Евгений Водолазкин: «Бывают дни, когда мы взлетаем»
Петербургский писатель Евгений Водолазкин в этом году вновь стал финалистом премии «Большая книга», его роман «Авиатор» уже назван бестселлером. Примечательно, что общались мы с Евгением Германовичем в Пушкинском Доме, где он подробно рассказал о том, как появилась тема Соловков в романе «Авиатор», вспомнил своего учителя, Дмитрия Сергеевича Лихачева, и дал оценку современным реалиям.
– В романе «Авиатор» одна из сюжетных линий посвящена Соловецким островам. Как возникла эта тема?
– В 2005 году я впервые побывал на Соловках, а в 2011-м – выпустил книгу «Часть суши, окруженная небом: Соловецкие тексты и образы». Она – о Соловках, причем, на всех этапах существования этого удивительного места – от монастыря до лагеря. Книга составлена из воспоминаний людей, живших на Соловках в том или ином качестве, – паломников, насельников (монахов) и заключенных. На эту книгу у меня ушел год работы. И я бы сказал, что это был очень трудный год, потому что читать воспоминания зэков невероятно тяжело. Я узнал такие вещи, после которых вообще можно потерять веру в человека и в человечество. Это оставило рубец на моей душе. То, что жжет или трогает, чаще всего становится предметом художественного осмысления. Первоначально я не собирался писать о Соловках, но, когда мне понадобились описания испытаний, которым подвергся герой, я даже не задумывался: я понял, что нужно описывать Соловки. В основу этих описаний положены реальные истории. Например, потрясающие воспоминания Бориса Ширяева из его книги «Неугасимая лампада», воспоминания Дмитрия Сергеевича Лихачева и ряда других людей.– Дмитрий Сергеевич рассказывал Вам о своей лагерной жизни на Соловках?
– Да, он рассказывал об этом нам, своим сотрудникам, а кроме того – описал это время в книге «Воспоминания». Она читается непросто, но, мне кажется, каждый человек, желающий понять, что происходило с Россией, должен прочитать эти тяжелые строки.– Ваши герои в романе очень любят описывать свои воспоминания через вкусовые, зрительные образы. Если бы Вас попросили вспомнить, каким был Лихачев, как бы Вы его описали с этих позиций?
– Внешне Дмитрий Сергеевич напоминал Станиславского. С одной стороны, такое сходство можно считать случайным, а с другой – оно подчеркивало его художественное начало. Дмитрий Сергеевич был прекрасен в чеховском смысле, то есть, в нем были прекрасны и душа, и мысли, и всё остальное. Он обладал удивительной статью, которой в старости обладают не все. Старость очень многое отнимает у человека. В том числе она забирает внешность, которая была присуща человеку прежде. Но у Дмитрия Сергеевича даже в пожилом возрасте внутренняя красота переходила в стать. У него были удивительные руки. Когда он рассказывал о чем-то, начинал жестикулировать; на мизинце носил перстень – и в этом было что-то аристократическое. Поверьте: некоторым людям перстень категорически не идет. А ему это шло. Если Вы спрашиваете, что стало крючком в моей памяти в отношении внешности Лихачева, – это, пожалуй, его руки и движения его рук.– Как рождаются замыслы Ваших романов? Как, в частности, родился замысел романа «Авиатор»? Это происходит неожиданно?
– И нет, и да. Если начать издалека – возьмем роман «Лавр», – я никогда не думал, что буду писать о Древней Руси, потому что этим я занимаюсь в качестве исследователя. Но, когда мне понадобилось представить эпоху, во многом противоположную нашей эпохе, в которой доминирует культ потребления, я понял, что Средневековье – лучший материал, который могу описать. С одной стороны, это было неожиданно. А с другой – закономерно, потому что проблема общества потребления, идеология потребления меня волновали. В этом отношении выбор темы оказался неслучайным. Что касается «Авиатора»… Во многом это роман о персональном сознании, в центре которого – личная история человека. Я взял ситуацию предельно искусственную, фантастическую – заморозку человека и мотив длительного сна.– Как у Вас возникла идея именно заморозки? Вы что-то читали об этом в тот момент?
– Я думал, что сделать с героем, чтобы растянуть его сознание между началом и концом ХХ века, и решил: дай-ка заморожу. Мне это показалось забавным. В этом есть своя доля юмора. Но, как часто бывает, юмор подчеркивает особую серьезность проблемы. И потом я читал какие-то книги по крионике, статьи. Большого впечатления чтение не произвело. Осталось, скорее, скептическое отношение к этой области знаний. Но в качестве сюжетного хода вполне подходило. Я надеялся, что мой читатель к самой идее заморозки отнесется не вполне серьезно: мне нужно было просто объяснить гипотетический разрыв во времени, а значит, разрыв в сознании человека. Знаете, у Тютчева есть замечательные строки: «Она сидела на полу / И груду писем разбирала, / И, как остывшую золу, / Брала их в руки и бросала. / Брала знакомые листы / И чудно так на них глядела, / Как души смотрят с высоты / На ими брошенное тело…». Мне нужен был этот взгляд сверху. Такая позиция, которой в реальной жизни не достичь. Целью моего романа было не поразить описанием заморозки, а попытаться описать тот странный взгляд человека на самого себя через десятилетия. Все эти вещи помогают мне достичь главной цели – описать, как медленно человек восстанавливает свое сознание посредством личной истории, – заметьте: личной, а не общей, потому что общая только входит в качестве части в личную историю. Речь идет также о том, что, когда человек теряет свою личную историю, он теряет большую часть своего сознания, теряет себя как личность, и это самое страшное.– Статуэтка Фемиды в романе – символ справедливости. Неслучайно молодой Иннокентий сломал ее весы – это означает, что справедливость нарушена. А существует ли вообще справедливость? Ведь на примере Платонова и Воронина Вы показываете, что ее нет…
– Конечно, справедливость нарушена. Но главная идея романа – это мысль о том, что милость выше справедливости. Даже если человек виноват, воздать ему по заслугам не есть высшая форма нравственного отношения к человеку. Высшая – простить его. Разумеется, если на это хватает сил, потому что есть вещи, которые очень тяжело простить, но стремиться к этому нужно. Хотя, я повторяю, есть вещи, которые могут простить, наверное, только святые.– А Платонов, когда приходит к Воронину, он его прощает?
– Да, он его прощает. Но лучше сказать так: Воронин – это часть наказания, которое для Платонова не случайно. И по большому счету не важно, кто осуществляет наказание – злодей вроде Воронина или кирпич, свалившийся с крыши. Человек же не может обижаться на кирпич, который на него падает. Так примерно Платонов относится к Воронину. Он не выдвигает ему никаких личных претензий. История Воронина – это самое прискорбное, что может произойти с человеком. Он – большой грешник, и так долго живет… Он устал от всего, что происходит. У него уже нет никаких чувств. Если бы у него было горение зла, как в лагерный период, то появилась бы надежда, что горение – это сильное чувство – способно обратиться в противоположность, как часто бывало. Помните, в «Песне о двенадцати разбойниках»: «Вдруг у разбойника лютого совесть Господь пробудил»? Пока в человеке есть это горение, даже плохое, он может измениться – и будет гореть совсем другими чувствами, но, когда у него почти не осталось чувств, а только усталость, наступает самое ужасное – безнадежность.– За что Настя-внучка полюбила Платонова?
– Настя не равна Анастасии. Она довольно простой человек. И этот образ был создан как противоположность Анастасии. Дело в том, что Платонов в какой-то момент начинает верить, что Настя – продолжение Анастасии, но вскоре понимает, это не так: каждый человек уникален – и потому неповторим. Настю увлекают простые вещи. Ей приятно, что ее друг – знаменитость, что у него берут интервью, приглашают сниматься в рекламе. Эти вещи для Иннокентия не важны. Несходство Платонова и Насти с каждым днем усугубляется. Настя – искренний человек. Мне кажется, что женщины очень ценят, когда мужчины по-настоящему любят, а она видела настоящую любовь Платонова по отношению к своей бабушке, и ей тоже хотелось такой любви. Но у Насти это сочеталось с теми побрякушками, которые средней девушке очень симпатичны, – слава, деньги и прочее. Она любовалось чувством Платонова к ее бабушке.У меня был один забавный случай в Румынии. После презентации романа «Лавр» ко мне подошла женщина и сказала: «Как хорошо, что о вечной любви говорит мужчина. Я полагала, что об этом думают только женщины». Я сказал, что в России все мужчины верят в вечную любовь. Я пошутил, но она не улыбнулась, может быть, подумала, что у нас такая удивительная страна, где все мужчины только и думают, что о вечной любви.
– А современная молодежь разве думает о вечной любви?
– Думаю, что нет. Я не могу сказать, что хорошо знаю молодежь, так как мало общаюсь даже со своими сверстниками, с которыми у меня есть какие-то общие интересы. Но то, что я вижу на каких-то встречах, что наблюдаю вокруг, очень проигрывает в сравнении с моим поколением. Я не тот, что брюзжит, – наши-то лучше были. Но я иногда делюсь своими впечатлениями с дочерью.– А сколько ей лет?
– Двадцать пять. Я у нее спрашиваю: нынешняя молодежь действительно инфантильна – или это только кажется? Она говорит, что во многом — да.– Может быть, это издержки свободного воспитания?
– По-моему, молодые люди сейчас взрослеют позднее. Раньше умнели быстрее. Иногда я слышу выступления молодых людей по телевизору – во-первых, они не могут сформулировать мысль внятно, во-вторых, само качество мысли меня удивляет, потому что это действительно какие-то инфантильные фразы и представления о жизни. Но мои суждения касаются поколения, которое выросло в 90-е годы. Это мое впечатление. Я не хочу огульно ругать молодежь. Те, кто рос в 90-е годы, — это потерянное поколение. Они не виноваты: они просто родились тогда, когда менялись общественные приоритеты, ориентиры, ценности. Старых ценностей они не унаследовали, а из новых взяли самое неинтересное. Но, на мой взгляд, сейчас растет совсем другое поколение. Я неоднократно слышал, что нынешние школьники совершенно другого уровня. Например, Дмитрий Быков, который преподает литературу в школе, говорит, что его ученики просто гениальны. Такие высказывания вселяют в меня надежду, что всё поправится.– Образ авиатора имеет много значений: это и свобода, и художественное начало, и просто человек, который может абстрагироваться и взглянуть на всё с высоты своего полёта. Вы ощущаете себя авиатором?
– Иногда ощущаю. Я думаю, что постоянно себя не ощущает авиатором никто. У любого человека бывают спады, ситуации, когда нет ни толковых мыслей, ни сил, – тогда человек очень далек от полета. Но бывают дни, когда мы входим в удивительный резонанс с бытием и действительно ловим ощущение того, что взлетаем. Вот эти редкие минуты в жизни я ценю больше всего.– Вы пишете про Соловки – «Божья красота», а людей там травят. Утверждаете, что любовь выше справедливости и милосердия. Платонов, очнувшись, вспоминает одной из первых молитву «Отче наш», а потом, когда начинает жить с Настей, и даже когда гуляет по кладбищам, про Бога вспоминает меньше. Почему в современной жизни стало меньше Бога?
– В сравнении со Средневековьем, где просто не было неверующих людей, Бог в жизни современного человека занимает гораздо меньше места, и это очень странно. Потому что такой уж глубокой пропасти в знаниях о мире между Средневековьем и нашим временем нет. Мы до сих пор не знаем и, думаю, никогда не узнаем, даже путем научных исследований, как и для чего творился мир. Это вопрос, на который может ответить только вера: он вне рационального знания. Вопросы жизни и смерти, смысла жизни, на мой взгляд, могут удовлетворительно решаться, только если обратиться к идее Бога.– А в воспоминаниях людей с Соловков много про Бога?
– Там удивительные вещи описаны. Понимаете, несмотря на ужас того, что там происходило, в Соловецком лагере были явлены такие высоты человеческого духа, которых, может быть, в других условиях невозможно было бы достичь. В этих воспоминаниях много историй истинной веры, недаром некоторых заключенных впоследствии канонизировали как новомучеников. Это особая тема – вера на Соловках. Пасхальная служба – как свеча во мраке, без слез читать невозможно…– Вы говорили, что один из Ваших родственников тоже был репрессирован.
– Да, это брат моей прабабки, Александр Дмитриевич Нечаев. В 1910-х годах – вплоть до октябрьского переворота – он служил протоиреем в Троицком соборе Архангельска, в 1920-30-х годах трижды арестовывался за «проповеди антисоветского характера», был сослан и умер в лагере. Я отправлял запрос в Архангельскую епархию, чтобы узнать о нем побольше, и мне пришел ответ, что его даже хотели канонизировать как новомученика, но не сложилось.– Как Вы относитесь к тому, что Вас часто сравнивают с Умберто Эко, с Габриэль Гарсиа Маркесом, с Набоковым?
– Вы знаете, я отношусь к этому спокойно, потому что не переоцениваю свое сходство с этими замечательными писателями. Даже если в моих текстах есть какие-то элементы, которые напоминают стиль перечисленных Вами авторов, то задачи повествования у нас очень разные, потому что мы разные люди.Пару лет назад я был в Италии на Книжном фестивале под Венецией и там познакомился с Умберто Эко. Ему сказали, что меня называют русским Умберто Эко, и он мне шепнул: «Приношу Вам свои соболезнования». Он был человеком с юмором…
– Как Вам повезло, что Вы с ним успели познакомиться…
– Да. Я тогда не знал, что он уже был болен. И я ему сказал, что с большим почтением отношусь к тому, что он делает.– А сейчас есть любимые писатели?
– Сейчас всё больше – Гоголь, он великий мистик и метафизик. Сейчас это то, что меня интересует в значительной степени. С другой стороны, Томас Манн.– Роман «Авиатор» начинается с диалога в самолете, где пассажир замечает: «Мир Божий слишком велик, чтобы рассчитывать здесь на успех…». А что для Вас значит успех? «Большая книга» – это успех?
– «Большая книга», да – это успех. Но я Вам советую прочесть мою словарную статью об успехе в сборнике «Азбучные истины». В этой небольшой статье я показываю, что слово «успех» в Средневековье означало «польза». Когда давали деньги на постройку храма, то говорили: «на успех людем». Было у этого слова и дополнительное значение – успех в нынешнем понимании, но оно не было главным.Успех как польза в моем возрасте – главное. Когда мне было 25-30, я очень ценил успех в современном смысле. Просто в разном возрасте ценишь разные вещи.
Беседовала Анна Ширшова