Территория-2021: тело как последнее прибежище
О том, что мир свихнулся, мы в принципе знаем и без театра. Но вот XVI международный фестиваль-школа современного искусства «Территория» решил об этом напомнить в самых изощренных формах.
Впрочем, сначала политкорректное: счастье, что он вообще состоялся в условиях новой пандемийной волны в России. Спасибо за это всей фестивальной команде и спонсорам — вроде как вернули нас на две недели к нормальной театральной жизни (надолго ли?). И даже очереди на входе к проверяющим QR-коды настроение никому не портили — новая реальность, что вы хотите. Тем более что приехали-то первачи: великий и ужасный Ян Фабр, бельгийская театральная компания Peeping Tom, чьи провокационные спектакли в России уже известны и вызвали настоящий ажиотаж, и давно не бывавший в России дважды лауреат «Золотой маски» танцовщик и хореограф Жозеф Надж.
Интерес к этим художникам не случаен: человеческое тело сегодня — едва ли не последнее прибежище искренности и правды. Слабости, уязвимости и хрупкости Homo sapiens. Тело — единственное, что тебя никогда не обманет, и одновременно то, что уничтожить легче всего. С его помощью проще всего передать катастрофические изменения, происходящие в мире, всю его турбулентность и глобальную зависимость от каких-нибудь летучих мышей с их вирусами, не говоря уже об остальном. И не вина авторов, что именно на территории современного танца — или перформанса — повседневность оказалась вывернута наизнанку и предстала на редкость уродливой и отталкивающей.
Венера упала
Кажется, еще основатель сюрреализма Андре Бретон говорил, что самый беспроигрышный ход для художника — это бросить Венеру Милосскую в канаву. Заметят все, даже те, кто до этого вообще ее не замечал. На public talk после спектакля «Изменчивая сила любви» (его вел Кирилл Серебренников) режиссер Ян Фабр упрямо повторял, что главное в его новой работе — это текст. Вряд ли он имел в виду титры, декларирующие отмену всех гендерных и прочих различий. 62-летний художник, неизбежно ушибленный обвинениями своих подопечных в сексуальных домогательствах (они, как известно, теперь не имеют срока давности), протестовал против новых цепей, которые накладывает на творца политкорректность — такое своего рода продолжение его же «Оргии толерантности». Он даже вспомнил, как недавно в Америке обратился к собравшимся с традиционным «Леди и джентльмены!» — и был немедленно осужден за неуважение к трансгендерам и еще многим вполне достойным группам населения. И вот он снова высмеивает толерантность и защищает индивидуальную свободу каждого, в смысле хочешь быть белым цисгендерным мужчиной — будь им.
…За партами сидит девять перформеров (напомним, что у Фабра не актеры и не танцоры — перформеры, они же «воины красоты», звание, присваиваемое тому, кто проработает с ним пять лет). Они, провозгласив, что различия между людьми отменяются как таковые, а цисгендеры вообще похожи на вымирающих большеротых лягушек, вскакивают из-за парт, раздеваются, переодеваются и стараются пуститься во все тяжкие. На мужчинах лифчики, одна из женщин прикрепляет между ног фаллоимитатор, все по очереди надевают шутовские колпаки с ушами вроде тех, в которых несчастных сжигали когда-то на кострах инквизиции. Но этих траченных жизнью немолодых людей, тщетно пытающихся с юношеским азартом разогреть себя и зал, никто не сожжет — напротив, они сегодня законодатели мнений и мод. Перформеры техничны, но заводят, кажется, только себя. Заявлен БДСМ — но телодвижения скорее напоминают игры напившихся школьников. Эгосекс оборачивается скучной мастурбацией. В общем, до неподражаемого хеппенинга «Горы Олимп» как до луны.
Зрелые художники, ныне попавшие в капканы политкорректности, оказались в двусмысленной ситуации — они сами своими лучшими работами этого джинна и выпустили из бутылки. Обратно уже не загонишь. И их обида не тянет на провокацию, которая, как справедливо заметил тот же Фабр, всегда пробуждение ума.
А корабль тонет
Peeping Tom — «подглядывающий» — предлагает другую, более изощренную и эстетскую версию летящего в никуда мира. Виртуозно сочетая изысканные кинематографичные интерьеры, саспенс и хоррор, универсальных танцовщиков, для чьих тел нет, кажется, невозможного, Габриэла Карризо и Франк Шартье выворачивают наизнанку человеческое подсознание со всеми его страхами, фобиями и фрустрациями. Были показаны две уже известные части «Триптиха» и одна совсем новая и наиболее скандальная — «Спрятанный этаж», где все заканчивается полным обнажением на воде — беспроигрышный ход, вспомним Бретона.
Мне лично больше всего понравилась «Потерянная комната». Там на контрасте между уютной корабельной каютой класса люкс и истеричными женщинами и растерянными мужчинами показана тщетность человеческих надежд и усилий как таковая. Кроме того, там почти не сходит со сцены прелестная китаянка-горничная, семенящая своими крошечными шажками из одной новеллы в другую. Она все пытается навести порядок и чистоту — конечно, ничего у нее не выходит, и в итоге она превращается в ледяную мумию, когда сквозняк выгоняет ее под снег на палубу. Там, конечно, много еще всего: рыдающие младенцы, эротический и очень красивый танец двоих, таинственным образом исчезающие тела и снятый на камеру монолог плачущей женщины а-ля Дэвид Линч. Но главное — это захватывающее зал ощущение безнадежно тонущего корабля, хотя о море и напоминает только картина, висящая над кроватью.
В сущности, последняя часть триптиха — «Спрятанная комната» — это и есть еще одна, потайная каюта этого бороздящего вселенную лайнера, полного несчастных и потерявших себя людей. Они катастрофически не способны понять и услышать друг друга. Ломаются их тела, горят в огне их души — и даже потоки воды, льющейся из-под колосников, не в состоянии погасить этот костер. Последнее объятие двух обнаженных тел — такими мы пришли в этот мир, такими и уйдем. Великая живопись и хореографический апокалипсис двадцать первого века слились воедино.
Тему конца света дополнил в своем двадцатиминутном перформансе Жозеф Надж. В темной-темной комнате, кажется, нет ничего живого: манекен, загадочные муляжи животных и двигающийся как заведенная механическая игрушка человек в черном костюме с замотанным белой марлей лицом. То ли ожившие картины Рене Магритта и Сальвадора Дали, то ли страшные воспоминания (проект называется «Мнемозина» — богиня памяти, мать всех муз). Завораживают фотофантазии Наджа, развешенные тут же, — причудливые миры из лягушек, овечек с взрезанной плотью и насекомых — привет Фабру, сразившему нас когда-то своими скарабеями в Эрмитаже.
Russian Case
И где же, по-вашему, успокоится душа? Правильно, на родной почве. Радость жизни возвращается к зрителю в пространстве «Территории» как раз на том спектакле, от которого меньше всего можно было этого ждать. Я о «Комитете грустящего божества» Театра Post.
Первые сорок минут этой постановки режиссеров Дмитрия Волкострелова и Алены Старостиной по пьесе Павла Пряжко (а чьей же еще) надо действительно набраться терпения и пережить. Потому что на сцене и на экране (а это здесь равновеликие понятия) вообще ничего не происходит. Двое, он и она, то ли бомжи, то ли просто неудачники, чего-то ждут сначала в сберкассе, потом в магазине, затем бесконечно долго едут в электричке. Реплики их разобрать трудно. Авторские ремарки-титры, как всегда у Пряжко, ни о чем, главная из них — «надо немного подождать».
Это относится в том числе и к зрителям, потому что потом, не сразу, кое-что происходит: вы — как маленькая частица в коллайдер — помимо своей воли оказываетесь втянутыми в это хмурое зимнее утро с депрессивными видами за окном электрички, вам становится зябко на перроне, вы испытываете облегчение, когда удается попасть в дом, и даже кричите что-то приветливое расположившимся этажом выше выпивохам. Потом вы оказываетесь в магазине «Фейерверки», где она моет пол, а он собирает картонную тару, чтобы затем сдать ее во вторсырье. Черно-белое полотно экрана с прекрасно снятой картинкой, за которой просвечивают два цветных силуэта в шапках — это актеры Аделина Любская и Иван Николаев, — становится объемным, даже не 3, а 5D, причем без всяких технических ухищрений.
Конечно, там есть странности, придающие происходящему все тот же сюрреалистический оттенок. Вдруг беспрестанно матерящийся герой заводит речь о величине каблука хрустального башмачка Золушки. В финале звучит немаленький ретроконцерт, возвращающий из забвения имена Эмиля Горовца и Аиды Ведищевой. А чистый и мгновенно узнаваемый голос Анны Герман — «Вдоль по улице метелица метет» — ложится на прозаическую картину выбивания пыльного половика. Да и название загадочное — «Комитет грустящего божества». А главное — чувственное, подсознательное воздействие спектакля, заставляющего думать: какая грустная и красивая эта жизнь с вечным ожиданием чего-то, что никогда не сбудется. Очень славянское ожидание вне времени и во вполне определенном пространстве.
Еще одним славянским спектаклем оказалась «Юдифь» Бориса Павловича по тексту Клима с великолепной Катериной Таран в главной роли. Здесь героиня вовсе не еврейская вдова, спасшая родной город от нашествия ассирийцев, — это страстная украинка, разговаривающая с Богом. Украинская речь, вышиванка и мониста, звучание бандуры соблазняют на известные ассоциации — но дело не в них. В спектакле речь идет о цене убийства, даже совершенного во имя благой цели, об обреченности любого царства, потому что оно всегда жаждет побед, добыть которые можно только в войне, а значит — путем все того же убийства. В финале постаревшая Юдифь бродит по какой-то помойке, где разбросана старая одежда, и примеряет на себя то одно, то другое, пока юноша не спрашивает ее, не ей ли принадлежит вот этот серп. Но даже орудие убийства не может оживить эту мумию — она погибла в тот самый момент, когда обезглавила Олоферна. И никакой апокрифической «Книги Юдифи», спустя столько-то лет.
Пусть завтра нас будет не меньше, чем сегодня
Когда зрители входили в малый зал Театра Наций на спектакль Sveiki sulauke («Привет дождавшимся»), на сцене стояло много разной старой мебели советского образца. Потом появились монтировщики и все это унесли, даже белый скотч на полу для разметки содрали. Осталась пустая сцена, один стул и еще стол в углу. И к залу бесстрашно вышла хрупкая, невесомая Ингеборга Дапкунайте в чем-то черном. Это они так придумали с художником и режиссером Саввой Савельевым — чтобы одна актриса, иногда, правда, вступающая в диалог с ведущим спектакля, оживила это гулкое голое пространство. Чтобы все как наяву увидели и бабушкину спальню с богородицей на стене, и комнату дяди и тети, и, главное, огромный стол, который торжественно раздвигался в семье для празднования Рождества, в то время запрещенного праздника.
История семьи — главная тема на все времена. И кто бы подумал, что по-прибалтийски сдержанная Ингеборга сможет быть такой откровенной и бесстрашной. Там весь вывихнутый век, конечно, в истории этой семьи: и расстрелянные большевиками родственники, и чудом избежавший депортации дед, и благополучные по советским меркам родители, заплатившие за это благоденствие свою цену. И пионерское детство, и вильнюсская телебашня, с которой началась новая эпоха, — обо всем актриса рассказывает с редким тактом и достоинством — но все это оказывается второстепенным рядом с любовью внутри одной обычной литовской семьи, от которой уже почти никого сегодня и не осталось. С их маковым молоком за праздничным столом, зайцами, приносящими детям подарки, разломанным пополам между сидящими рядом рождественским печеньем и пожеланием — «пусть в следующем году нас будет не меньше, чем сегодня». Пожелание это не сбывается, не может сбыться — но разрушению мира, о котором так ярко и страстно рассказала в этом ковидном году «Территория», противопоставить больше нечего.