Как я учил «еврейский» язык

Родители говорили непонятно. Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:
— Что ты, поц ин тухес, купил?
Что такое «поц ин тухес»? — встревал я.
— Это... — «дорогой человек», — слегка смутившись, отвечала мама.
— Как Брежнев?
— Ой, вей — она хваталась за сердце. — Кто тебе это сказал?
— Папа.

Отец ухмылялся.
— Чему ты ухмыляешься?.. Если этот шлемазл где-то скажет...
— А что такое «шлемазл»?
Мама нервно гладила меня по волосам.
— Это... — такой мальчик...
— Толковый, — подсказывал папа.
— Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!

Авоська летела в раковину.
— Что такое «дрек», мама?
— Он называет это картошкой!.. Что тут выберешь?! Гурништ!
— Что такое «гурништ»?
— Твой отец!

Я путался.
— Мы будем кушать дрек?
— Да, благодаря этому поц ин тухесу.
— Брежневу?

Мама хваталась за голову.
— Я сойду с ума! Если этот шлемазл...
— Толковый мальчик! — подсказывал папа.
— Если этот... толковый мальчик где-то брякнет. Ты понимаешь, что с нами сделает советская власть?

Папа понимал. Его любимой присказкой было: «Советская власть плюс электрификация всей страны!» Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, глохла машина и трещал телевизор, перегорали пылесос и пробки, когда стиральная машина била током, а посуда об пол. Сотню раз на день.
— Что такое элек-три-фи-кация? — с трудом выговаривал я.
— Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! — отвечал папа.

Мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.
— Он её закрутил?
— Он закрутил нам бейцим*!
— Что такое бейцим, папа?
— Это как мозг, только больнее.

Я терялся.
— Мама, — докучал я матери, — это правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.
— Ой, вей! — она роняла поварёшку. — Кто тебе сказал?
— Папа.
— Чему ты учишь ребёнка?! Ты хочешь цурес*?
— Что такое цурес, мама?
— Это жить с таким поц ин тухесом!
— Ты живёшь с Брежневым?

Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.
— Папа назвал мою учительницу некейве*. Кто такая некейве, мама?
— Тётя.
— Екатерина Семёновна моя тётя?

Из угла я почти не выходил, но и оттуда всё было слышно.
— Что это за язык? — спрашивал я.
— Еврейский, — отвечал папа.
— Я хочу его знать.
— Оно тебе надо?
— Надо.
— Оно тебе не надо.

Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.
— Как блинчики на еврейском?
— Блинчикес.
— А вареники.
— Вареникес.

Картошку я помнил.
— А я знаю по-еврейски, — хвастался я своему другу Эдику. Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.
— Моя мама русская, — объяснял он, — папа еврей, а дядя удмуртский сионист — женат на удмуртке. Хочешь быть сионистом?

Конечно, я хотел.
— Вот, — говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. — Сионистская, из самого Биробиджана.
«Биробиджан» он произносил шепотом.
— Это иероглифы, — пояснял, заметив, как округлялись мои глаза.
— Что тут написано? — мой палец скользил по диковинным строкам.
— Не туда, балда?! Не знаешь, что у сионистов всё задом наперёд?
Я вёл обратно — ясности не прибавлялось.
— Ну? — вопрошал Эдик.
— Вещь! — откликался я.

Вечером, кружа по комнате задним ходом, говорил папе:
— Видишь, я сионист.
— Так-так, очень хорошо...
Папа смотрел хоккей.
— Сегодня газету из Биробиджана читал.
— Давай, давай, поднажми!
— Вырасту, женюсь на удмуртке.
— Молодец, Харламов!.. Что ты сказал?!

Эдик учил меня алфавиту.
— Это «А», это «Б»... «В» нету... Это «Г», это «Д»... «Ж» тоже нету.
— У сионистов нет «же»?! — таращился я. — Как же они пишут «ёжик»?
— В Биробиджане нет ёжиков.

Буквы сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом. Любимое мамино «ой, вей!» не писалось, хоть режь.
— Маме это не понравится, — сокрушался я.
— Зато смотри, как красиво получается «коммунизм»!
— Да! — любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом — он красовался на заборе среди других не менее красивых надписей.
— А электри-фи-кацию можешь? — спрашивал я, и Эдик старательно выводил заказ на дверях деревянного сортира. Электрификация получалась корявой. Букв не хватало.
— Ильичу бы это не понравилось, — качал я головой. — Дорисуй лампочку.
— Что вы, оглоеды, намалевали?! — подлетала к нам русская половина Эдика, баба Лиза.
— Лампочку Ильича! — пояснял я. — Сейчас коммунизм дорисуем, будет понятней.

Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как выразился Эдик, бытовой антисемитизм. Больше у неё коммунизма мы не строили.
Каникулы кончились. Эдик уехал. Начался учебный год.

За сочинение «Как я провёл лето» папу вызвали в школу...
— Занимался сионизмом?! — орал он, багровый, как рабоче-крестьянский стяг. — Строил Советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты идиот?!
— Шлемазл, — голосил я, — толковый!
— Вот тебе жареный дрек с грибами!

Папа репрессировал меня ремнём, а мама, качая головой, всё вздыхала:
— Мешигене цайтн! Сумасшедшее время!.


Поц ин тухес* — ругательство (идиш)
Шлемазл* — бестолковый (идиш)
Гурништ* — ничто (идиш)
Дрек* — дерьмо (идиш)
Бейцим* — яички (идиш)
Цурес* — беды (идиш)
Некейве* — в разговорном идише женщина лёгкого поведения



© Эдуард Резник

http://www.yaplakal.com/forum7/topic1563107.html