соответствующих мемуарах и пошли в гору. Брежнев ценил свидетелей своих военных подвигов, культ Победы формировался при нём, он раньше всех понял, что именно война станет основой позднесоветской легитимности (и ещё космос, о чём он тоже рассказал в мемуарах). Как бы то ни было, он был последним руководителем СССР, да и России, принимавшим реальное участие в боевых действиях; никто из нынешних вождей этим похвастаться не может, при всей их милитаристской риторике. Он закончил войну генерал-майором, начальником политуправления 4-го Украинского фронта и участвовал в Параде Победы 24 июня 1945 года.
В степях Казахстана
18 июня 1946 года Брежнев был демобилизован и вскоре избран первым секретарём Запорожского обкома партии. А уже 2 декабря 1947 года за успешное возрождение «Запорожстали» он получил свой первый орден Ленина. Вскоре его перевели на пост первого секретаря Днепропетровского обкома. В автобиографической тетралогии Брежнев (написанием книг он явно руководил и с настоящими авторами подолгу беседовал, с удовольствием отрываясь от государственных дел) особо подчёркивал, что справился с восстановлением «Запорожстали» без американской помощи.
В 1950 году Брежнева бросили на Молдавию — первым секретарём ЦК. Республика бедствовала: за десять лет пребывания в составе СССР богатый сельскохозяйственный регион превратился в голодный край, где отмечены были случаи каннибализма. Именно в Молдавии Брежнев нашёл вернейших спутников: Константин Черненко возглавлял отдел пропаганды, Семён Цвигун был заместителем министра госбезопасности, Николай Щёлоков — первый зампред Совета министров. Есть свидетельства, что возвышением своим многие соратники Брежнева были обязаны красивым жёнам — Брежнев щедро платил любовницам продвижением мужей, умел ухаживать, не пропускал ни одной привлекательной женщины, будь она хоть обкомовская официантка, хоть портниха. Но работа в Молдавии давалась ему нелегко, и в 1952 году с ним случился первый инфаркт.
Последние годы Сталина были для всей партийной верхушки временем непрерывного страха: маниакальная подозрительность и раздражительность постаревшего вождя, мечтавшего о радикальных чистках и новой войне, были страшней любых послевоенных трудностей. Брежнев вроде бы нравился Хозяину, но гнев на милость менялся внезапно и беспричинно. В октябре 1952 года Брежнев сделался секретарём ЦК, кандидатом в члены президиума, и поручено ему было как армейскому политработнику контролировать Политуправление армии и флота. В секретарях он не задержался — сразу после смерти Сталина его выкинули из ЦК и перевели в начальники политуправления военно-морского министерства. Министерством руководил тот самый адмирал Кузнецов, который сегодня известен главным образом благодаря неудачливому авианосцу. И лишь в начале 1954 года о Брежневе вспомнил Хрущёв: он бросил его на целину, послужившую темой третьей книги брежневских мемуаров.
Относительно освоения целинных и залежных земель Казахстана до сих пор нет единого мнения: одни полагают, что эта идея Хрущёва (он, впрочем, лишь подхватил начатое ещё в 1890 году) спасла СССР от нового голода. Другие считали, что Хрущёв «нёсся, как саврас без узды» (по выражению Молотова) и приступил к освоению целины нахрапом, не подготовив инфраструктуры, не подумав о том, что в Казахстане элементарно не хватает воды для земледелия — это и остановило проект конца XIX века.
Пожалуй, именно освоение целины стало предпоследним (перед освоением космоса) взрывом искреннего советского энтузиазма. После Хрущёва ничего подобного уже не бывало — ко всем партийным инициативам относились с понятной иронией, над лозунгами издевались, и сам Брежнев не относился всерьёз ко всей этой «тряхомудии» — так называл он в кругу своих идеологическую работу.
Брежнева избрали вторым секретарём ЦК компартии Казахстана, а через год продвинули в первые. Проработал он там недолго, уже в 1956 году его вновь сделали секретарём ЦК и вернули в Москву. Но постоять у истоков освоения он успел — и акцентировал именно этот эпизод в мемуарах. Всё-таки он чувствовал точки народного энтузиазма: война, реконструкция, целина, космос...
От второго — к генеральному
Никаких свидетельств отношения Брежнева к Сталину у нас нет: Хрущёва в мемуарах слегка пнул, а в постановлении ЦК к столетию вождя лишь мельком упомянуты издержки культа личности — в целом всё он делал правильно и лично Брежневу не за что было на него обижаться. В 1956 году состоялся ХХ съезд со знаменитым секретным докладом Хрущёва. Брежнев не выступал. Но когда в 1957 году сталинисты пытались повалить Хрущёва, Брежнев решительно встал на его защиту (по всей вероятности, дело тут было не в личных симпатиях или в антисталинистских взглядах, а в том, что Хрущёв сумел мобилизовать сторонников, настоял на созыве пленума и на пленуме разгромил антипартийную группу Молотова — Маленкова — Кагановича с навеки примкнувшим к ним Шепиловым. А уж куда ветер дует, Брежнев чуял всегда).
В свежесозданном совете по ракетному и водородному оружию председателем, естественно, стал Хрущёв, а его заместителем — Брежнев, который произвёл на Сахарова и Харитона куда более благоприятное впечатление, чем прежде курировавший эту отрасль Берия. (За первый космический полёт Брежнев получил свою первую «Золотую Звезду» Героя Соцтруда.) А в 1960 году Брежнева назначили председателем президиума Верховного совета СССР, вместо Ворошилова, отправленного в почётную отставку.
Брежнев в это время значительно укрепил среди партийного начальства репутацию свойского парня. Не дурак выпить, дамский угодник, не лишённый армейской галантности и, того-этого, партейного лоску, любитель почитать Есенина, страстный хоккейный болельщик (одни утверждают, что болел за ЦСКА, другие — что за «Спартак», больше аргументов у первых), не расстающийся с сигаретой «Новость» — короткой, крепкой и демократичной, даже тогда, когда имел все возможности курить Marlboro, — именно Брежнев утвердил эталон партийца-конформиста, начальника, чуждого всякого идейного ригоризма, который Маркса не открывал, истматом-диаматом не заморачивается, живёт сам и другим жить даёт. Был у него и простецкий юмор, и отличная память (и на зло, и на добро), и фрикативное «г», создававшее впечатление провинциальной мягкости и ширости, — словом, многим он начал казаться прекрасной и безобидной альтернативой всё более резкому и часто срывавшемуся Хрущёву. А уж как начал Хрущёв поговаривать о том, что все руководство страны засиделось на местах, что всем за 70 и надо радикально омолаживать кадры, — тут-то они и задумались о том, чтобы Никиту окоротить. Хрущёв спровоцировал голодный бунт в Новочеркасске (и без колебаний расстрелял его), довёл страну до продовольственного дефицита в 1961–1963 годах, не без помощи ретивых помощников переусердствовал с кукурузой, поставил мир на грань мировой войны во время Карибского кризиса (хоть сам же и отвёл от этой грани), вернул смертную казнь, рассорился с интеллигенцией, пообещав ей вместо оттепели заморозок.
Никто уже не вспоминал о том, что Никита — единственный российский вождь за многие века, который выпускал больше, чем сажал. Многие шестидесятники рассказывали мне, что, когда свои же скинули Хрущёва и возвели на самый верх Брежнева, большая часть интеллигенции, не говоря уж о пролетариате и крестьянстве, восприняла это с надеждой. Да и почти все заговорщики, готовившие пленум 14 октября 1964 года, рассматривали Брежнева как фигуру сугубо временную, а грядущую модель руководства — как коллективную. Никто не объяснил этим людям, съевшим собаку на партийных интригах, что коллективного руководства в пирамидах не бывает.
Солженицын вспоминает, с каким подобострастием кидался Брежнев выполнять поручения Хрущёва; пожалуй, Солженицын — единственный, на кого Брежнев (во время хрущёвского банкета для работников культуры) сразу произвёл резконеприятное впечатление: его полнота, его «чушкина ряжка» (орфография книги «Бодался телёнок с дубом»). Хрущёву и в голову не приходило, что этот подхалим готовит ему ловушку, заручившись прежде всего поддержкой КГБ и лично товарища Семичастного. А когда Хрущёва выпроводили на пенсию, скинув со всех партийных должностей и оставив в его распоряжении подержанную машину, — он только и мог сказать предавшему его ближнему кругу: «Главной своей заслугой считаю то, что вы можете меня снять».
Миротворец
Брежнев сумел произвести благоприятное впечатление даже на такого опытного царедворца, как Константин Симонов. Он пытался пробить публикацию своих военных дневников. Брежнев принял его — это был один из первых его контактов с влиятельными деятелями культуры, — и разговор пошёл не только о конкретной публикации. Брежнев сказал: «Пока я в этом кабинете, крови не будет». Имелся в виду не только Новочеркасск, но возможность репрессий в целом.
Между тем первые действия Брежнева в качестве первого секретаря (должность генерального была восстановлена XXIII съездом в 1966-м и вписана в устав партии) были отнюдь не мирными. Процесс Синявского и Даниэля, осуждённых за публикацию вполне умеренных произведений за границей (1965); Пражская весна и ввод танков в Чехословакию (1968) — правда, в ответе за это не только Брежнев, но и руководители других стран — участниц Варшавского договора (один Янош Кадар, венгерский лидер, возражал категорически, помня опыт 1956 года, когда венгерский кризис не удалось решить военной силой); разгон и арест участников демонстрации 25 августа 1968 года; расцвет карательной психиатрии; вытеснение Твардовского и его единомышленников из «Нового мира»; начало процессов над диссидентами... В конце 1967 года Юлий Ким написал знаменитую крамольную песенку «Мои брови жаждут крови» — и не ошибся.
Но в историю СССР Брежнев вошёл прежде всего как борец за мир, так его воспринимали большинство современников — в том числе простые граждане. Даже дочь его Галина, стремительно спивавшаяся, говорила под градусом: «Папа борется за мир, это главное!» Брежнев разрешил выезд евреев в Израиль — сначала 35.000, затем 45.000 желающих в год (хотя и с оставлением квартир государству, и с жёстким цензом — так возникло «движение отказников», которых упорно не выпускали под любыми предлогами, от связи с секретной информацией до политической нелояльности). Брежнев способствовал проведению в Европе Хельсинкского совещания, посвящённого миру и безопасности, что в свою очередь способствовало созданию в России правозащитной Хельсинкской группы. Брежнев вместе с Никсоном (вскоре отставленным в результате Уотергейта) дал старт разрядке международной напряжённости — так это называлось; даже после Никсона продолжалась линия на конвергенцию с США — Брежнев относился к американцам с уважением, едва ли не с трепетом, особенно любил виски... Именно при Брежневе состоялась стыковка «Союз» — «Аполлон», высшее достижение советской космической науки и политики сотрудничества. Брежнев — правда, уже на грани деменции — противостоял вторжению в Афганистан, которое продавил Андропов. Брежнев постоянно упражнялся в миротворческой, почти пацифистской риторике — и в этом смысле советская власть была куда гуманней нынешнего режима: лозунг «Можем повторить» при Брежневе, даже позднем, непредставим.
Брежнев не уставал призывать к миру и сотрудничеству, пытался и Олимпиаду-80 превратить в праздник мира — но натолкнулся на принципиальную позицию американцев, не простивших Афганистана.
Любопытно, что диссидентам Брежнев не давал поблажки, но массовых репрессий избегал; академика Сахарова не трогал до того самого 1980 года, когда тот прямо и резко выступил против вторжения в Афганистан — и отправился за это в горьковскую ссылку, не без злорадного намёка — Сахарова в Горький! Брежнев настоял на сравнительно мирном решении вопроса о Солженицыне — ограничились лишением гражданства и высылкой; при Брежневе диссиденты кончали с собой от безысходности, но к прямым политическим убийствам он старался не прибегать (хотя убийство сталинского сидельца, поэта и переводчика Константина Богатырёва считают спецоперацией КГБ, а в попытке отравления Владимира Войновича ведомство в эпоху перестройки призналось само). Генсек предпочитал создать атмосферу, в которой выдыхалась бы всякая надежда на перемены, кроме косметических. Но выглядел он скорее маразматиком, чем злодеем.
Леонид-летописец
Главным жанром отечественной культуры при Брежневе стал анекдот. Это неудивительно, поскольку литература вообще была при нём почётным занятием — графомания охватила весь ЦК: стихи писал Андропов, генерал Цвигун сочинял романы и сценарии, и сам Брежнев с 1978 года стал издавать мемуарные книги, написанные хоть и не им, но по его указаниям. Появился и огромный пласт самиздата — этому способствовало не только распространение пишмашинок, а впоследствии и магнитофонов, но и сама литературность социалистической действительности. Анекдот как самый оперативный жанр первым просунул своё лезвие в щель между официальной идеологией и комической реальностью. Сегодня анекдотов не рассказывают, поскольку власть анекдотична сама по себе — она ничем не притворяется, ни секунды не лицемерит и не борется за мир.
Брежнев с его замедленной невнятной речью, тотальной некомпетентностью, чтением речей по бумажке, стремительно разрушающимся здоровьем, бесчисленными наградами со всего мира (больше 400, включая Ленинскую премию по литературе и орден «Победа» с алмазной звездой) был идеальным героем анекдотов, обидных, но в сущности безобидных — и сколько их было!
«Никсон спрашивает Брежнева: какое у вас хобби?
— Собираю анекдоты о себе.
— И много собрали?
— Пять лагерей!»,
«Советские цари: Владимир Мудрый, Иосиф Грозный, Никита Чудотворец и Леонид Летописец»,
«многосисечная армия советских женщин»,
«сосиски сраные» (социалистические страны),
«Вся наша легкая промышленность идёт на-гав-но... на-гав-но... гу с тяжелой»,
«О! О! О! О! О! — Леонид Ильич, это пять колец!»,
«Товарищи, убедительная просьба послать меня на хху... — Леонид Ильич, это двадцать шестой съезд римскими цифрами!»,
«Товарищи, некоторые из вас утверждают, что у меня внутри аутомат... аутомат... аутомат...»,
«Товарищи, многие из членов политбюро на глазах впадают в маразм. Так, на похоронах товарища Пельше, когда заиграла музыка, я один догадался пригласить на танец вдову»,
«Брови Брежнева — это усы Сталина, поднятые на должную высоту»,
«В чем разница между Брежневым и Карповым? Карпов ходит е-два — е-четыре, а Брежнев — едва-едва»,
и самое моё любимое:
«Товарищи! Многие из вас говорят, что я резиновый, тогда как на самом деле я бабочка-капустница... Вот чёрт, что хотят, то и пишут!»
Анекдот — жанр едкий, но в сущности безопасный: над чем смеются — того всё-таки не ненавидят настоящей, мёртвой, сжигающей ненавистью. Брежнев был смешной и в какой-то мере свойский, он идеально соответствовал рабской природе советского обывателя, а отчасти и советской интеллигенции, панически боявшейся перемен.
Бровеносец-в-потёмках
Считается, что общество при тоталитаризме становится как бы слепком с личности вождя, страдает его маниями и проявляет его таланты. Если верить этой схеме, приходится признать, что так называемый Бровеносец-в-потёмках был исключительно сложной личностью. Общество было буквально раздираемо взаимоисключающими тенденциями. С одной стороны, народ спивался и деградировал; с другой — умнел и читал как никогда много. С одной стороны, в дефиците оказывались то носки, то сливочное масло; с другой — никогда простой человек труда не был так уверен в завтрашнем дне, о чём ностальгирует до сих пор. С одной стороны, этого простого человека Брежнев уважал; с другой — беззастенчиво его грабил, ибо коррупция при нём была чудовищная, хоть и не чета нынешней: тогда воровали все — но помаленьку, а сегодня избранные — но без ограничений.
Насчёт уважения. Брежнев напоминал того старого попугая, который всю жизнь кричал: «Народ большой, ему видней!» — и народу это нравилось, но при этом ни над кем из советских вождей так не смеялись. Брежнева считали безвредным, добрым дедом — но этот дед умело прошёл к власти по головам, бесстыдно интригуя, и до последних дней сохранял идеальный нюх на возможных соперников. Прямо анекдот о пяти противоречиях социализма: в магазинах ничего нет — но у всех всё есть.
При Брежневе советская культура переживала свой серебряный век, то есть застой в жизни политической и экономической сочетался с бешеным развитием культуры; деградация базиса — со взрывным ростом надстройки. Экономический кризис при Брежневе был неизбежен, дефицит стал тотальным, пятилетка эффективности и качества воспринималась как измывательство — и только открытие тюменской нефти и разработка Уренгойского газового месторождения продлили агонию социалистической экономики. Однако в культуре одновременно работали отец и сын Тарковские, братья Стругацкие, братья Вайнеры, Анатолий Эфрос, Юрий Любимов, Олег Ефремов, Рязанов, Гайдай, Данелия, Авербах, Трифонов, Аксёнов, Высоцкий, Окуджава, Пикуль, Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, Юрий Кузнецов, Олег Чухонцев — намеренно называю имена из самых разных рядов — от элитарного до массового; советская математическая школа была, без преувеличения, лучшей в мире, Шафаревича знали прежде всего как гениального математика, а не как черносотенца, Колмогоров создавал новую школьную программу, педагоги-новаторы, при всей дискуссионности их методов, развивали школу, а физики Дубны и Новосибирского Академгородка устраивали творческие вечера подпольных гениев...
Советская власть, в отличие от нынешней, могла закончиться перестройкой, тогда как нынешняя, культивируя непримиримость, семимильными шагами идёт к куда более масштабной катастрофе, если не к примитивной резне.
Я особенно помню атмосферу брежневского СССР: тогда прекрасно читался и понимался Блок. Страна была полна интеллектуальных кружков, иногда сектантского толка, но неизменно интересных. Будущее казалось волшебным — в этом сходились не только молодые.
Как рассказывал ещё один анекдот: «Брежнев доказал, что страной можно вообще не управлять» — и это справедливо: Брежнев — в силу ограниченности, болезни, физической слабости — всё больше устранялся от власти. Россия способна на чудеса при единственном условии: если ей не мешать. И пожалуй, никогда мы не видели таких чудес самоорганизации, такого количества инициатив, научных кружков, театров-студий, идеологических систем, новых версий истории, такого количества социальных архитекторов и теоретиков (Ильенков, Гефтер, Мамардашвили, Амальрик, Павловский, Мамлеев, Соловейчик), как в брежневские годы. Это было цветение стоячей воды, но всё-таки цветение. Увы, это время неповторимо, как неповторим тёплый вечер, как сумерки империи, тот период, когда упадок ещё не перешёл в распад; но прелесть этой эпохи, интеллектуально и творчески продуктивной, несравнима с нынешним лязганьем железных челюстей.
Конец прекрасной эпохи
Так называлась книга стихов Бродского, вышедшая за десять лет до того самого конца. Когда в 1982 году Брежнев предсказуемо и всё-таки внезапно умер (казалось, что он не умрёт никогда и всё-таки давно уже не живёт), все понимали: эпоха кончилась. Дальше начался уже цирк, гонки на лафетах, и Горбачёв, провозгласив курс на перемены, в сущности, высказал очевидное: кто жил тогда, тот помнит.
Скандальные разоблачения брежневского ближнего круга в эпоху перестройки никого особенно не интересовали — вскрывались и не такие тайны, да и сам Союз стремительно разваливался, не в последнюю очередь благодаря двадцатилетнему застою. Сколько ни старалось брежневское окружение затормозить перемены, назначая на должность генсека Константина Черненко, который так и правил, «не приходя в сознание», — страна сползала в катастрофу. Правда, и катастрофа прошла по-брежневски: относительно мягко, без югославских междоусобиц; сегодня такой вариант не просматривается.
В 1976 году у Брежнева случилась клиническая смерть, резко ухудшилась речь (причиной были проблемы с протезированием зубов), а в марте 1982 года во время посещения Ташкентского авиазавода на него упала балка, сломавшая ему ключицу; считается, что умер он именно из-за последствий травматической пневмонии, потому что в ночь с 9 на 10 ноября у него оторвался тромб. Брежнев умер во сне, как праведник. В последние годы он находился в почти наркотической зависимости от нембутала, которым спасался от бессонницы, — считается, что на эти уколы Брежнева подсадила любимая медсестра Нина Коровякова, которую, впрочем, в 1976 году от него убрали (якобы она напоминала ему фронтовую подругу Тамару, и эта привязанность старого вождя обеспокоила его окружение). Как бы то ни было, с конца семидесятых Брежнев не управлял страной, и его соратники пустились во все тяжкие, не забывая собирать друг на друга компромат. 11 ноября стране было объявлено о невозможном: как писал Маркес в популярнейшем романе «Осень патриарха», «дряхлое время вечности наконец кончилось».
На могиле Брежнева у Кремлёвской стены всегда лежит небольшой букет гвоздик — не сравнить с могилой Сталина, заваленной цветами, хотя пика своего могущества и влияния СССР достиг при Брежневе, а не при Сталине. Просто палка и страх в сочетании с военной риторикой традиционно дороже жителям империи, нежели какое-то там процветание, очень, впрочем, скудное.
После смерти Брежнева в его честь переименовали Набережные Челны. В 1988 году город переименовали обратно. Но что-то подсказывает мне, что город Брежнев на карте России ещё появится. И не потому, что в сравнении с воровством следующих поколений брежневские скромные художества вообще смешны. А потому, что после Брежнева кое-что уцелело. Кузнецы нового застоя и заморозка этим похвастаться не смогут.
Стоило сказать об этом в одном интервью, как я получил негодующее письмо: «То была эпоха сплошного лицемерия и цинизма. Эпоха тотального уничтожения всяческих смыслов. Под запретом оказался даже так любимый Хрущёвым коммунизм. О нём нельзя было ни говорить, ни писать. А ведь коммунистический проект — единственное, что хоть как-то оправдывало убогую советскую действительность. Брежнев физически споил почти всё население огромной страны. Водка и портвейн стали единственным выходом для творческого человека. Если не считать другого выхода — в мистическое безумие. Входы во все творческие союзы оказались намертво заблокированы. А следовательно, заблокирован и выход на читателя. Власти не нужно было ничего нового — она его панически боялась. Так прошла молодость моих ровесников».
Всё так, дорогой В.К. Но исходить надо из того, что есть, а не из наших представлений об идеальном.
Развитие России можно либо ускорять, либо тормозить; ускорителей — Ленина, Хрущёва, Горбачёва — современники скидывают, а потомки не жалуют. Тормозить можно по-николаевски (имея в виду Николая I — «Палкина»), а можно по-сталински. Брежневское торможение было наиболее комфортным и наименее кровавым (это не значит «бескровным»). Конечно, повторить его нельзя, поскольку Брежневу досталась уникальная историческая пора — плавный переход от осени к зиме, от дня к ночи; сравнительно тёплый и не слишком тёмный вечер империи, феномен скорее природный, чем исторический.
Мемуаров, в отличие от Хрущёва, Брежнев не оставил. То, что написали за него советские журналисты (главным образом Анатолий Аграновский и Аркадий Сахнин), гладко, но чересчур канонично, так что пересказывать автобиографическую тетралогию «Малая земля» — «Возрождение» — «Целина» — «Воспоминания» мы не будем.
Главная тайна Брежнева — секрет его личности: как это он, пройдя огни, воды и медные трубы, умудрился запомниться таким, не побоюсь этого слова, милым? (Подчёркиваю: не остаться, а запомниться.) Впрочем, нынешним российским вождям этот секрет никак не пригодится. Им досталось куда более печальное время — не закат, а ночь.
Юность вождя
Леонид Ильич Брежнев родился 6(19) декабря 1906 года в с. Каменском Екатеринославской губернии. Его отец работал на металлургическом заводе, после Леонида в семье родилось ещё двое детей — сестра Вера и брат Яков. Леонид учился в Каменской мужской классической гимназии, после революции преобразованной в Первую трудовую школу, а с пятнадцати лет поступил на отцовский завод кочегаром.
В 1923 году завод закрылся, Брежневы переехали в Курск, на родину Ильи Брежнева, и старший сын поступил в Курский мелиоративный техникум. Юноша был чувствительный, писал стихи, одно — обращённое к германскому пролетариату — даже напечатали в местной газете «Комсомолец», и комсомольский вождь Б.Н.Пастухов зачитал его с трибуны XXVIII съезда ВЛКСМ под долгие, несмолкающие аплодисменты:
Смело вперёд! Разорвите оковы,
Сбросьте кровавые цепи царей,
Юным порывом, огнистой волною,
К новому счастью — смелей!
В 1927 году Леонид окончил техникум и вскоре женился. Его жена — Виктория Петровна Денисова, дочь машиниста из Белгорода — училась в медтехникуме и была младше на год. Всю жизнь ей приходилось терпеть измены мужа, дважды он заговаривал о разводе — один раз она даже согласилась, но при условии, что он сам объявит о нём детям; этого Брежнев не выдержал — дочь Галину и сына Юрия обожал. Да и сами любовницы Брежнева — насколько можно об этом судить по слухам — не спешили уводить его из семьи: они отлично понимали, что для крупного партийца это будет концом карьеры.
По распределению Брежнев уехал на Урал, там пристрастился к охоте, которая так и осталась его единственным хобби. В 1929 году он вступил в партию (кандидатом), а год спустя переехал в Москву для поступления в Московский институт сельскохозяйственного машиностроения имени Калинина. В 1931 году он стал членом ВКП(б), а в 1933-м дорос до секретаря парткома института. Он ещё не закончил учёбы, а его уже направили в родное село директором Каменского вечернего металлургического рабфака.
Леонид Млечин в биографической книге о Брежневе в серии «ЖЗЛ» цитирует его директорские приказы: такую-то отчислить как дочь кулака и чуждый элемент... такого-то исключить как утаившего социальное происхождение... Он был не зверь, нет, и во времена раскулачивания на Урале тоже действовал в соответствии с директивами, не более. Исключительное умение ладить с людьми было ему присуще с первых карьерных шагов. К тому же он был красавец (и, рассказывали, ходок). Знаменитые чёрные брови вразлёт, простецкий юмор, щедрость — опять же в рамках... Очень приятное впечатление производил он на самых проницательных людей: уже в кресле генсека ему удавалось очаровывать даже скептиков. Образ свойского парня очень ему удавался — настолько, что в семидесятые в это верил весь советский народ, называя его не иначе как «Лёней».
Очень Малая земля
В 1935 году 29-летнего инженера призвали в армию. Направили его курсантом в Забайкальскую танковую академию, по окончании которой он сделался политруком танковой роты 14-го мехкорпуса ДальВО. Млечин цитирует газету округа «На боевом посту» от 6 октября 1936 года:
«Вот тов. Брежнев Л.И. — коммунист, сын рабочего, сам рабочий из Днепропетровска. Отличник учёбы. С первых дней стал одним из организаторов борьбы за отличные показатели боевой и политической подготовки. Личным примером вёл за собой других товарищей... Под его руководством исключительно хорошо оформлена казарма и ленинский уголок».
Оформлять — это да, умел и любил. Это умение при нём было лучшим способом сделать карьеру. Вскоре его уволили в запас, он вернулся на свой рабфак, преобразованный в техникум, но оттуда почти сразу шагнул в председатели горисполкома Дзержинского горсовета, а оттуда — в отдел советской торговли Днепропетровского обкома.
Год спустя он сделался вторым секретарём Днепропетровского обкома, а чуть позже, 25 марта 1941 года, — секретарём по оборонной промышленности. В это время с ним познакомился Хрущёв, посещавший Днепропетровск на предмет знакомства с кадрами. Брежнев произвёл на него самое приятное впечатление.
Сразу после начала войны Брежнев едва успел увезти мать из Днепродзержинска, захваченного немцами 23 августа, и в звании бригадного комиссара был мобилизован. До 16 сентября 1942 года он был заместителем начальника политуправления Южного фронта, в марте 1942-го получил орден Красного Знамени, в наградном листе характеризуется как бесстрашный политработник. С 1 апреля 1943-го Брежнев утверждён начальником политотдела 18-й армии, которая вела бои на Малой земле, под Новороссийском.
Малая земля в брежневские годы считалась чуть ли не основным плацдармом Великой Отечественной, что немедленно отразилось в анекдоте: «Что вы делали во время войны: геройствовали на Малой земле или отсиживались под Сталинградом?» Малая земля — небольшой плацдарм, который группа десантников под командованием Цезаря Куникова, убитого 14 февраля 1943 года, удерживала до сентября, когда был освобождён Новороссийск. Брежнев побывал на Малой земле дважды — но и это поступок вполне героический. О другом его подвиге не сохранилось никаких свидетельств, кроме авторского упоминания в книге «Малая земля»:
«Этот ночной бой особенно врезался в память... Подбадривая себя криками и беспрерывным огнём, немцы в рост бежали к траншее. А наш пулемёт молчал. Какой-то солдат оттаскивал в сторону убитого пулемётчика. Не теряя драгоценных секунд, я бросился к пулемёту. Весь мир для меня сузился тогда до узкой полоски земли, по которой бежали фашисты. Не помню, как долго все длилось. Только одна мысль владела всем существом: остановить!»
В деревне Ставище с тех пор стоит монумент — здесь начальник политотдела Брежнев вёл огонь, отражая атаку противника. По итогам Житомирско-Бердичевской операции Брежнев получил орден Богдана Хмельницкого.
Я прекрасно помню бесчисленные анекдоты о мемуарах Брежнева (про анекдоты речь впереди), но справедливость требует признать, что великое множество партработников отсиживалось в тылу и оттуда воодушевляло бойцов, а Брежнев бывал под огнём, и многие его там видели, о чём написали в соответствующих мемуарах и пошли в гору. Брежнев ценил свидетелей своих военных подвигов, культ Победы формировался при нём, он раньше всех понял, что именно война станет основой позднесоветской легитимности (и ещё космос, о чём он тоже рассказал в мемуарах). Как бы то ни было, он был последним руководителем СССР, да и России, принимавшим реальное участие в боевых действиях; никто из нынешних вождей этим похвастаться не может, при всей их милитаристской риторике. Он закончил войну генерал-майором, начальником политуправления 4-го Украинского фронта и участвовал в Параде Победы 24 июня 1945 года.
В степях Казахстана
18 июня 1946 года Брежнев был демобилизован и вскоре избран первым секретарём Запорожского обкома партии. А уже 2 декабря 1947 года за успешное возрождение «Запорожстали» он получил свой первый орден Ленина. Вскоре его перевели на пост первого секретаря Днепропетровского обкома. В автобиографической тетралогии Брежнев (написанием книг он явно руководил и с настоящими авторами подолгу беседовал, с удовольствием отрываясь от государственных дел) особо подчёркивал, что справился с восстановлением «Запорожстали» без американской помощи.
В 1950 году Брежнева бросили на Молдавию — первым секретарём ЦК. Республика бедствовала: за десять лет пребывания в составе СССР богатый сельскохозяйственный регион превратился в голодный край, где отмечены были случаи каннибализма. Именно в Молдавии Брежнев нашёл вернейших спутников: Константин Черненко возглавлял отдел пропаганды, Семён Цвигун был заместителем министра госбезопасности, Николай Щёлоков — первый зампред Совета министров. Есть свидетельства, что возвышением своим многие соратники Брежнева были обязаны красивым жёнам — Брежнев щедро платил любовницам продвижением мужей, умел ухаживать, не пропускал ни одной привлекательной женщины, будь она хоть обкомовская официантка, хоть портниха. Но работа в Молдавии давалась ему нелегко, и в 1952 году с ним случился первый инфаркт.
Последние годы Сталина были для всей партийной верхушки временем непрерывного страха: маниакальная подозрительность и раздражительность постаревшего вождя, мечтавшего о радикальных чистках и новой войне, были страшней любых послевоенных трудностей. Брежнев вроде бы нравился Хозяину, но гнев на милость менялся внезапно и беспричинно. В октябре 1952 года Брежнев сделался секретарём ЦК, кандидатом в члены президиума, и поручено ему было как армейскому политработнику контролировать Политуправление армии и флота. В секретарях он не задержался — сразу после смерти Сталина его выкинули из ЦК и перевели в начальники политуправления военно-морского министерства. Министерством руководил тот самый адмирал Кузнецов, который сегодня известен главным образом благодаря неудачливому авианосцу. И лишь в начале 1954 года о Брежневе вспомнил Хрущёв: он бросил его на целину, послужившую темой третьей книги брежневских мемуаров.
Относительно освоения целинных и залежных земель Казахстана до сих пор нет единого мнения: одни полагают, что эта идея Хрущёва (он, впрочем, лишь подхватил начатое ещё в 1890 году) спасла СССР от нового голода. Другие считали, что Хрущёв «нёсся, как саврас без узды» (по выражению Молотова) и приступил к освоению целины нахрапом, не подготовив инфраструктуры, не подумав о том, что в Казахстане элементарно не хватает воды для земледелия — это и остановило проект конца XIX века.
Пожалуй, именно освоение целины стало предпоследним (перед освоением космоса) взрывом искреннего советского энтузиазма. После Хрущёва ничего подобного уже не бывало — ко всем партийным инициативам относились с понятной иронией, над лозунгами издевались, и сам Брежнев не относился всерьёз ко всей этой «тряхомудии» — так называл он в кругу своих идеологическую работу.
Брежнева избрали вторым секретарём ЦК компартии Казахстана, а через год продвинули в первые. Проработал он там недолго, уже в 1956 году его вновь сделали секретарём ЦК и вернули в Москву. Но постоять у истоков освоения он успел — и акцентировал именно этот эпизод в мемуарах. Всё-таки он чувствовал точки народного энтузиазма: война, реконструкция, целина, космос...
От второго — к генеральному
Никаких свидетельств отношения Брежнева к Сталину у нас нет: Хрущёва в мемуарах слегка пнул, а в постановлении ЦК к столетию вождя лишь мельком упомянуты издержки культа личности — в целом всё он делал правильно и лично Брежневу не за что было на него обижаться. В 1956 году состоялся ХХ съезд со знаменитым секретным докладом Хрущёва. Брежнев не выступал. Но когда в 1957 году сталинисты пытались повалить Хрущёва, Брежнев решительно встал на его защиту (по всей вероятности, дело тут было не в личных симпатиях или в антисталинистских взглядах, а в том, что Хрущёв сумел мобилизовать сторонников, настоял на созыве пленума и на пленуме разгромил антипартийную группу Молотова — Маленкова — Кагановича с навеки примкнувшим к ним Шепиловым. А уж куда ветер дует, Брежнев чуял всегда).
В свежесозданном совете по ракетному и водородному оружию председателем, естественно, стал Хрущёв, а его заместителем — Брежнев, который произвёл на Сахарова и Харитона куда более благоприятное впечатление, чем прежде курировавший эту отрасль Берия. (За первый космический полёт Брежнев получил свою первую «Золотую Звезду» Героя Соцтруда.) А в 1960 году Брежнева назначили председателем президиума Верховного совета СССР, вместо Ворошилова, отправленного в почётную отставку.
Брежнев в это время значительно укрепил среди партийного начальства репутацию свойского парня. Не дурак выпить, дамский угодник, не лишённый армейской галантности и, того-этого, партейного лоску, любитель почитать Есенина, страстный хоккейный болельщик (одни утверждают, что болел за ЦСКА, другие — что за «Спартак», больше аргументов у первых), не расстающийся с сигаретой «Новость» — короткой, крепкой и демократичной, даже тогда, когда имел все возможности курить Marlboro, — именно Брежнев утвердил эталон партийца-конформиста, начальника, чуждого всякого идейного ригоризма, который Маркса не открывал, истматом-диаматом не заморачивается, живёт сам и другим жить даёт. Был у него и простецкий юмор, и отличная память (и на зло, и на добро), и фрикативное «г», создававшее впечатление провинциальной мягкости и ширости, — словом, многим он начал казаться прекрасной и безобидной альтернативой всё более резкому и часто срывавшемуся Хрущёву. А уж как начал Хрущёв поговаривать о том, что все руководство страны засиделось на местах, что всем за 70 и надо радикально омолаживать кадры, — тут-то они и задумались о том, чтобы Никиту окоротить. Хрущёв спровоцировал голодный бунт в Новочеркасске (и без колебаний расстрелял его), довёл страну до продовольственного дефицита в 1961–1963 годах, не без помощи ретивых помощников переусердствовал с кукурузой, поставил мир на грань мировой войны во время Карибского кризиса (хоть сам же и отвёл от этой грани), вернул смертную казнь, рассорился с интеллигенцией, пообещав ей вместо оттепели заморозок.
Никто уже не вспоминал о том, что Никита — единственный российский вождь за многие века, который выпускал больше, чем сажал. Многие шестидесятники рассказывали мне, что, когда свои же скинули Хрущёва и возвели на самый верх Брежнева, большая часть интеллигенции, не говоря уж о пролетариате и крестьянстве, восприняла это с надеждой. Да и почти все заговорщики, готовившие пленум 14 октября 1964 года, рассматривали Брежнева как фигуру сугубо временную, а грядущую модель руководства — как коллективную. Никто не объяснил этим людям, съевшим собаку на партийных интригах, что коллективного руководства в пирамидах не бывает.
Солженицын вспоминает, с каким подобострастием кидался Брежнев выполнять поручения Хрущёва; пожалуй, Солженицын — единственный, на кого Брежнев (во время хрущёвского банкета для работников культуры) сразу произвёл резконеприятное впечатление: его полнота, его «чушкина ряжка» (орфография книги «Бодался телёнок с дубом»). Хрущёву и в голову не приходило, что этот подхалим готовит ему ловушку, заручившись прежде всего поддержкой КГБ и лично товарища Семичастного. А когда Хрущёва выпроводили на пенсию, скинув со всех партийных должностей и оставив в его распоряжении подержанную машину, — он только и мог сказать предавшему его ближнему кругу: «Главной своей заслугой считаю то, что вы можете меня снять».
Миротворец
Брежнев сумел произвести благоприятное впечатление даже на такого опытного царедворца, как Константин Симонов. Он пытался пробить публикацию своих военных дневников. Брежнев принял его — это был один из первых его контактов с влиятельными деятелями культуры, — и разговор пошёл не только о конкретной публикации. Брежнев сказал: «Пока я в этом кабинете, крови не будет». Имелся в виду не только Новочеркасск, но возможность репрессий в целом.
Между тем первые действия Брежнева в качестве первого секретаря (должность генерального была восстановлена XXIII съездом в 1966-м и вписана в устав партии) были отнюдь не мирными. Процесс Синявского и Даниэля, осуждённых за публикацию вполне умеренных произведений за границей (1965); Пражская весна и ввод танков в Чехословакию (1968) — правда, в ответе за это не только Брежнев, но и руководители других стран — участниц Варшавского договора (один Янош Кадар, венгерский лидер, возражал категорически, помня опыт 1956 года, когда венгерский кризис не удалось решить военной силой); разгон и арест участников демонстрации 25 августа 1968 года; расцвет карательной психиатрии; вытеснение Твардовского и его единомышленников из «Нового мира»; начало процессов над диссидентами... В конце 1967 года Юлий Ким написал знаменитую крамольную песенку «Мои брови жаждут крови» — и не ошибся.
Но в историю СССР Брежнев вошёл прежде всего как борец за мир, так его воспринимали большинство современников — в том числе простые граждане. Даже дочь его Галина, стремительно спивавшаяся, говорила под градусом: «Папа борется за мир, это главное!» Брежнев разрешил выезд евреев в Израиль — сначала 35.000, затем 45.000 желающих в год (хотя и с оставлением квартир государству, и с жёстким цензом — так возникло «движение отказников», которых упорно не выпускали под любыми предлогами, от связи с секретной информацией до политической нелояльности). Брежнев способствовал проведению в Европе Хельсинкского совещания, посвящённого миру и безопасности, что в свою очередь способствовало созданию в России правозащитной Хельсинкской группы. Брежнев вместе с Никсоном (вскоре отставленным в результате Уотергейта) дал старт разрядке международной напряжённости — так это называлось; даже после Никсона продолжалась линия на конвергенцию с США — Брежнев относился к американцам с уважением, едва ли не с трепетом, особенно любил виски... Именно при Брежневе состоялась стыковка «Союз» — «Аполлон», высшее достижение советской космической науки и политики сотрудничества. Брежнев — правда, уже на грани деменции — противостоял вторжению в Афганистан, которое продавил Андропов. Брежнев постоянно упражнялся в миротворческой, почти пацифистской риторике — и в этом смысле советская власть была куда гуманней нынешнего режима: лозунг «Можем повторить» при Брежневе, даже позднем, непредставим.
Брежнев не уставал призывать к миру и сотрудничеству, пытался и Олимпиаду-80 превратить в праздник мира — но натолкнулся на принципиальную позицию американцев, не простивших Афганистана.
Любопытно, что диссидентам Брежнев не давал поблажки, но массовых репрессий избегал; академика Сахарова не трогал до того самого 1980 года, когда тот прямо и резко выступил против вторжения в Афганистан — и отправился за это в горьковскую ссылку, не без злорадного намёка — Сахарова в Горький! Брежнев настоял на сравнительно мирном решении вопроса о Солженицыне — ограничились лишением гражданства и высылкой; при Брежневе диссиденты кончали с собой от безысходности, но к прямым политическим убийствам он старался не прибегать (хотя убийство сталинского сидельца, поэта и переводчика Константина Богатырёва считают спецоперацией КГБ, а в попытке отравления Владимира Войновича ведомство в эпоху перестройки призналось само). Генсек предпочитал создать атмосферу, в которой выдыхалась бы всякая надежда на перемены, кроме косметических. Но выглядел он скорее маразматиком, чем злодеем.
Леонид-летописец
Главным жанром отечественной культуры при Брежневе стал анекдот. Это неудивительно, поскольку литература вообще была при нём почётным занятием — графомания охватила весь ЦК: стихи писал Андропов, генерал Цвигун сочинял романы и сценарии, и сам Брежнев с 1978 года стал издавать мемуарные книги, написанные хоть и не им, но по его указаниям. Появился и огромный пласт самиздата — этому способствовало не только распространение пишмашинок, а впоследствии и магнитофонов, но и сама литературность социалистической действительности. Анекдот как самый оперативный жанр первым просунул своё лезвие в щель между официальной идеологией и комической реальностью. Сегодня анекдотов не рассказывают, поскольку власть анекдотична сама по себе — она ничем не притворяется, ни секунды не лицемерит и не борется за мир.
Брежнев с его замедленной невнятной речью, тотальной некомпетентностью, чтением речей по бумажке, стремительно разрушающимся здоровьем, бесчисленными наградами со всего мира (больше 400, включая Ленинскую премию по литературе и орден «Победа» с алмазной звездой) был идеальным героем анекдотов, обидных, но в сущности безобидных — и сколько их было!
«Никсон спрашивает Брежнева: какое у вас хобби?
— Собираю анекдоты о себе.
— И много собрали?
— Пять лагерей!»,
«Советские цари: Владимир Мудрый, Иосиф Грозный, Никита Чудотворец и Леонид Летописец»,
«многосисечная армия советских женщин»,
«сосиски сраные» (социалистические страны),
«Вся наша легкая промышленность идёт на-гав-но... на-гав-но... гу с тяжелой»,
«О! О! О! О! О! — Леонид Ильич, это пять колец!»,
«Товарищи, убедительная просьба послать меня на хху... — Леонид Ильич, это двадцать шестой съезд римскими цифрами!»,
«Товарищи, некоторые из вас утверждают, что у меня внутри аутомат... аутомат... аутомат...»,
«Товарищи, многие из членов политбюро на глазах впадают в маразм. Так, на похоронах товарища Пельше, когда заиграла музыка, я один догадался пригласить на танец вдову»,
«Брови Брежнева — это усы Сталина, поднятые на должную высоту»,
«В чем разница между Брежневым и Карповым? Карпов ходит е-два — е-четыре, а Брежнев — едва-едва»,
и самое моё любимое:
«Товарищи! Многие из вас говорят, что я резиновый, тогда как на самом деле я бабочка-капустница... Вот чёрт, что хотят, то и пишут!»
Анекдот — жанр едкий, но в сущности безопасный: над чем смеются — того всё-таки не ненавидят настоящей, мёртвой, сжигающей ненавистью. Брежнев был смешной и в какой-то мере свойский, он идеально соответствовал рабской природе советского обывателя, а отчасти и советской интеллигенции, панически боявшейся перемен.
Бровеносец-в-потёмках
Считается, что общество при тоталитаризме становится как бы слепком с личности вождя, страдает его маниями и проявляет его таланты. Если верить этой схеме, приходится признать, что так называемый Бровеносец-в-потёмках был исключительно сложной личностью. Общество было буквально раздираемо взаимоисключающими тенденциями. С одной стороны, народ спивался и деградировал; с другой — умнел и читал как никогда много. С одной стороны, в дефиците оказывались то носки, то сливочное масло; с другой — никогда простой человек труда не был так уверен в завтрашнем дне, о чём ностальгирует до сих пор. С одной стороны, этого простого человека Брежнев уважал; с другой — беззастенчиво его грабил, ибо коррупция при нём была чудовищная, хоть и не чета нынешней: тогда воровали все — но помаленьку, а сегодня избранные — но без ограничений.
Насчёт уважения. Брежнев напоминал того старого попугая, который всю жизнь кричал: «Народ большой, ему видней!» — и народу это нравилось, но при этом ни над кем из советских вождей так не смеялись. Брежнева считали безвредным, добрым дедом — но этот дед умело прошёл к власти по головам, бесстыдно интригуя, и до последних дней сохранял идеальный нюх на возможных соперников. Прямо анекдот о пяти противоречиях социализма: в магазинах ничего нет — но у всех всё есть.
При Брежневе советская культура переживала свой серебряный век, то есть застой в жизни политической и экономической сочетался с бешеным развитием культуры; деградация базиса — со взрывным ростом надстройки. Экономический кризис при Брежневе был неизбежен, дефицит стал тотальным, пятилетка эффективности и качества воспринималась как измывательство — и только открытие тюменской нефти и разработка Уренгойского газового месторождения продлили агонию социалистической экономики. Однако в культуре одновременно работали отец и сын Тарковские, братья Стругацкие, братья Вайнеры, Анатолий Эфрос, Юрий Любимов, Олег Ефремов, Рязанов, Гайдай, Данелия, Авербах, Трифонов, Аксёнов, Высоцкий, Окуджава, Пикуль, Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, Юрий Кузнецов, Олег Чухонцев — намеренно называю имена из самых разных рядов — от элитарного до массового; советская математическая школа была, без преувеличения, лучшей в мире, Шафаревича знали прежде всего как гениального математика, а не как черносотенца, Колмогоров создавал новую школьную программу, педагоги-новаторы, при всей дискуссионности их методов, развивали школу, а физики Дубны и Новосибирского Академгородка устраивали творческие вечера подпольных гениев...
Советская власть, в отличие от нынешней, могла закончиться перестройкой, тогда как нынешняя, культивируя непримиримость, семимильными шагами идёт к куда более масштабной катастрофе, если не к примитивной резне.
Я особенно помню атмосферу брежневского СССР: тогда прекрасно читался и понимался Блок. Страна была полна интеллектуальных кружков, иногда сектантского толка, но неизменно интересных. Будущее казалось волшебным — в этом сходились не только молодые.
Как рассказывал ещё один анекдот: «Брежнев доказал, что страной можно вообще не управлять» — и это справедливо: Брежнев — в силу ограниченности, болезни, физической слабости — всё больше устранялся от власти. Россия способна на чудеса при единственном условии: если ей не мешать. И пожалуй, никогда мы не видели таких чудес самоорганизации, такого количества инициатив, научных кружков, театров-студий, идеологических систем, новых версий истории, такого количества социальных архитекторов и теоретиков (Ильенков, Гефтер, Мамардашвили, Амальрик, Павловский, Мамлеев, Соловейчик), как в брежневские годы. Это было цветение стоячей воды, но всё-таки цветение. Увы, это время неповторимо, как неповторим тёплый вечер, как сумерки империи, тот период, когда упадок ещё не перешёл в распад; но прелесть этой эпохи, интеллектуально и творчески продуктивной, несравнима с нынешним лязганьем железных челюстей.
Конец прекрасной эпохи
Так называлась книга стихов Бродского, вышедшая за десять лет до того самого конца. Когда в 1982 году Брежнев предсказуемо и всё-таки внезапно умер (казалось, что он не умрёт никогда и всё-таки давно уже не живёт), все понимали: эпоха кончилась. Дальше начался уже цирк, гонки на лафетах, и Горбачёв, провозгласив курс на перемены, в сущности, высказал очевидное: кто жил тогда, тот помнит.
Скандальные разоблачения брежневского ближнего круга в эпоху перестройки никого особенно не интересовали — вскрывались и не такие тайны, да и сам Союз стремительно разваливался, не в последнюю очередь благодаря двадцатилетнему застою. Сколько ни старалось брежневское окружение затормозить перемены, назначая на должность генсека Константина Черненко, который так и правил, «не приходя в сознание», — страна сползала в катастрофу. Правда, и катастрофа прошла по-брежневски: относительно мягко, без югославских междоусобиц; сегодня такой вариант не просматривается.
В 1976 году у Брежнева случилась клиническая смерть, резко ухудшилась речь (причиной были проблемы с протезированием зубов), а в марте 1982 года во время посещения Ташкентского авиазавода на него упала балка, сломавшая ему ключицу; считается, что умер он именно из-за последствий травматической пневмонии, потому что в ночь с 9 на 10 ноября у него оторвался тромб. Брежнев умер во сне, как праведник. В последние годы он находился в почти наркотической зависимости от нембутала, которым спасался от бессонницы, — считается, что на эти уколы Брежнева подсадила любимая медсестра Нина Коровякова, которую, впрочем, в 1976 году от него убрали (якобы она напоминала ему фронтовую подругу Тамару, и эта привязанность старого вождя обеспокоила его окружение). Как бы то ни было, с конца семидесятых Брежнев не управлял страной, и его соратники пустились во все тяжкие, не забывая собирать друг на друга компромат. 11 ноября стране было объявлено о невозможном: как писал Маркес в популярнейшем романе «Осень патриарха», «дряхлое время вечности наконец кончилось».
На могиле Брежнева у Кремлёвской стены всегда лежит небольшой букет гвоздик — не сравнить с могилой Сталина, заваленной цветами, хотя пика своего могущества и влияния СССР достиг при Брежневе, а не при Сталине. Просто палка и страх в сочетании с военной риторикой традиционно дороже жителям империи, нежели какое-то там процветание, очень, впрочем, скудное.
После смерти Брежнева в его честь переименовали Набережные Челны. В 1988 году город переименовали обратно. Но что-то подсказывает мне, что город Брежнев на карте России ещё появится. И не потому, что в сравнении с воровством следующих поколений брежневские скромные художества вообще смешны. А потому, что после Брежнева кое-что уцелело. Кузнецы нового застоя и заморозка этим похвастаться не смогут.