Чарли Чаплин и Соломон Михоэлс: встреча в верхах. О новом спектакле Дмитрия Крымова «Двое» в Музее Москвы
На самом деле их встреча заняла, наверное, не больше четырех минут. Ну как обычно: вежливо поулыбались, пожали друг другу руки. А тут и фотограф подоспел. Пара ослепительных вспышек в лицо, пара кадров для вечности. Вот, собственно, и все. Приблизительно по этому сценарию происходила историческая встреча Чарльза Спенсера Чаплина и народного артиста СССР Соломона Михоэлса в Нью-Йорке в январе 1943 года. И даже фотографий не осталось. Зато в соответствующих архивах наверняка сохранились документы за полученную Михоэлсом сумму в 33 миллиона долларов. Именно столько собрали в 1943 году состоятельные евреи для Советского Союза, который тогда в одиночку вел войну с фашистской Германией.
Спустя почти восемьдесят лет Дмитрий Крымов сочинит об этой встрече театральную поэму под лирическим названием «Двое» и поставит ее в Музее Москвы. Хотя если по-честному, то спектакль должен называться «Трое». Третий, как всегда, лишний. Он все время лезет, мешает, пугает своей рябой физиономией, такой устрашающей, что ее можно использовать для изучения кожных болезней. Это Сталин.
Собственно, вся история Крымова — на троих. Два больших огромных человека, чья неуклюжая громадность подчеркнута гигантскими размерами кукол из папье-маше, которыми еле управляют несколько кукловодов. И вот это горбатое, шустрое существо, которое всю дорогу норовит прервать общение гигантов.
Спектакль начинается со сцены ожидания Михоэлса в кремлевской приемной: длинный коридор, в глубине которого виднеется стол, настольная лампа под зеленым фарфоровым абажуром и карта СССР на стене, одна шестая суши, залитая красной краской — кровью. Михоэлс, как и полагается, ждет высочайшего выхода Сталина. Большая грустная фигура, испуганно застывшая на неудобном стуле, — памятник всем сидельцам в этой приемной. А вокруг, как тараканы, шелестят, пробегают, рыскают люди в штатском, которые тоже выжидают. И как будто в воздухе что-то потрескивает и вот-вот должно взорваться, как перегоревшая электрическая лампа.
Много раз замечал, как на спектаклях Крымова даже помимо воли у тебя возникает ассоциация с детской игрой. Вот и сейчас — одна театральная шарада сменяет другую, одна картинка живописнее другой. Тут и ветер, картинно развевающий черные одежды — сцена перелета Михоэлса в Америку, и черный котелок Чарли, беспечно летящий в зрительный зал, и белая роза, взятая напрокат из «Огней большого города», и даже женщина-птица из Гватемалы (Альбина Файрузова), живущая в клетке и распевающая свои райские песни.
И все это поет, летит, звенит, играет, никак, в сущности, не соотносясь ни с исторической правдой, ни с банальной житейской логикой. Но в какой-то момент обязательно возникает злой фантом, образ несчастья, фурия беды, которая ворвется и прервет игру, как Фея Карабос в «Спящей красавице».
Собственно, все спектакли Крымова про жизнь рядом с несчастьем, про жизнь вблизи смерти, про жизнь, где все беззащитны перед мировым злом, которое может принять любой облик.
А еще «Двое» — про одиночество. Недаром в какой-то момент Михоэлс и Чаплин начнут репетировать сцену прощания с Корделией из «Короля Лира». Великий трагик будет показывать великому комику, как следует играть трагедию. Судя по сохранившимся весьма несовершенным записям спектакля ГОСЕТА, исполнение Михоэлса напоминало те обряды, которые и поныне совершаются у Стены плача. Но Крымова меньше всего интересует реконструкция актерской манеры Михоэлса. Его интересует миф. Он перебирает, как бусины, эпизоды, связанные с великим артистом: вот Михоэлс с Чаплиным говорят на идиш, вот вспоминают на два голоса сцену первого бала Наташи Ростовой в «Войне и мире», вот исступленно начинают вдвоем вальсировать под музыку Шостаковича. Они говорят друг другу то, что никому никогда не рассказывали. Чаплин — про свое сиротское детство в приюте и сумасшедшую мать. Михоэлс — про то, что никогда не держал в руках банковский чек. Все это похоже на сон, в котором самым правдоподобным оказывается просмотр знаменитого фильма «Цирк». Там, как известно, Михоэлс промелькнул в эпизоде коллективного пения колыбельной в исполнении разных известных артистов, передававших из рук в руки малолетнего темнокожего Джима Паттерсона.
Кстати, с присутствием Михоэлса в «Цирке» было связано много головной боли у советских цензоров. После его убийства и разгона Еврейского антифашистского комитета этот эпизод из фильма быстро вырезали. Спустя десять лет, когда Хрущев осудил культ личности, эпизод с Михоэлсом позволили на экране восстановить. В 1967 году случилась Шестидневная война и победа Израиля, возмутившая советских начальников. Кто стал первой жертвой? Правильно, все тот же Соломон Михайлович, которого опять подвергли изгнанию из советского рая под названием «Цирк». Спустя какое-то время, правда, опять вернули. К победе «израильской военщины» он уж точно не имел никакого отношения. Зато имел самое непосредственное отношение к победе Советской армии в Великой Отечественной войне. Но об этом предпочитали не вспоминать.
В спектакле у Крымова эпизод с фильмом решен так: группа артистов, опутанная черной целлулоидной лентой, как Лаокоон с сыновьями — змеями, медленно движется куда-то во тьму под музыку Дунаевского, просматривая и выискивая кадры с Соломоном Михоэлсом. Там звучит его голос. Собственно, это почти все, что осталось от великого артиста. Звук имени, звук голоса, поющего детскую колыбельную. Интонация утешения и примирения с жизнью, которая может быть сколь угодно жестока, и с людьми, которые по большей части несправедливы. Но где она, эта справедливость? «Спи, сокровище мое, ты такой богатый: все твое, все твое, звезды и закаты».
И опять очень крымовский ход — оттолкнуться от чего-то подлинного, реального, что можно подержать в руках, а потом отпустить и тут же устремиться в какие-то заоблачные эмпиреи и фантазии. Тут важно, чтобы актеры сумели подхватить эту игру.
Для меня наиболее убедительным в спектакле стал исполнитель роли Сталина молодой актер Александр Кубанин. В жизни он атлет и красавец, тем более его актерское преображение в хромого упыря получилось неожиданным и отважным.
Роза Хайруллина, играющая Чаплина, повторяет то, что мы уже видели раньше, — существо без пола и возраста, строгий пожилой мальчик с седой стрижкой под горшок и невозмутимым лицом. Прекрасный Александр Феклистов (я был на первом спектакле с его участием) пока еще только осваивается в сложном рисунке роли Михоэлса. Как мне показалось, для шекспировского трагика в нем пока слишком много мхатовского психологизма и стремления все объяснить. А здесь объяснять особо ничего не надо, а надо… просто взлетать и парить. И даже необязательно демонстрируя при этом цирковую сноровку, как Александр Кубанин, легко умеющий делать акробатические кульбиты на шесте, но непременно — ту внутреннюю свободу и бесстрашие, которые больше всего поражают в лучших спектаклях Дмитрия Крымова.
В финале всех героев, как в трубу, засосет бесконечная снежная ночь. Там сгинут и Михоэлс, и Чаплин, и Сталин, и все-все… Останется только брошенный на полу цветок из «Огней большого города» и черный котелок. А на мониторах медленно проплывут титры, из которых мы узнаем, что в 1948 году Соломона Михоэлса убьют по приказанию Сталина, что Еврейский антифашистский комитет будет распущен, а его участники расстреляны. И что Чаплин, обвиненный в просоветских симпатиях, вынужден будет покинуть США и перебраться в Европу, где доживет до преклонных 88 лет.
Кстати, Чарли до последнего дружил с Григорием Александровым и Любовью Орловой. Так что не исключено, что в один из их регулярных визитов к Чаплину в Веве, в Швейцарии, когда они вместе пересматривали фильм «Цирк», он мог узнать и своего давнего знакомца Михоэлса, с которым однажды встречался в Нью-Йорке. Впрочем, это лишь мое предположение.